Великий Князь Кирилл Владимирович

Великий Князь Кирилл Владимирович

Я родился в Царском Селе 13 октября 1876 года. Мой отец, Великий князь Владимир, был третьим сыном Александра II. Мать была единственной дочерью от брака Фридриха-Франца II, великого герцога Мекленбург-Шверинского, и принцессы Марии Реусс. Линия великих герцогов Мекленбург-Шверинских - славянского происхождения и восходит ко времени, когда отдельные районы Северной Германии были славяноязычными, о чем свидетельствуют сохранившиеся географические названия. Недаром мама иногда говорила отцу, что в ней больше славянского, чем в нем!

Я не помню дедушку и бабушку по материнской линии: бабушка умерла еще до моего рождения, а дедушка - когда я был совсем маленьким.

После смерти брата Александра я остался самым старшим из детей - Бориса, Андрея и Елены.

Наша прелестная загородная усадьба в Царском была построена в стиле екатерининской архитектуры конца восемнадцатого века. Ее окружал большой сад с прудом, или "озером", как мы называли его - таким огромным он нам тогда казался. Здесь состоялось мое первое знакомство с водной стихией, которой я отдал так много лет жизни. Когда мы были совсем маленькими, нас катали на парусной лодке, а позднее мы сами любили сидеть на веслах.

Самые ранние воспоминания моего детства связаны с прогулками на черном пони в Царскосельском парке. Его звали Уголек, и я до сих пор помню запах его теплой шерсти.

Мы с братьями и сестрой росли вместе и были неразлучны течение всего детства. Наши отношения отличала дружба и сердечная близость.

Мой отец был человеком строгих консервативных принципов XIX века. Тем не менее он обладал чрезвычайно широким мировоззрением. Его знания и память были настолько фантастическими, что удивляли ученых мужей, с которыми он общался как в России, так и за рубежом. Отец больше всего интересовался историей, и вечерами, когда мама вязала, он читал ей книги по истории XVIII и XIX столетий. Особое внимание он уделял изучению журналов двора, содержащих повседневные и даже ежечасные записи фактов из жизни русских императоров и императриц. Насколько я помню, они начинались с Императрицы Елизаветы и уж наверняка с Екатерины Великой. Доступ к этим журналам имели лишь члены императорской семьи, и они не только являлись восхитительным материалом для чтения, но и представляли огромный исторический интерес.

В моей памяти отец предстает исключительно добрым человеком, уважаемым всеми за благородство натуры, культуру и блестящую эрудицию. И хотя он был несколько резок в обращении и своей манерой мог даже отпугнуть при первом знакомстве, за этой внешней природной резкостью скрывалось золотое сердце.
Позднее он стал моим самым близким другом, и я всегда обращался к нему за советом в решающие моменты жизни.

Все сыновья дедушки[1] обладали большими способностями. На мой взгляд, самым замечательным из них был дядя Серж[2], сочетавший возвышенные идеалы с редким благородством. Таким он остался в моей памяти.

Друзья нашего детства отбирались очень тщательно, как, впрочем, и те немногие дома, которые мы посещали. На первых порах нашим воспитанием занималась английская няня, мисс Миллисент Крофтс. Мы ее звали Милли. Она еще здравствует и, кажется, живет в Уилтшире. Она была близкой родственницей Китти Страттон - няни отца и дяди Саши[3], Сержа и Павла[4].

По окончании многолетней службы в нашей семье мисс Страттон получила в собственность дом в Царском, а когда она умерла, за ее гробом шли все мои дяди и отец. Такая исключительная честь редко оказывалась русскими императорами, а если и оказывалась, то только самым высшим сановникам.

Милли жила с нами с самого раннего детства, и именно благодаря ей первый язык, на котором мы разговаривали, был английский. Она любила читать нам стишки и прибаутки, а позднее познакомила с произведениями английской литературы, прежде всего с "Барнаби Раджем" и "Оливером Твистом".

Когда мы покинули детскую и родители взяли для нас домашних воспитателей, миссис Сэвелл была назначена гувернанткой Елены.

