ДВЕ ВСТРЕЧИ. ПОЛНЫЙ РАЗРЫВ С ЛЕНИНЫМ

ДВЕ ВСТРЕЧИ. ПОЛНЫЙ РАЗРЫВ С ЛЕНИНЫМ

В конце июня Ленин и Крупская уехали бродить по горам. Потом они поселились для отдыха недалеко от Женевы в пансионе около Lac de Bré, куда из Парижа приехал Богданов и его жена. Это был (lune du miel), медовый месяц в отношениях Ленина с Богдановым. В это время я почти перестал интересоваться Лениным.

После конфликта с ним меня сверлила неприятная до­гадка, что централизм, это основное требование организационной схемы большевиков, может стать для пар­тии действительно невыносимой «петлей на шее», если будет возглавляться человеком с слепой нетерпимостью Ленина. До сих пор я не придавал никакого значения тому, что писала «Искра» о Ленине и большинстве. Бро­шюры, например, Мартова, его статьи «Кружок или партия», как и другая литература меньшевиков, прохо­дили мимо меня не оставляя следа, не подрывая веры, что прав Ленин, а не «ново-искровцы». Столкновение с Лениным, вызвав перелом в психике, толкнуло к более внимательному отношению к меньшевистской критике, особенно к тому, что с 1-го июня стало появляться в «Искре» о «Шаг вперед — два шага назад».

В статьях «Вперед или назад», где Мартов, в частности, отмечает «злобу Ленина» и его «поразительную самовлюблен­ность» многое мне показалось правильным, только дума­лось — нужно говорить не о «самовлюбленности» Лени­на, а о чем-то ином более сложном, хотя оно было столь же неприятным. Пришлось согласиться с {307} Мартовым и в том, что Ленин «прямехонько ведет к раздроб­лению партии». Это вполне совпадало с тем, что соб­ственными ушами во время прогулок я слышал от самого Ленина. Задумался я и над указаниями Мартова, что лишь при «извращении марксизма» нужно видеть в нем «современный якобинизм» и что Ленин является представителем консервативной тенденции в партии, «боящейся всякого критического отношения к наслед­ству «Искры». А в этом наследстве, вследствие роли, которую в «Искре» играл Ленин с его «Что делать», — не всё было благополучно.

В статьях Плеханова было, например, указано, что нужно считать большой ошибкой утверждение Ленина будто рабочий класс в ходе своего развития не вырабатывает элементы социалистического сознания, а они привносятся в него «извне» революци­онной интеллигенцией, этот же пункт я никогда не разделял в очаровавшей меня в 1902 г. книге Ленина. Большое впечатление начали на меня производить и указания меньшевиков, что «бесстыдное», по выражению Мартова, заявление «представителей Уфимского, Сред­не-Уральского и Пермского комитетов» о необходимости для социалистических партий организационно подготов­лять диктаторов — не есть только глупость, безграмот­ность или ошибка, а какое-то течение мысли, согласую­щееся с самим духом организационной схемы Ленина. В марте мне не казался обоснованным ужас Мартынова по поводу заявления «уральских представителей». Сле­дуя совету Ленина, я склонялся видеть в нем лишь неудачную литературу. В июле я уже иначе смотрел на этот вопрос.

Словом, постепенно я стал уходить от «ленинизма», однако, не порвал еще с большевистской группой и по-прежнему посещал столовую Лепешинских. Всё-таки подписать коллективное письмо в июле 37 большевиков в защиту Ленина я под разными предлогами уклонился, вызвав тем самым подозрительное отноше­ние ко мне некоторых большевиков и, раньше других, {308} Лепешинского. Как раз в июле, когда собирались под­писи под письмом 37, произошла моя встреча с Марто­вым и о ней, в связи с последовавшим разрывом с Лениным, нужно обязательно рассказать.

Мартынов как-то спросил меня: куда уехал Ленин. Я ответил, что с Лениным поругался, где он теперь находится, не знаю и не интересуюсь. Так как Марты­нов до сих пор знал меня как «твердокаменного» по­клонника Ленина, мои слова вызвали в нем большое любопытство: из за чего я поругался? Я кратко ответил — из за философских вопросов и распространяться на эту тему не стал. Мартынов передал об этом Мартову, у того это тоже вызвало любопытство; что случилось, нельзя ли об этом узнать поподробнее? Ведь каждый из враждующих станов пользовался всяким случаем, прове­дать, что делается в недрах противника. С Мартовым я не был знаком, но он знал меня, потому что два раза я выступал против него на собраниях и, говоря правду, из поединка с таким полемистом как Мартов вышел в обоих случаях сильно помятым. Мартынов не сказал мне — о том я узнал много позднее, что устраивает встречу мою с Мартовым. Он назначил мне свидание в одном кафе на Plaine de Plainpalais и туда, как бы слу­чайно, заглянул Мартов, с которым я остался один на один, так как Мартынов скоро ушел.

— Правда ли, как гласит молва, спросил Мартов, вы поссорились с Лениным из за того, что в некоторой части защищали нынешние взгляды Булгакова?

— Откуда идет эта поганая женевская сплетня?

— Это передавало лицо, беседовавшее с самим Лениным.

Зная принцип Ленина лепить «бубновый туз» на несогласных с ним, я мог свободно предположить, что, действительно, такой слух пустил он сам, но так как мне хотелось подчеркнуть пред Мартовым, что я не {309} превратился в меньшевика и, несмотря на стычку с Лениным, готов его защищать, я сказал:

— Не допускаю мысли, что это Владимир Ильич пустил такую сплетню. Из знакомства с ним в течение полгода я убедился, что сплетни он не любит. Спор с ним шел совсем не о взглядах Булгакова, а по поводу другой философии.

Конечно, я кривил душою, Мартов в течение не­скольких лет тесной работы с Лениным наверняка знал лучше меня насколько «Ильич» любит всякие партийные сплетни. Однако, вероятно, учтя мою реплику, показы­вавшую, что он не должен ждать от меня критики Ле­нина, Мартов, оставляя вопрос о сплетнях, спросил:

— О какой же философии вы с Лениным дискус­сировали, не о той ли, что проповедует Богданов (Мартов, разумеется, знал, что в это время Ленин видел в лице Богданова главного союзника в борьбе с меньшевиками. Поэтому, его вопрос не лишен язвительности!)?

— Нет, речь шла о другой философской системе — об эмпириокритицизме Авенариуса и Маха. Богданов стоит гораздо ближе к Оствальду, чем к Авенариусу и Маху. Впрочем, лучше всего об этих вопросах не гово­рить, в три или пять минут их не изложишь.

— А над нами не каплет, — сказал Мартов, — я свободен, могу слушать, если это нужно, даже три часа.

Хотя несчастные пробы касаться в Женеве фило­софских вопросов в разговоре сначала с Плехановым, а потом с Лениным, должны бы раз навсегда пресечь у меня охоту их продолжать, заявление Мартова снова распалило у меня желание сесть на моего dada.

То было 48 лет назад; если о многом я теперь думаю эклезиастически: «суета сует — всё суета», то тогда был полон прозелитизмом. К философии, как необходимому талисману, укрепляющему «цельное мировоззрение», {310} было не безразличное и не теплое отношение, а пламенное, иногда до смешного пламенное. Внедрить эмпириокри­тицизм в марксизм представлялось задачей первостепен­ной важности. Эмпириокритицизм даст марксизму недо­стающую ему гносеологическую основу, позволит «эли­минировать» (это словечко было постоянно у меня на языке!) его слабые стороны и еще более цементиро­вать сильные. Мне казалось, что в марксизме нужно произвести очистку понятий, подобную той, что в физи­ке и химии произвел Мах. Все основные понятия марк­сизма, каковы, например, «общественное бытие», «обще­ственное сознание», «производительные силы», «произ­водственные отношения», «класс», «идеология» и другие должны подвергнуться гносеологической критике, в итоге чего быть установленными твердо, с максималь­ной точностью и ясностью. Раз Мартов, один из лидеров меньшевизма, сидит предо мною и, в отличие от Плеха­нова и Ленина, готов слушать «хоть три часа», — как не воспользоваться такой исключительно благоприятной обстановкой, не рассеять могущие проникнуть в партию ложные суждения об эмпириокритицизме!

Это тем бо­лее необходимо, что эмпириокритическая философия неизвестна партии и, не знакомясь с нею, ее уже начали смешивать с «эмпириомонизмом» Богданова (таково было название его книги, появившейся в 1904 г.). А взгляды его, по моему тогдашнему убеждению, были глубоко неверны: защищаемая им психоэнергетика, изо­бретая «душевную энергию», требует помещения пси­хических явлений и явлений сознания в общий энерге­тический ряд, она говорит о прямом переходе процесса психического в непсихические процессы, — в ряд тепло­вой, световой, механической энергии, что противоречит закону сохранения энергии. И вот воспользовавшись желанием Мартова слушать — я начал, следуя за «Kritik der reinen Erfahrung», излагать биомеханику познания Авенариуса, потом взгляды Маха, отношение {311} психического к физическому, теорию интроекции в «Человече­ском понятии о мире», и т. д.

Воспоминание об этой первой встрече с Мартовым, а не о тех позднейших, что я имел с ним в 1906 г., в 1913 г. и в 1917 — осталось невырываемым из моей памяти. Мартов сидел предо мною в какой-то, по своему обыкновению, изогнутой позе. Пенсне всё время спадало с его носа, он то и дело поправлял его и поверх стекол бросал на меня близорукий взор красивых и добрых глаз, столь непохожих на ленинские. Ленин не курил. Мартов не вынимал папиросу изо рта и слушал, смотря на кончик папиросы. Когда она подходила к концу, от нее он закуривал новую: за три часа, что мы были вместе, он выкурил, вероятно, не менее 35 штук.

Чем внимательнее он слушал меня, тем более я входил во вкус изложения эмпириокритической теории, тем более росло восхищение Мартовым. Он был удивителен. Суть незнакомых ему вопросов, он схватывал с поразитель­ной тонкостью и быстротой. Когда я запинался, затруд­нялся облечь мысль в ясное выражение, Мартов немед­ленно приходил на помощь и то, что я хотел бы сказать, — формулировал раньше меня. Смотря на кончик па­пиросы и размышляя, он находил вариации искомой формулировки и говорил: «вот так, мне кажется, будет лучше, вернее». Меня, уже несколько лет занимавшегося этими вопросами, быстрота с которой Мартов схваты­вал разные проблемы, так ошеломляли, что я несколько раз останавливался и спрашивал: но это вам уже извест­но? В том и дело, что это раньше ему не было извест­но.

Он схватывал всё налету. Например, в отличие Ленина он понял, что хотел сказать Беркли своей фор­мулой esse est percipi, но правильно заметил, что скор­лупа этой формулы так жестока, что «может отбить охоту ее разгрызть и добраться до ядра ореха». Мель­ком в связи с этим я упомянул, что Ленин пришел в раздражение, услыхав от меня такие формулы, как «без {312} субъекта нет объекта, без объекта нет субъекта». Со­держание, скрывающееся за этими, еще более трудно разгрызаемыми, формулами, Мартов тоже превосходно понял, всё-таки заметив, что на моем месте, в интере­сах защищаемой мною философии, он никогда бы не пользовался формулами, которые «эпатируют» настоль­ко, что от них ««лошади способны шарахаться в сто­рону».

Мартов умер в 1923 г. в Берлине в эмиграции (третий раз!) на пятидесятом году. Заседания, собра­ния, прения, споры, волнения, нескончаемое словоговорение, бессонные ночи, невынимаемая изо рта папироса, эмигрантская тина — погубили этого талантливого человека. Даже удивительно, как при такой жизни его хилый организм дотянул до 50 лет.

Как тургеневский Рудин, он мог бы сказать: «Природа мне многое дала, но я умру, не сделав ничего достойного сил моих». Он написал множество газетных и журнальных статей, брошюр, неоконченную книгу воспоминаний, но то, что он дал лишь небольшая, невеская, частица того, что мог бы и должен бы дать. Если бы этот человек освободился от связывающего его мозг ортодоксального марксизма, способность быстро схватывать и понимать самые слож­ные проблемы сделала бы из него первоклассного теоре­тика, обеспечила бы ему проникновение в самую гущу социальных явлений.

Расставаясь со мною после длительной беседы, в течение которой, хочу сугубо подчеркнуть, ни разу не был поднят вопрос о партийных разногласиях и роли в них Ленина, Мартов в дружеской форме мне сказал:

— Должен вам сказать, вне того, что читал у Маркса, Энгельса, Плеханова, я мало занимался фило­софией. Прочитал Канта, читал Гегеля, кое кого другого, осилил несколько историй философии, но такого багажа мало, чтобы как следует разобраться и судить об ошиб­ках или действительной ценности той философии, о {313} которой мы с вами говорили. Какой вывод у меня слагается из разговора с вами?