Отец очень любил жить за городом и, насколько это было возможно, задерживался в Царском после Рождества, хотя в это время года они с мамой часто давали обеды в Санкт-Петербурге. В начале января нас увозили во Владимирский дворец в столице, где мы оставались до конца апреля, а затем возвращались в Царское. Так повторялось каждый год.

Владимирский дворец был городской резиденцией отца. Большой и мрачный, построенный во флорентийском стиле на набережной Невы, он, хотя и уступал по размеру многим императорским дворцам, казался огромным после нашего дома в Царском.

Дворцовые коридоры и переходы с их газовым освещением походили на загадочные бесконечные пещеры! Газ тогда был новинкой и вызывал у нас сильное любопытство наряду с карселевскими масляными лампами, которые заводились, как часы, специальными фонарщиками.

Здесь в детской Владимирского нас несколько раз навещал дедушка. По-видимому, это было года за два до его убийства.

Один эпизод, связанный с дедушкой, особенно хорошо запечатлелся в моей памяти. Однажды он подарил нам деревянную "горку", с которой мы любили скатываться на ковер, подобно маленьким айсбергам, соскальзывающим в море. При этом дедушка занимал место у окна, наблюдая и наслаждаясь нашей игрой, а стоявшая рядом няня Милли подбадривала нас.

В другой раз он подарил нам куклы - тряпичных солдатиков, одетых в гвардейскую форму, - мы были любимцами дедушки.

О бабушке[5] я помню лишь то, что, когда мы были еще совсем маленькими, она захворала и нас привели в знаменитую спальню Зимнего дворца, чтобы мы ее поцеловали.

Дедушка был очень прост и доступен. Я слышал, что ранним утром его можно было часто видеть прогуливающимся по улицам столицы в сопровождении большого ньюфаундленда, которого мы очень боялись. Дедушка проявлял живейший интерес ко всему, что происходило в его огромной империи. После его убийства 13 марта 1881 года всех членов императорской семьи стали усиленно охранять, но вскоре меры предосторожности были ослаблены. Необходимость в охране русского монарха возникла лишь после революции 1905 года, и тогда были приняты всеобъемлющие меры, обеспечивавшие безопасность императора.

Убийство дедушки явилось первой трагедией такого рода. Правда, дворцовые перевороты случались в русской истории, но народ был безгранично предан своим императорам. Для простых людей жизнь государя была чем-то священным, и вряд ли их когда-либо посещала мысль о посягательстве на нее. Когда Павел I был убит своими приближенными, теми, кто был обязан ему положением и званиями, русский народ, интересы которого он всегда защищал, причислил его к разряду мучеников. До революции люди совершали паломничество к его могиле в Петропавловском соборе: они шли туда помолиться, ибо наделили Павла чуть ли не ореолом святости, и ожидали увидеть чудо. Таким патриархальным было отношение русских к своим императорам, пока это все не исчезло с приходом так называемого прогресса и просвещения.

Мама часто рассказывала о привязанности дедушки к дому, о чаепитиях, на которых бабушка восседала во главе стола. Последние устраивались в ее личных апартаментах, куда приглашались все знаменитые писатели, ученые и другие известные люди. На этих встречах всегда царила атмосфера непринужденности, сердечности и домашнего уюта. Частым гостем был Алексей Толстой.

Дедушка имел обыкновение посещать дома и балы людей, которых он уважал и любил. Он был душой общества и покорял всех своей добротой и образованностью. Позднее эти сердечные и непринужденные отношения между императором, его подданными и членами императорской семьи полностью прекратились.

Единственное, что у меня сейчас ассоциируется с убийством деда, это уличные фонари, задрапированные в черное в знак траура. Помню, как я долго смотрел на них из окна Владимирского дворца, пораженный непривычной картиной.

Причиной смерти деда была свойственная ему обеспокоенность судьбой ближнего. В момент покушения, не заботясь о собственной безопасности, он вышел из саней, чтобы помочь и по мере сил облегчить страдания казака, раненного первой бомбой... Убийца не упустил второй шанс.