У марксизма вы хотите вынуть всю его традиционную испытанную в боях философию и за­менить другой. Вы думаете, что такая операция никак не отразится на основных частях революционного марк­сизма, а лишь укрепит их. Этот взгляд я совершенно не разделяю. Скажу вам откровенно — соединение марк­сизма с защищаемой вами философией мне представ­ляется как один из видов ревизионизма. Трудно допу­стить, что этот ревизионизм не перекинется в область социологическую, экономическую, политическую. При­мер Струве, начавшего с замены материализма филосо­фией Риля, — дает именно такую картину. Но эмпирио­критицизм, как я мог заключить из нашего разговора, философия более серьезная, чем Риля и чем те, которыми пользуются Бернштейн и другие ревизионисты. Поэто­му, с ним нужно бороться не наскоком, а серьезной критикой, основательным анализом.

Расставшись с Мартовым я думал: сильно же отличается он от Ленина! Это два разных психологи­ческих типа. С тем и другим пришлось обсуждать одни и те же вопросы, а какая разница в самом подходе к ним. Мартов прежде чем их откинуть — хочет понять. Ленин же (как и Плеханов) считает, что нужно лепить бубновый туз, даже не разбираясь; Мартов говорит — нужен не наскок, а серьезная критика, Ленин же, очертив вокруг себя круг, всё, что вне его топчет ногами, рубит топором.

И опять, уже не первый раз, меня укусила мысль: большевик ли я, в какой степени я большевик? Если речь идет о волюнтаризме и проявлении воли, ко­торое меня так прельстило в ленинском «Что делать» и чего я инстинктом чувствовал нет у Мартова и других меньшевиков (я никогда не забывал киевского Алек­сандра — Исува!), — тогда и только по этому признаку — я большевик. Но этого ведь еще недостаточно, чтобы я продолжал считать себя связанным принадлежностью {314} к большевистской группе. Связь с нею разбил сам Ленин и после свидания с Мартовым, произведшего на меня несомненное впечатление, эта связь стала еще слабее, превратилась в тонкую ниточку.

Симпатия к Мартову, появившаяся во время нашей встречи, наверное усилилась, если бы я знал следующий факт. В № 77 «Искры» (от 5 ноября 1904 г.) появилась статья Ортодокс (Л. И. Аксельрод) под заглавием «Новая разновидность ревизионизма». В это время всем уже стало известным, что большевики создают свою собственную партию, готовятся организовать свою газе­ту и во главе этого политического предприятия стоит, кроме Ленина, Богданов. «Дуумвират» Ленина и Богда­нова подвергся обстрелу меньшевиков. Каким это обра­зом Ленин — ультра-ортодокс, не выносящий за тысячи километров малейшего запаха ревизионизма, — оказался в политическом браке с «господином» Богдановым, яв­ным ревизионистом, ибо он не признает философии ортодоксального марксизма? Куда делась принципиаль­ная непримиримость, которой так щеголял Ленин, когда писал против оппортунистов и ревизионистов «Шаг вперед — два шага назад»? С явным намерением при­щемить Ленина и столкнуть его с Богдановым, Л. Орто­докс и начала свою статью следующими словами:

«Приблизительно года полтора тому назад Ленин обратился ко мне с предложением выступить против новой «критики» марксовой теории, выразившейся в сочинениях г. Богданова. Ленин энергически настаивал на том, чтобы я немедленно занялся оценкой этого те­чения. Он говорил мне при этом, что он обращался с этим предложением к Плеханову, но что Плеханов, вполне разделяя необходимость такой работы, тем не менее отказался от нее, вследствие более насущных и неотлагательных партийных занятий».

За сим следовала критика «ревизионизма» Богдано­ва и указание, что свои неверные взгляды он черпает {315} из философии Авенариуса и Маха, а эти люди якобы отрицают существование независимого от нас матери­ального мира и во внешнем предмете усматривают лишь метафизическое предположение. Статья Ортодокса была до чрезвычайности слаба. Из нее проступало полное непонимание эмпириокритицизма, сущность которого она излагала несвязанными, аляповатыми, фразами. Ошибки Богданова, порожденные не эмпириокритициз­мом, для человека знающего его произведения — заметить очень легко. Ортодокс прошла мимо них.

Плеханов, в то время, нет сомнения, незнакомый с эмпириокрити­цизмом и смешавший его с философией Богданова, от вступления в печатный бой дипломатически уклонился, а толкнул свою ученицу Ортодокс и в этом первом выступлении ортодоксии против эмпириокритицизма — она сильно осрамилась.

Хорошо помню, что на меня ее статья произвела тягостное впечатление. Она напомнила rue du Foyer, где Ленин пытался растерзать эмпирио­критицизм с помощью ругательств. Она мне напомнила другое: три месяца пред этим Мартов мне говорил, что с эмпириокритицизмом нельзя бороться «наскоком», против него нужно направить только серьезную, осно­вательную критику. Почему же Мартов, будучи одним из редакторов «Искры», печатает теперь «наскок» Орто­докса? Хорошие слова Мартова, решил я, разошлись с его делом. Я ошибся. Через двадцать лет — Мартова уже не было в живых — я узнал из журнала «Пролетар­ская Революция» (1924 г. № 1 стр. 200-202), что он был решительно против помещения в «Искре» статьи Ортодокс, на чем настаивал Плеханов и, в угоду ему, вероятно, Аксельрод и Засулич. Не ограничиваясь сло­весными возражениями, Мартов выразил свой протест даже в форме письменного заявления:

«Признавая статью тов. Ортодокс в научном отно­шении посредственной, а в литературном отношении не­подходящей для политической газеты, я, сверх того {316} думаю, что такая статья слабостью своей критики и неубедительностью заключающихся в ней обвинений про­тив нового рода ревизионизма может только способствовать популярности распространяющегося в рядах социал-демократии модного философского течения. При­знавая серьезную идейную борьбу с новым видом реви­зионизма, я, думаю, что эта борьба должна вестись не с помощью газетных статей, а в «Заре», где только и возможна тщательная и глубокая критика теоретиче­ских заблуждений Богданова и Ко.» (Статья Ортодокс вошла в ее книгу «Философские очерки», изданную в 1907 г. Первые годы советской власти Ортодокс (Л. А. Аксельрод), вместе с Дебориным, считалась охранителем чистоты марксистской материалистической философии. Пишуще­му эти строки пришлось с нею резко полемизировать в печати, что не помешало нам в 1922 и 1926 г.г. вести весьма мирные разговоры. На книжных полках ее комнаты, будучи у нее в 1926 г., я, увидев весь синклит эмпириокритических философов, спросил: неужели вы продолжаете думать о них, как в 1904 г.? Л. И. Аксельрод очень честно призналась, что она во многом из­менила свой взгляд на них. «Можно не соглашаться с ними, ска­зала она, но это серьезная философия».).