Рассказ о моем детстве был бы не полным, если не упомянуть о некоторых выдающихся личностях, сыгравших важную роль в истории России. Это, прежде всего, братья деда и сыновья Николая I - Константин[6], Николай[7] и Михаил[8] - героические фигуры минувшей эпохи, которые воплощали все лучшее, что есть в человеке, - цельность характера, мужественность, благородство и красоту.

В годы правления дедушки дядя Константин командовал военно-морским флотом. Кроме того, он был наместником Польши, хотя и не снискал успеха на этом весьма деликатном поприще. Дядя был ученым мужем, и я слышал, что он даже писал мемуары на арабском! Он придерживался твердых либеральных взглядов, которые подчас мешали его деятельности.

Дядя Константин жил в Павловске, некогда принадлежавшем императрице Марии Федоровне, жене Павла I. Его дворец был окружен великолепными парками и лесами, где мы ездили верхом, а позднее в экипаже. Дядя приезжал к нам на каток в Царское. Он был парализован, и мы обычно подбегали к его саням, вытягивали шеи для поцелуя. У дяди были сильные, крепкие пальцы, и от него пахло сигарами.

Супруга Константина, наша двоюродная бабушка, тетя Санни, как мы ее называли, была принцессой Саксен-Альтенбургской[9].

Мы немного побаивались этой старой дамы, когда нас посылали к ней из детской. У нее был высокий голос, красивые седые волосы, и она всегда говорила с нами по-немецки. Я до сих пор помню, как она ездила в открытой карете с чем-то вроде тента над головой, который открывался как зонт. Я нико гда не видел ничего подобного и думаю, что на всей земле только она обладала каретой с таким хитроумным навесом.

Дядя Михаил, мой второй двоюродный дед, был младшим братом дедушки. Он был женат на Ольге Федоровне, принцессе Баденской. Его единственная дочь, великая княгиня Анастасия, вышла замуж за брата матери Фридриха-Франца III, великого герцога Мекленбург-Шверинского, которого я называл дядей Питсу. Их дети - это нынешние королева Дании, великий герцог Мекленбург-Шверинский[10], кузен Фритци и наследная принцесса Пруссии Цецилия, мать прусского принца Луи-Фердинанда, который женился на моей младшей дочери Кире в 1938 году.

Дядя Михаил был наместником на Кавказе и установил полный контроль над территорией. Он присоединил к России западные районы Кавказа, и в 1878 году за эту кампанию был произведен в фельдмаршалы.

Дядя носил густую черную бороду, и весь его вид внушал огромное уважение.

Если мы не встречали Рождество в Царском, то проводили его с дядей Сашей[11], тетей Минни[12] и нашими кузенами в Гатчине. Мы нередко ездили туда и в течение года, но Рождество в Гатчине являлось особым поводом для сбора семьи.

Миша[13] был любимцем дяди Саши, и мне тоже он очень нравился своим милым характером.

За неделю до Рождества к нам приходила мадам Флотова, одна из фрейлин тети Минни, и интересовалась, какие подарки мы хотели бы получить на праздник.

Мы заказывали книги, ноты, часы с сюрпризом и много других восхищавших нас вещей. С детских лет я очень люблю музыку и помню, что однажды на Рождество я попросил подарить мне пьесы Шопена и Чайковского, но, разумеется, это было позднее.

Елке и подаркам всегда предшествовала служба в церкви, после которой, по традиции нашей семьи, мы собирались в какой-нибудь темной комнате. Затем дядя Саша уходил в комнату, где стояла елка, чтобы узнать, все ли готово. Мы пребывали в томительном ожидании и страшно волновались. Наконец дядя Саша звонил в колокольчик и дверь распахивалась, и мы вбегали в комнату, где на столах вокруг елки нас ожидали великолепные подарки.

Мы очень любили дядю Сашу, он был исключительно добр к нам, и многие счастливейшие часы моего детства, особенно зимой и ранней весной, я провел у него в Гатчине. Туда нас часто приглашал на уик-энд кузен Миша. Весной мы ходили на веслах по живописным, кристально чистым озерам парка, питавшимся родниковой водой, а летом совершали прогулки на велосипедах по его аллеям.