Читая в 1924 г. это заявление, я думал: а всё-таки недаром я просидел с Ю. О. Мартовым три часа в кафе на Plaine de Plainpalais, излагая ему эмпириокритицизм. Если думу мою почтут проявлением самомнения — не буду возражать.

После встречи с Мартовым, а в этом простом факте Ленин, о чем ниже, усмотрит мое «двурушничество», не могу рассказать о другой встрече, на этот раз с Бог­дановым, а беседа с ним мне дала понять насколько с конца июня, сменив полосу «благоволения», — стало враждебно ко мне отношение Ленина.

Богданов, как и Ольминский, приехал в Женеву в феврале 1904 г. Я познакомился с ним у Ленина. В кон­це февраля или начале марта Ленин пригласил Богда­нова, его жену, Ольминского и меня сделать прогулку {317} в ближайшие к Женеве горы: во время ее много говорилось об «интенсификации» борьбы с меньшевиками. Потом я видел Богданова два раза по следующему по­воду. Я рассчитывал, что Богданов, имевший в России обширные литературные связи, окажет протекцию для помещения в журнале «Обозрение» моей статьи об экономическом положении Донецкого бассейна, составлен­ной, главным образом, по данным «Торгово-Промышленной газеты». Основную мысль газеты о низком уровне развития южнорусской угольной промышленности и металлургии Богданов признал совершенно правильной, но нашел, что статья в литературном отношении слаба, ее всю нужно переделать, перекроить, заново написать. Я показал ее Ленину. «Неправда, сказал он, статья не плохо написана. Она ясна и грамотна, большего не нужно. Беда ее в другом: основная мысль в ней — ни черта не стоит! Нельзя говорить о низком уровне ин­дустрии юга. Она развивается темпом, превышающем американское развитие. Не принимать этого во вни­мание, преуменьшать быстрый ход капиталистического развития, а вместе с ним еще более быстрое развитие рабочего движения, при том в форме революционной, — значит повторять народнические ошибки и не видеть открывающихся перед нами больших перспектив».

После таких противоположных отзывов, не зная ка­кому богу молиться, я статью уничтожил.

Из Женевы Богданов уехал в Париж и встретиться с ним пришлось лишь в начале августа. Он жил в это время, как уже упомянуто, в компании с Лениным, не­далеко от Женевы и приехал в нее на несколько часов кажется для покупок книг. Я встретил его на rue Carouge, выйдя из столовой Лепешинских. «Мне с вами, ска­зал он, надо кое о чем переговорить, я иду на вокзал, проводите меня». В пути я услышал от него следую­щее. Ленин, беседуя с ним о составе женевской группы большевиков, ему поведал, что он неожиданно {318} «нарвался» в моем лице на случай «совершенно дикого обску­рантизма», прикрытого путанной философской фразео­логией.

— Когда я узнал, что вы приносили ему Авенариуса и Маха и влиянием их философии он объясняет ваше за­тмение, пришлось с Лениным повоевать. Вас я не знаю, хорошо или худо вы защищали философию Маха, тоже не знаю, но всё-таки я не мог не указать Ленину, что согласие с взглядами эмпириокритицизма к обскуран­тизму не ведет, что я сам прошел через эту школу и разделяю ее критику философского материализма. Ле­нин стал возражать, ссылаться на Плеханова, спорить с излишним азартом и большой нервностью. Мы с ним продискуссировали целых два дня и чуть-чуть не поссо­рились серьезно. Суждения Ленина о философии я слы­шал от него впервые и убедился, что об этих вопросах с ним лучше не говорить. Страсти спорить у него много, а знаний мало.

Хотя он ссылался, например, на «вещь в себе» Канта, я вынес твердую уверенность — «Кри­тику чистого разума» он не читал, в лучшем случае, в нее заглянул. Относительно кантовской «Критики Практического Разума» он прямо заявил, что счел ее столь пустой и никому не нужной, что дальше первых страниц не пошел. Поспорив два дня и видя, что спор ни к чему доброму не приведет, мы с Лениным решили, что ссорится из-за «вещи в себе» или чего-то вроде этого нам не годится и потому лучше впредь о фило­софских вопросах не говорить. Я вам сообщаю всё это вот к чему. Несколько медвежье обращение Ленина с философскими доктринами ни на секунду не подрывает его авторитета — выдающегося организатора, эконо­миста, политика, самого большого человека в нашей партии. Для вас должно быть не секрет, что мы решили порвать партийную связь с меньшевиками, иметь соб­ственную организацию, свой центральный комитет и комитеты на местах.

Главным инициатором и {319} руководителем этого дела является, конечно, тов. Ленин, кото­рого «Искра» объявила политически мертвым челове­ком. Борьба с меньшинством предстоит трудная, но мы победим, большинство партии пойдет за нами. В пред­стоящей борьбе мы все как один человек должны друж­но сгрудиться около Ленина, всячески помогать ему, оказывать ему максимальную поддержку, хотя для не­которых из нас не все стороны его характера прием­лемы. Рассматривая с этой точки то, что произошло между Лениным и вами и не входя ни в какие частно­сти, тем более, что я их не знаю, должен сказать, что не могу одобрить вашего поведения. Я обратил внима­ние, что Ленин вас называл «заносчивым обскуран­том», а Н. К. Крупская указала, что вы в споре с ним вели себя «вызывающе дерзко». Так нельзя, право нель­зя! Особенно теперь, когда Ленин подвергается такому поношению со стороны «Искры» и меньшевиков. Среди большевиков должно быть больше почтения к Ленину, нам нужно его защищать, а не вести против него кри­тику, да еще вдобавок дерзкую. Вам надо уладить это дело.

— Что же вы хотите от меня,— воскликнул я, — не намекаете ли вы, что я должен просить у Ленина извинение?