Зимой мы играли во всевозможные игры на снегу: катались на коньках и съезжали на санях с ледяных гор на территории дворца. Спуск был крутым и очень быстрым. Я обычно сидел на коленях матроса, возглавлявшего процессию. Царило беспредельное веселье. Дядя Саша часто наблюдал за нашими играми, получая от них не меньшее удовольствие, чем мы сами.

Во дворце, где он жил с тетей Минни, низкие потолки резко контрастировали с размером комнат, и этот контраст, как и запах свежеструганного дерева, особенно впечатлял меня. Здесь мы собирались, прежде чем отправиться в церковь, и всякий раз, входя, дядя Саша говорил: "Минни, пора, пора". Они имели обыкновение общаться на французском, хотя тетя бегло говорила по-русски.

Дядя Саша обладал недюжинной силой. Когда мы играли в игру собственного изобретения на площадке Аничкова дворца, заключавшуюся в том, что мы били палками по черным резиновым мячам, а затем бежали за ними, он часто выходил к нам на каток в своей серой тужурке и толстой палкой с набалдашником на конце посылал мячи прямо через крышу высокого дворца. Такое по плечу далеко не каждому...

С начала мая до начала августа мы обычно жили в Царском и Красном Селе.

Отец был главнокомандующим Гвардейским корпусом и командующим Санкт-Петербургским округом, который включал губернии в непосредственной близости от столицы, а также Финляндию, Эстляндию, Лифляндию, Псковскую, Новгородскую и Архангельскую губернии. Простираясь далеко на север, этот округ охватывал весьма обширную территорию.

Гвардейские полки расквартировывались в Красном с конца мая до второй половины августа: здесь проходили учения и маневры, неизменно привлекавшие нас, когда мы приезжали к отцу в лагерь. Мы жили в маленьком деревянном домике, отведенном отцу, и поскольку мы часто бывали в войсках, то еще детьми многое узнали о военной жизни. Мать была прекрасной наездницей. Помню, как она скакала галопом с кавалеристами, а мы изо всех сил старались не отставать на наших маленьких пони. Мы сами ухаживали за ними и ежедневно совершали на них прогулки в те летние месяцы. По возвращении нас обычно встречал конюх с подносом моркови и сахара для пони, на которых мы ездили по четыре в упряжке. Они были эстонской породы и, как я полагаю, разводились на островах Даго и Эзель в Балтийском море. Для блеска копыта верховых и каретных лошадей смазывались специальной дегтярной смесью.

Маму очень любили в войсках, и всякий раз, когда кавалерийский полк проходил мимо ее окон, оркестр играл ее любимые вальсы. Мне до сих пор слышатся эти мелодии.

Именины мамы и тети Минни приходились на 4 августа, и по этому случаю мы ездили в Петергоф, чтобы полюбоваться фейерверком и иллюминациями.

Фейерверк устраивался с понтонов, установленных в море в непосредственной близости от маленького замка под названием "Монплезир". Когда темнело, мы ездили туда в большом открытом экипаже, запряженном четверкой лошадей, и на каждой из них восседал форейтор, одетый в живописную ливрею французских форейторов.

Дорога к морю шла через Нижний петергофский парк, открытый для публики. В праздничные дни этот парк, знаменитый своей планировкой и фонтанами, расцвечивался множеством огней и выглядел особенно красивым. Дядя Павел сидел впереди, следя за тормозами, а поскольку экипаж был без кучера, он командовал форейторами, словно капитан на корабле. Мне до сих пор слышатся его звучные команды "Налево-направо - стой", разносившиеся по темным аллеям огромного парка.

Обычно мы сидели спереди, наслаждаясь атмосферой беззаботного веселья. От этих счастливых переживаний юности позднее не осталось и следа.

У каждого из нас было по дядьке, все из старых солдат-гвардейцев. Маминых слуг отбирали в основном из Гвардейского экипажа, а служанок - из немок. Мне особенно запомнилась фрау Кнарк и венгерский мальчик Ходура, бывший у нее в услужении.

Уроженка Мекленбурга фрау Кнарк обладала особым даром, встречающимся у сельских жителей той части Европы, где нет крупных городов и где сохранились древние "народные" традиции. Стоило кому-либо из домочадцев ошпарится или обжечься, как звали фрау Кнарк, и своими совершенно немыслимыми заклинаниями она заговаривала волдыри и ожоги, смягчала боль.

Когда мы подросли, родители наняли первую русскую учительницу, мадемуазель Делевскую. Она приходила ежедневно, но не жила с нами. Мы очень любили эту добрую женщину и превосходную преподава тельницу. Она учила нас читать и писать по-русски, причем делала это по-старинному - на грифельных досках. Мы ей порядком докучали своими вопросами, и иногда, заметив нашу усталость, она подбадривала нас, угощая сладостями.

Однажды отец позвал к себе Бориса, Андрея и меня и сказал: "У вас будет наставник; слушайтесь его, как вы слушаетесь меня". Мне было тогда лет семь или восемь, и это сообщение нас очень напугало.

Наставником был назначен генерал Александр Даллер, стареющий артиллерист в отставке. В круг его обязанностей входил подбор учителей, к чему он относился не совсем серьезно, и некоторые из его кандидатур весьма мало соответствовали требованиям. Даллер также должен был следить за нашим поведением, и каждый из нас имел специальный кондуит, своего рода вахтенный журнал первого плавания по морю жизни.

Когда отец с матерью находились за границей, а это случалось довольно часто из-за слабого здоровья матушки, Даллер посылал им отчеты. Много лет спустя, когда мы выросли, мать читала нам эти реляции, и они были настолько забавны, что мы покатывались от хохота.

Как бы то ни было, я буду вечно благодарен Даллеру за то, что он, среди прочего, приучил меня к ручному труду. Он был умелым столяром, и я пристрастился к столярному делу.

В свободное время он читал нам романы Жюля Верна, появившиеся в то время и весьма нравившиеся нам.

Период отрочества, отделяющий раннее детство от юности, очень важен в жизни каждого человека, и поэтому я хочу особо упомянуть о тех, кто участвовал в моем образовании. Как правило, этих людей Даллер отбирал из студентов и бедных гвардейских офицеров.

Прежде всего, я имею в виду отца Александра Дирнова, ведавшего раздачей милостыни от имени нашего семейства. Он наставлял нас в вопросах религии почти до семнадцатилетнего возраста. Он был нашим духовным пастырем, и я испытываю величайшее уважение к этому человеку исключительной эрудиции и культуры, преподававшему нам историю церкви, катехизис и многое другое, что входило в его компетенцию.

К великому сожалению, моя подготовка в области математики на первых порах оставляла желать лучшего. Для меня это был самый важный предмет, поскольку в будущем предстояло связать судьбу с военно-морским флотом, но тогда меня не учили ни высшей математике, ни тригонометрии, ни механике или динамике.

Историю преподавал Всеволод Чернавин, офицер собственного стрелкового полка императорской фамилии, весьма сведущий человек и превосходный учитель. Однако ему мешала манера преподавания, принятая в годы моей юности: большее внимание уделялось запоминанию дат, нежели событиям и людям, т. е. тем главным действующим лицам мировой драмы, каковой на самом деле является история. В результате увлекательный предмет становился крайне скучным и отвратительным. Чернавин обучал нас только истории России, он почти не касался других стран и совсем не проводил сравнительных параллелей. Об истории других стран мы узнавали от учителей иностранных языков. Все ото, естественно, не могло не сказаться на моем отношении к столь важному предмету.

Всеволод Чернавин был превосходным актером-любителем, и в связи с этим я прекрасно помню, как нас впервые взяли в оперу - давали "Отелло". С тех пор Елене не стало от нас житья. Пародируя убийство, мы душили ее подушками и довольно безжалостно запугивали, как это свойственно детям, не имеющим в виду ничего дурного. Она великолепно защищалась от троих мальчишек, игравших в не совсем честную игру, так как она была в явном меньшинстве.