Я рассказал Богданову, по поводу чего шел спор с Лениным, какими ругательствами он меня осыпал, как сознательно старался «опозорить», объясняя расхожде­ние с ним не только тем, что я попал под влияние Аве­нариуса и Маха, а, якобы, и под влияние Булгакова, по его изящному выражению, сидящего в вонючей яме.

— Считаете ли вы честным такой сорт полемики? Вполне соглашаясь с вами, что Ленин большой человек, Я всё-таки никогда не соглашусь стоять перед ним на коленях. Партия не должна делиться на «заезжателей», которым всё позволено и «заезжаемых», которым {320} вменена обязанность молча подчиняться всему, что они слышат сверху.

— Это уже вы цитируете из скверной литературы Мартова, — сухо заметил Богданов. После моей реп­лики он, видимо, потерял желание вести со мною разговор. Сказав, что ему нужно спешить на вокзал, он сел в подходивший трамвай, простившись со мною весьма холодно. Что он хотел от меня? Вероятно, пола­гал, что к назиданию «уладить» конфликт приседанием пред Лениным я отнесусь с полной готовностью и предупредительностью !

В связи с встречей с Богдановым следует коснуться той начальной стадии его отношений с Лениным, кото­рую я назвал lune du miel. В 1908г. в разгар уже про­исшедшей между ними лютой ссоры, Ленин писал М. Горькому:

«Лично я с ним (Богдановым) познакомился в 1904 г., причем мы сразу презентовали друг другу: я «Шаги» («Шаг вперед — два шага назад»»), он одну свою тогдашнюю философскую работу. И я тотчас весной или летом писал из Женевы в Париж, что он меня своими писаниями сугубо разубеждает в правильности своих взглядов и сугубо убеждает в правильности взгля­дов Плеханова, а с Плехановым, когда мы работали вместе, мы не раз беседовали о Богданове».

Память несколько изменила Ленину. Впервые Ленин увидел Богданова в феврале 1904 г. Возможно, что тогда тот «презентовал» ему свою философскию работу «Эмпириомонизм», книга I, но Ленин не мог ему в этот момент «презентовать» «Шаги». Эту вещь он только начал писать и вышла она из печати в половине мая. Возможно (но я в этом не уверен), Ленин весною или летом писал Богданову в Париж о своем несогласии с его философией.

Богданов на это письмо во всяком случае не обратил внимания, так как из {321} вышеприведенного с ним разговора следует, что впервые его суждения о философии он услыхал в августе, поселившись рядом с Лениным у Luc de Bré. Я предполагаю, что разговор с Богдановым о моем «обскурантизме» был некиим ма­невром «Ильича». Право, смешно думать, что конфликту со мною и моему обскурантизму он придавал столь боль­шое значение, что счел нужным сообщить о нем Бог­данову. У Ленина тут был другой умысел. Заключая по­литический союз с Богдановым, он, на примере со мною, хотел показать, что подвергает беспощадной экзекуции всякого открыто заявляющего себя противником мате­риалистической философии. Он хотел припугнуть Бог­данова: — мы, намекал он, идем с вами вместе, но с условием, чтобы ваши «эмпириомонистические штучки» — вы забыли и не афишировали. Богданов маневра не понял, а если понял, страха не обнаружил и начал с ним спорить. При «медвежьем» отношении Ленина к философии и его нетерпимости, спор грозил окончить­ся «серьезной ссорой», но, насилуя себя, Ленин пошел на попятную. Об этом указывает и цитированное письмо Ленина к Горькому:

«Осенью 1904 г. мы окончательно сошлись с Богда­новым как большевики и заключили тот, молчаливо устраняющий философию, как нейтральную область, блок, который просуществовал всё время революции (1905-1906 г.)». Почему же Ленин пошел на такую, недопустимую с его точки зрения, ересь как признание философии «нейтральной областью», т. е., иначе гово­ря, допустил, что член партии может не придержи­ваться философского материализма, а такой взгляд раз­деляли в то время, кажется, все социалистические партии, за исключением русской? Почему спор Ленина с Богдановым не окончился тем, что его спор со мною? Объяснение просто: я был капралом, в лучшем случае, прапорщиком революции, а Богданов — генералом, ради кокетства подписывавшим псевдонимом «Рядовой» {322} издаваемые в Женеве революционные брошюры. В 1897 г. он начал свою литературную карьеру, написав популяр­ный «Краткий курс экономической науки», ставший в социал-демократических и рабочих кругах основным ру­ководством при знакомстве с политической экономией (Достоинства этого ортодоксального, страницами очень упрощенческого, курса — не особо велики. Позднее, после 1910-1912 г.г., когда о ком-либо хотели сказать, что в экономической науке он не силен и мыслит шаблонно, — о нем говорилось: «мыслит по Богданову».

В 1899 г. он выпустил книгу «Основные элементы исто­рического взгляда на природу», с явным влиянием на нее «Натурфилософии» Оствальда; в 1901 г. — книгу «Познание с исторической точки зрения», где, по моему убеждению, с крайней грубостью вставлял «факты зна­ния» — не их физиологическим субстратом, а сторо­ной «психической» — в общий энергетический ряд. Хотя эти работы не пользовались такой популярностью, как его «Курс экономической науки», они расширяли его из­вестность и к тому времени, когда Ленин встретился с Богдановым, у того было уже литературное имя. Он был очень известен в социал-демократической среде, имел обширные литературные связи в Петербурге и в Москве, в частности, с М. Горьким.

Около Ленина, — твердо решившего организовать свою партию, — не было ни одного крупного литератора, даже правиль­нее сказать, кроме Воровского, вообще не было людей пишущих. Богданов, объявивший себя большевиком, был для него сущей находкой и за него он ухватился. Богданов обещал привлечь денежные средства в кассу боль­шевизма, завязать сношения с Горьким, привлечь на сторону Ленина вступающего в литературу бойкого писателя и хорошего оратора Луначарского (женатого на сестре Богданова), Базарова, молодых марксиствующих московских профессоров.

И Ленин, человек очень практичный, увидев какой большой ущерб принесла бы {323} его планам ссора с Богдановым, обуздал себя, согла­сился с «ересью», с признанием философии «нейтраль­ной областью». Ленин в это время сугубо ухаживал за Богдановым и именно с ним, а не с жившими в Жене­ве большевиками, разрабатывал детали осуществления своего политического плана. И когда состоялось «исто­рическое» совещание 22 большевиков, плебисцировавшее ленинские планы, на этом совещании Богданов сидел «одесную» Ленина в качестве главнейшего компаниона, persona grata — организующейся новой партии.