Брат Чернавина, Вячеслав, обучал нас географии. Елена прозвала его "котенком" за полноватую фигуру и черные усы.

Наш учитель французского, мсье Фабьен д'Орлиак, кажется, недавно умер. Он имел троих сыновей, и двое его близнецов приходили играть с нами.

Учителем английского был мистер Браун, очень милый человек, джентльмен до кончиков ногтей. Я помню его длинные седые усы и как он гордился тем, что его фамилия оканчивалась на 'е' - Browne. С ним мы прошли всю английскую литературу, начиная с романов Вальтера Скотта и пьес Шекспира.

Герр Кетцерау, типичнейший тевтонец, учил нас немецкому. Он не был нашим штатным преподавателем, но навещал нас ежедневно. Отличный инструктор по гимнастике, Кетцерау любил упражнения на свежем воздухе. Он привил мне вкус к спорту: верховой езде, плаванию, конькам и гольфу. Я очень любил гимнастику и добился в ней хороших результатов.

Я всегда живо интересовался музыкой, чему весьма обязан герру Кюндигеру. Наш первый учитель музыки совсем никуда не годился, и у него мы ничему не научились. Его звали Боде, и он был гусарским капельмейстером. Герр Кюндигер, напротив, был превосходным музыкантом, и благодаря ему я полюбил фортепьяно, на котором играю всю жизнь.

Члены императорской фамилии участвовали в концертах любительского оркестра, основанного дядей Сашей. Дядя Сергей играл на флейте, а я на кларнете. Руководитель императорского оркестра, герр Флиге дирижировал этими любительскими концертами два раза в неделю во дворце великого князя Михаила. Один вечер исполняли музыку для струнных, а другой - для духовых инструментов...

В детстве из-за чрезвычайно жесткой воды в Царском мы страдали кожными заболеваниями. Она была настолько плоха, что мягкую невскую воду специально привозили для отца из Санкт-Петербурга, а нас дважды возили на лечение в Упсалу, прекрасную водолечебницу в Эстляндии, известную своими грязями. Наша первая поездка не обошлась без приключений. Мы отправились на допотопном колесном пароходе "Улаф", который мало того, что был стар, так еще и напоролся на скалу в шхерах, где их было предостаточно. В конце концов "Улафа" снял со скалы большой линейный корабль, что добавило немало комизма этому приключению.

В Упсале мы остановились в доме, любезно предоставленном в наше распоряжение двумя очень милыми старыми девами графинями Бреверн де ла Гарди, которые иногда навещали нас. Мы взяли с собой полный штат прислуги: лакеев, повара, кучера, а также собственных лошадей.

Упсала - восхитительное местечко, и мы там прекрасно отдыхали: купались в море, прогуливались по борам, посещали концерты и танцевали с находящимися на каникулах девочками из "Патриотического института"[14]. Их было тридцать, а нас всего трое.

Нас наблюдал медик - доктор Юниус, милейший старичок, типичнейший прибалтийский немец. Он хорошо разбирался в сортах яблок и слив, которые в изобилии росли в его саду, всегда открытом для нас.

В связи с Упсалой мне вспоминается случай, столь же комичный, сколь и опасный. Около нашего дома стоял высоченный флагшток, и для него изготовили такой же огромный флаг, который мы поднимали каждое утро. Однажды вместо флага мы решили поднять Елену. Она охотно согласилась принять участие в "заговоре", после чего мы обвязали ее флаглинем и начали поднимать. Наши действия вызвали подозрения матроса, который стоял неподалеку, но не мог понять в чем дело из-за скрывавших нас кустов. Но когда он увидел фигуру девочки, медленно скользящую вверх по шесту, он бросился к нам - и как раз вовремя, ибо ветер уже раскачивал Елену на высоте примерно десяти метров над землей. Излишне упоминать, что этот инцидент завершился заслуженной головомойкой.

Во время второй поездки в Упсалу - также в 80-х - мама была серьезно больна, почти при смерти, но тогда нам об этом ничего не сказали.

Однажды ночью нас срочно вызвали в Петергоф. Чтобы попасть на поезд, который уходил рано утром из Ревеля, ближайшей железнодорожной станции, нужно было проделать за ночь около ста километров. Доктор Юниус снабдил нас огромным количеством яблок, и мы отправились в экипаже, запряженном шестеркой лошадей в сопровождении верховых. Мы успели к отходу поезда, к которому специально для нас прицепили царский вагон.

В Петергофе мы познакомились с тетей Марией, герцогиней Эдинбургской - единственной сестрой отца и моей будущей тещей. В тот критический период она ухаживала за мамой и часто, чтоб мы не шумели, брала нас покататься в императорской карете. Тетя Мария показала нам много мест, которые мы раньше никогда не видели. Она прекрасно знала окрестности Петергофа и иногда во время прогулок делала остановки, чтобы купить фрукты у торговцев, стоявших на обочине дороги. С нами она была строга и не допускала шалостей, хотя у нее было на редкость доброе сердце.

Каждые два или три года, осенью, когда отец освобождался от лагерей в Красном[15], мы отправлялись погостить к дяде Фридриху, тете Анастасии и их детям в Шверин. Мы были в большой дружбе с нашими родственниками и поэтому обожали эти поездки. Престарелая принцесса Пруссии, Александрина, сестра Вильгельма I и великая герцогиня Мекленбург-Шверинская, которую мы звали бабушкой, жила в небольшом замке в Шверине. Она всегда была мила с нами и говорила на изысканном французском XVIII века. Все члены этой семьи были воспитаны в лучших традициях. Бабушка была дочерью короля Пруссии Фридриха-Вильгельма III и его знаменитой красавицы жены, королевы Луизы, принцессы Мекленбург-Стрелицкой. Кроме нее, у Фридриха-Вильгельма и королевы Луизы было еще двое детей: Император Вильгельм I и Императрица Александра Федоровна, супруга Императора Николая I. Однажды бабушка дала обед в нашу честь и, хотя ей перевалило за восемьдесят и она была парализована, она въехала на коляске в нашу столовую, чтобы лично участвовать в трапезе. Несмотря на наш юный возраст, бабушка была в вечернем туалете и драгоценностях, с семейным орденом Романовых (орден Андрея Первозванного) и традиционным веером в руках. Она являла собой образец самодисциплины и утонченности, присущих старому веку.

Сын бабушки, великий герцог Фридрих-Франц II Мекленбург-Шверинский, приходился мне дедом по материнской линии. Помню поразительный по красоте величественный замок великих герцогов Мекленбург-Шверинских. Окруженный огромным озером, он и по сей день является одним из самых знаменитых исторических замков Германии, причем считается, что в нем обитают привидения. Здесь мы обычно и останавливались во время наших частых визитов к родственникам. В один из приездов меня и брата Бориса поместили в башенных комнатах по обе стороны от главных ворот замка. Этот визит совпал со смертью дяди Питсу[16].

Наши комнаты со множеством странных дверей, всегда запертых и ведущих Бог весть куда, напоминали пещеры. Еще совсем юные, мы боялись спать в одиночку в этих мрачных комнатах, и поэтому нас решили поселить вместе в одной башне. В это время тело дяди было выставлено для прощания в часовне замка.

Однажды ночью, когда тело дяди все еще лежало в часовне, нас разбудил стук копыт лошадей, въезжающих во двор замка, затем вновь послышался цокот копыт и громыханье колес экипажа по булыжной мостовой двора. Внезапно наступила тишина, и снова стук скачущих лошадей и шум кареты. На какое-то мгновение, за неимением другого объяснения, мы подумали, что этот необычный шум был вызван сменой караула, выставлявшегося у ворот. Позднее мы поделились нашими впечатлениями с мамой, и она рассказала, что, согласно древней фамильной легенде, если умирал кто-либо из великих герцогов Мекленбург-Шверинских, то за душой покойного прибывала карета, но ни сама мама и никто из ее родственников никогда не видели и не слышали этой кареты.