«Блок» с Богдановым начал трещать летом 1906 г. Ленин, про­читав только что написанную Богдановым III-ью книгу «Эмпириомонизма», по его собственному признанию, «озлился и взбесился необычайное и послал ему «объяс­нение в любви — письмецо по философии в размере трех тетрадок» (см. письмо к Горькому в 1908г.).

Письмецо, иронически самим Лениным называемое «объ­яснением в любви», содержало так мало знания фило­софии и столь много оскорбительных для Богданова слов, что последний возвратил его Ленину с указанием, что для сохранения с ним личных отношений следует письмецо считать «ненаписанным, неотправленным, не­прочитанным».

Нужно думать, что это не произвело большого впечатления на Ленина. В 1906 г. Богданов ему уже не был нужен, как в 1904 г. Молчаливый договор о признании философии нейтральной областью он считал порванным. Испортившиеся между ними в 1906 г. отношения ухудшились еще более в 1907 г. когда об­наружилось, что взгляды на III гос. Думу Богданова, отличаются от ленинских. А в 1908 г. наступил уже полный разрыв: в книге «Материализм и эмпириокри­тицизм», заостренной, главным образом, против Богда­нова, — Ленин можно сказать, проклял его, как вред­ного еретика, отступающего от канонов марксистской церкви. И так как Богданов по приходе Ленина к власти, оказался в числе очень немногих непокаявшихся в своей {324} ереси, он не получил никакого командующего полити­ческого поста, стоял в тени и Ленин не переставал от­зываться о нем с великим раздражением (Богданов, врач и естественник — умер в 1928 г., зара­зившись во время экспериментов с переливанием крови, которы­ми он занимался в медицинском институте Москвы. Мне приш­лось встретиться с ним в 1927 г. и иметь интересную беседу о Ленине. От него я узнал с какой надписью он возвратил Ленину в 1906 г. «объяснение в любви». «Наблюдая, — сказал мне Богда­нов, — в течение нескольких лет некоторые реакции Ленина, я, как врач, пришел к убеждению, что у Ленина бывали иногда психические состояния с явными признаками ненормальности». Я не вошел тогда в рассуждение на эту тему с Богдановым, — но мне, как тогда, так и теперь, кажется, что все люди, подобно Ленину, выходящие из общего ранга, имеют и должны иметь некоторые черты анормальности. Именно поэтому они и непохожи на других.).

Я упомянул о совещании 22-х большевиков, на ко­тором, согласно воле и плану, задуманному Лениным, заложена основа большевистской партии. Это совещание состоялось в ноябре и продолжалось три дня. На него Ленин созвал самых важных и верных своих соратников из Женевы и лиц, только что приехавших из России. Большевики-мужья с большевичками женами придавали совещанию несколько «семейный» вид.

В числе 22 были: Ленин, Крупская и только что приехавшая из Москвы сестра Ленина — Мария Ильинична; Богданов и его жена, Луначарский и его жена, Бонч-Бруевич и его жена (В. М. Величкина), Гусев и его жена, Лепешинский и его жена, Красиков, Воровский, Ольминский, Лядов-Мандельштам, Землячка (член Ц. К. прибывшая из России). Кто были четыре остальные члены совещания — не помню. Я — участник в течение почти шести ме­сяцев всех совещаний большевиков, постоянный посети­тель «раутов» у Ленина, в феврале-апреле очень часто с ним видавшийся, пользовавшийся (о том свидетельство «письмо Нилова») его доверием и даже {325} «благоволением», — на совещание 22-х не был приглашен: Ленину донесли, что я «снюхиваюсь» с меньшевиками. Ну, а если бы Ленин позвал меня на это совещание — пошел ли бы я? Нет. Я уже переставал быть «большевиком», хотя открытого, окончательного разрыва с большеви­стской организацией еще не было. Вот после чего этот разрыв произошел.

В томе XXVIII сочинений Ленина (издание 1935 г. стр. 425) приводится письмо его к Бонч-Бруевичу, да­тированное 13 сентября 1904г., посланное Лениным пред его возвращением в Женеву, из которой он уехал в конце июня. В нем есть такая фраза:

«Что о Самсонове пан писал четыре дня назад? Надо было его послать прямо»... В примечании редак­ция тома указывает, что псевдонимы «пан» и «Самсо­нов» ей не удалось раскрыть. Это свидетельствует, что редакторы не принадлежали к слою большевиков, имев­шему в 1904 г. сношения с Лениным и не особенно усердствовали в желании раскрыть псевдонимы. В дру­гих советских изданиях, например, в воспоминаниях Лепешинского, ясно указывается, что Самсонов есть Вольский, а это Валентинов, биографические данные о котором можно найти в дополнительных отделах к томам третьего издания сочинений Ленина. Что же ка­сается псевдонима «пан» — более чем вероятно — это Вацлав Вацлавович Воровский. В виду польского про­исхождения так иногда его называл Ленин.

Итак, 13 сентября за несколько дней до своего возвращения в Женеву, Ленин запрашивал о Самсоно­ве. Что значит в этом запросе непонятная фраза: «на­до было его послать прямо?». После «прямо» в тексте письма Ленина, уверен, стояла не точка, а многоточие. Если бы Ленин хотел написать: «надо было его послать прямо к чорту», почему бы ему этого не сделать? Но на губах Ленина было, конечно, более «крепкое», весьма нецензурное, выражение и он постеснялся вставить его

{326} в свое письмо en toutes lettres. Из переписки обо мне (о ней, разумеется, я не ведал) можно заключить, что имя мое в сентябре 1904 г. вызывало у Ленина весьма злоб­ные выражения.

Шестнадцатого, а может быть семнадцатого сен­тября, — хорошо не помню, один товарищ большевик, живший недалеко от меня, передал, что Ленин просит меня придти к 9 часам вечера в «обычное место», на quai du Montblanc. Это повергло меня в недоумение. На минуту в голову пришла мысль: после споров по фило­софии с Богдановым, Ленин решил, что из-за этого расходиться не следует, может быть, и мне он скажет то же самое? Встреча с Лениным предположение не­медленно устранила. С холодным, злым лицом, еле по­дав руку, Ленин сразу ошарашил вопросом:

— Принадлежите ли вы еще к нашей группе? О! — подумал я, словечко «еще» звучит вызовом. Делать вид, что я его не замечаю — не желаю. На его тон следует отвечать тоном соответствующим.

И пото­му я ответил:

— Да, я еще не ушел из группы большинства.