Это лишь одна из тех сверхъестественных историй, которые происходили в этом внушавшем благоговейный страх месте. Рассказывали также о карлике, придворном шуте XVI века, призрак которого появлялся в покоях замка. Один из великих герцогов пытался умиротворить его беспокойную душу, поставив ему памятник на территории замка, но я не знаю, помогла ли эта уловка положить конец ночным скитаниям призрака.

Мы часто совершали прогулки на весельной лодке по большому Шверинскому озеру в сопровождении воспитателя и лодочника, носившего голубую ливрею. Однажды подул сильный ветер, и мы едва избежали беды. Мы были еще слишком малы, чтобы хорошо грести, к тому же одного из нас пришлось посадить на руль, с которым он плохо справлялся. Таким образом, основная нагрузка выпала на долю воспитателя и лодочника. Мы гребли изо всех сил и уже начали зачерпывать воду, но в конце концов все-таки благополучно добрались до берега.

Отец очень любил ездить в Шверин, так как был страстным охотником, а окрестные леса были идеальным угодьем для охоты на оленей. Позднее я тоже раз или два охотился там. Вообще, поездки в Шверин относятся к моим самым приятным впечатлениям той поры.

Мое первое воспоминание о загранице связано с Швейцарией. Здоровье мамы требовало частых выездов на курорты, и однажды мы отправились в Вевэ. Как мне рассказывали, люди останавливались на улице и говорили моему слуге: "Что за прелестный мальчик!" По моде того времени я носил детский костюмчик с отделкой из тесьмы.

О другой поездке, в Биарриц, я лишь помню, что лепил там пирожки из песка в палатке.

Примерно к тому же времени, к началу 80-х годов, относятся мои первые воспоминания о Париже. Мы оста навливались в отеле Континенталь, который, я думаю, существует и поныне. Мне особенно запомнились омнибусы, курсировавшие по Рю де Риволи, стук лошадиных копыт по деревянным мостовым, щелканье хлыстов извозчиков, а также запах свежего асфальта.

В конце 80-х и в 1891 году, когда мне было лет 12-13, мы отправились в Сан-Себастьян в Испании, где познакомились с испанской королевой Кристиной, родом из Габсбургов. У нее была красивая походка и истинно королевская осанка. Кристина жила там со своими детьми, Альфонсом XIII и дочерьми Мерседес и Марией Терезией. Король был довольно озорным мальчиком - он вечно убегал от своей няни и носился по побережью.

В Испании состоялось мое первое знакомство с Атлантическим океаном. Мы часто купались, и королева Кристина предложила нам воспользоваться ее кабиной для раздевания. Она стояла на колесах, и в зависимости от уровня прилива или отлива ее подтягивали к кромке воды при помощи паровой лебедки с берега. Иногда королева угощала нас рюмочкой Малаги, восхитительного, темного, сладкого испанского вина.

В Сан-Себастьян приезжало много известных людей, в их числе Великий князь Александр Михайлович.

Мы часто совершали поездки вглубь страны, чтобы познакомиться с местными достопримечательностями, такими как Толоса и знаменитый монастырь Лойолы.

Иногда мы посещали фабрики. Мне особенно понравились две из них: одна - бисквитная, другая - выпускавшая знаменитые баскские береты всех цветов радуги.

Поездка в Испанию была внезапно прервана смертью тети Алисы[17], Великой княгини, жены дяди Павла, скончавшейся при рождении моего кузена, великого князя Дмитрия, в 1891 году. Отец с матерью вынуждены были срочно вернуться в Россию.

Последнее воспоминание о путешествии за границу в моем детстве связано с Финляндией, великим княжеством, которое, строго говоря, не являлось частью Российской Империи, но находилось в ведении Короны. Здесь мы осмотрели знаменитые пороги Иматры и Валинокоси, эти поистине величественные творения природы. Неподалеку, в поместье генерала Осташева, хорошо ловилась форель. Согласно обычаю, каждую пойманную форель взвешивали и измеряли, а результат записывали на каменных набережных Сайменского канала.

В детстве я никогда не путешествовал вглубь России. Это произошло позднее.