—— Итак, вы пока не ушли из группы. Это мне было важно знать, так как если бы вы мне ответили, что ушли из группы, я повернулся бы и никаких раз­говоров с вами вести не стал. Я не буду вас спрашивать, почему вы не подписали протеста 37 большевиков, мне говорили, что в это время у вас были какие-то непри­ятности личного характера.

— У меня в это время умер сын.

— В этом ли объяснение или в другом — в дан­ном случае это не столь уж важно, я хочу говорить о вещах более важных. Пока вы состоите членом больше­вистской группы, я вам сейчас скажу, что абсолютно недопустимо делать и что, однако, вы делали.

За этим последовал каскад с яростью {327} произнесенных слов, из которых каждое преследовало цель по­сильнее и побольнее оскорбить. Даже спустя 48 лет, я не могу вспоминать об этом спокойно. Моя жена, знав­шая все мои недостатки — импульсивность, непрости­тельную легкость, с которой в молодости прибегал к кулаку, а будучи студентом даже к дуэли, — однажды мне сказала, что никогда не могла понять — как тогда я не бросился на Ленина или еще хуже не сбро­сил его с набережной в Женевское озеро: «Знать силь­но было его гипнотическое влияние на тебя».

— Очень многим известно, начал Ленин, а мне особенно, что вы уже давно хотите возвратиться в Россию. Для этого нужны деньги, паспорт и явки в города иные, чем в Киев, куда вы не можете появиться, там вас знают. Ни того, ни другого, ни третьего у вас нет. Желая получить необходимое, вы сугубо ухажива­ли за мною, за Павловичем (Красиковым), за Бонч-Бруевичем. А теперь мне стало известно, что одновре­менно за этими вещами вы бегали и к меньшинству. Вы рассуждали так: не получу паспорт и денег от боль­шинства, получу их от меньшинства. Если для этого нужны будут соответствующие заявления, присяги — сделаю их. Я называю это самым гадким, отвратитель­ным двурушничеством, перелётом то на одну, то на другую сторонку. Одна рука здесь, другая там. Такое поведение заслуживает только презрения.

Вне себя, я крикнул:

— Всё, что вы говорите, мерзкая ложь!

— В том-то и дело, что не ложь. Вы сначала сню­хались с кретином Мартыновым, он вам даже разные документики из «Искры» таскал, а потом при его по­средничестве нашли ходы в самый центр меньшинства и стали блудить с Мартовым: дайте мне хороший паспортишко и деньжонок, я убегу от Ленина и большин­ства.

{328} — Всё ложь! Всё мерзкое измышление!

— Это вы лжете. Будете ли вы отрицать, что виделись с Мартовым?

— Не буду, но неужели свидание с Мартовым, еще недавно вашим близким товарищем — есть акт столь позорный, что за него нужно клеймить двурушниче­ством? Свидание с Мартовым произошло чисто случай­но, я его не добивался и после него ни с ним, ни с кем-либо из других меньшевиков ни в какую связь не входил. При свидании с Мартовым не было произнесено ни слова ни о партийных делах, ни о паспорте, ни, тем более, о деньгах.

— О чем же, позвольте вас спросить, вы тогда разговаривали с Мартовым, надо думать о погоде?

— Мы всё время говорили о философии, только о ней.

— Почему же, назначив свидание с Мартовым, а оно, убежден, не было случайным, вы говорили не о партийных делах, которые всех интересуют, а, ни с того, ни с другого, завели с ним разговор о философии, которой Мартов, я-то это хорошо знаю, почти не интересовался? Или, может быть, потому завели разговор о философии, чтобы поплакать в жилетку Мартова, пожаловаться, что Собакевич-Ленин посек ваших фи­лософов? Нет, если разговор о философии у вас с Мар­товым был, то это только для затравки.

Не давая произнести мне ни слова, Ленин в разных варьяциях повторял всё то же обвинение в двурушниче­стве, в желании недостойными способами «подцепить паспортишко и деньжонок».

До сих пор Ленин толкал и поощрял своих товарищей к отъезду в Россию. Он знал, что многие из них оседают заграницей и не спе­шат из нее уехать, далеко не всегда с охотой меняют жизнь в Женеве на угрожаемую тюрьмой жизнь в подпольи и с фальшивым паспортом в России. В {329} отношении меня этот вопрос получил странный оборот. О моем желании уехать в Россию Ленин говорил, как о чем-то меня порочащем. Он связывал его с двурушни­чеством, с каким-то обманом. Потеряв доверие ко мне, он, надо предполагать, думал, что с деньгами и паспор­том, полученным от большевиков, я, приехав в Россию, «переметну» во вражеский стан, к меньшевикам. Он упрекал меня в том, что за оказываемое в течение ме­сяцев доверие, я отплатил «распространением сплет­ней о большинстве (??)», но на мое требование ска­зать о каких сплетнях идет речь, — Ленин отвечал:

«Дружили с Мартовым, видались с Мартовым — кто поверить, что в этом милом обществе не злословили о большинстве». Поток сыпавшихся неожиданных об­винений в несовершенных проступках так ошеломил, что сначала я утерял способность защищаться, а это было принято Лениным в качестве признания моей ви­ны и лишь разжигало его дальнейшие на меня напа­дения. Прошло некоторое время, пока, оправившись, я сам перешел к нападению.

Было бы лишним распространяться о том, что я говорил — интереснее то, что на мои слова говорил Ленин. Я указал ему, что попал в Женеву без всякого желания побывать в ней, а толь­ко потому, что меня послал заграницу Центральный Комитет в лице Кржижановского и что тот же коми­тет должен дать мне и возможность возвратиться в Россию. «Некоторые небольшие произведенные на меня затраты не делают меня собственностью большеви­стской группы. Я не могу допустить, что группа согла­сится дать мне средства возвратиться в Россию, только в том случае, если я буду с ее точки зрения паинькой. Торчать в Женеве бесконечно я не хочу и, хотя до сих пор о том речь никогда не заходила, если бы я убедил­ся, что вы не желаете способствовать моему отъзду в Россию, я обращусь к помощи меньшинства».

На это Ленин мне ответил: «То, что вы сейчас сказали {330} свидетельствует о том, что произведенные на вас затраты с точки зрения большинства себя не оправдали». Я на­помнил Ленину, что член большевистской группы Икс (не хочу назвать его имя), получив деньги и паспорт для отъезда в Россию, по пути к ней пропил деньги в лупанарии одного большого города, учинил там в пья­ном виде скандал и, вместо России, снова очутился за­границей.

— Как вы отнеслись тогда к этой истории? Вы заявили, я слышал собственными ушами, что не будучи попом, проповедями с амвона не занимаетесь и на про­исшествие смотрите сквозь пальцы.

При такой морали, или вернее полном отсутствии ее, какое право вы име­ете читать мне моральные сентенции о «позорном», «недостойном» поведении, тем более возмутительные, что они выкрикиваются на основании выдуманных по­дозрений?

— Вы спрашиваете о моем праве? Речь идет не о праве с точки зрения поповской морали, а праве по­литическом, классовом, партийном. Я сейчас объясню вам, в чем вопрос. Вы, вероятно, в лупанарии не пойдете и деньги партийные, наверное, не пропьете, к ал­коголю, я заметил, у вас пристрастия нет. Но вы мо­жете сделать гораздо худшее. Вы можете снюхиваться с Мартыновым, человеком всегда бывшим и оставшим­ся закоренелым противником нашей ортодоксальной революционной старой «Искры».

Вы можете одобрять реакционную буржуазную теорию какого-то Маха, вра­га материализма. Вы можете восхищаться, якобы, иска­нием истины Булгакова. А это всё вместе образует лупанарии в несколько раз худший, чем тот бордель с голыми девками, в который пошел Икс. Этот лупана­рии отравляет, затемняет сознание рабочего класса и если с этой, единственной правильной для социал-демо­крата точки зрения, подойти к вам и проступку Икса — выводы будут различные. На вас за подмену {331} марксизма темной теорией — нужно показывать пальцем, а на проступок Икса смотреть сквозь пальцы. Икс пар­тийно — стойкий, превосходный, выдержанный рево­люционер; и до съезда, и во время съезда и после него он засвидетельствовал себя твердым искровцем, а это — знамя, что бы там ни болтали Аксельроды. Если Икс пошел в лупанарии — значит нужда была и нуж­но полностью потерять чувство комичности, чтобы по поводу этой физиологии держать поповские проповеди. К тому же, вытаскивая историю с Иксом, вы мало оригинальны. Снюхивание с Мартовым уже отразилось на вас, вы идете путем уже проторенным Мартовым, Засулич, Потресовым, которые года два назад удари­лись в большую истерику по поводу некоторых фактов из личной жизни товарища Б. Я им тогда заявил: Б. — высоко полезный, преданный революции и партии че­ловек, на всё остальное мне наплевать (Ленин назвал фамилию, но я не хочу ее называть. Какие факты из личной жизни Б. — имел в виду Ленин — мне неиз­вестно.).

— Из ваших слов вытекает, что ни одна гадость не должна быть порицаема, если ее учиняет полезный партии человек. Так легко можно дойти до «всё позво­лено» Раскольникова.

— Какого Раскольникова?

— Достоевского, из «Преступление и наказание».

Ленин остановился и, засунув большие пальцы за отворот жилетки, посмотрел на меня с нескрываемым презрением.

— Всё позволено! Вот мы и приехали к сентиментам и словечкам хлюпкого интеллигента, желаю­щего топить партийные и революционные вопросы в морализирующей блевотине. Да, о каком Раскольникове вы говорите? О том, который прихлопнул старую стерву-ростовщицу, или о том, который потом на {332} базаре в покаянном кликушестве лбом всё хлопался о зем­лю? Вам, посещавшему семинарий Булгакова, может быть, это нравится?

Это новое шпыняние Булгаковым меня вывело из себя.

— После ваших слов, — крикнул я, — не трудно догадаться, что вы пустили в ход сплетню, что я раз­деляю и защищаю взгляды Булгакова. Прием, который вы применяете — нечестный. Вы слышали от меня несколько раз, что я ни в малейшей степени не разде­ляю религиозных, философских, социологических взгля­дов Булгакова, всё же ни с чем не считаясь и не стесня­ясь, вы упорно превращаете меня в его последователя.

Я указал дальше Ленину, что из добрых отноше­ний и благодарности, которую я, будучи студентом, испытывал к Булгакову как талантливому и многода­ющему своим слушателям — профессору, — он делает политическое преступление. Слово «семинарий Булгако­ва» он, Ленин, — произносит с особым оттенком так, что можно подумать, будто это есть религиозный семи­нарий при духовной богословской школе, обсуждаю­щий церковные каноны, а не кружок студентов, в кото­ром писались и читались светские рефераты о Марксе, Энгельсе, Каутском, Михайловском, Канте, Спенсере и т. д.

От упрощенного и постоянного налепливания на людей мыслящих иначе, чем Ленин, этикеток — имен то Ворошилова, то Акимова, то Булгакова, то Мар­тынова — меня, в конце концов, начинает просто тошнить. Я шесть лет вращаюсь в революционной среде и нигде никогда до сих пор не видал, не слыхал такого мерзкого сведения счетов, таких отвратительных прие­мов полемики, такого «подсиживания», как в партийной среде Женевы. Тут все приемы борьбы считаются до­пустимыми.

— Вы, товарищ Ленин, не боретесь с этим злом, а даете ему пример, ему способствуете, поощряете.

{333} Ленин воскликнул:

— До сих пор я думал, что имею дело с взрослым человеком, а теперь смотрю на вас и не знаю: не дитя ли вы или по ряду соображений, ради моральности, хотите казаться дитятей. Вас, видите ли, тошнит, что в партии не господствует тон, принятый в институте благородных девиц. Это старые песни тех, кто из бор­цов-революционеров желает сделать мокрых куриц. Бо­же упаси, не заденьте каким-нибудь словом Ивана Ивановича. Храни вас Бог — не вздумайте обидеть Петра Петровича. Спорьте друг с другом только с реверан­сами. Если бы социал-демократия в своей политике, пропаганде, агитации, полемике применяла бы беззу­бые, никого не задевающие слова, она была бы похожа на меланхолических пасторов, произносящих по воскре­сеньям никому ненужные проповеди.

Ленин стал со смаком рассказывать как мастерски умел ругаться Маркс, как хорошо ругается его зять Лафарг и вообще, как в этом отношении сильны все французские политики, умеющие «так замазать морду противника, что он ее долго не может отмыть».

— Нам, — сказал я, — у французов в этом отно­шении учиться нечего, у нас для сокрушения против­ника, даже партийного товарища, есть бубновый туз. Я до сих пор не могу забыть, с какой быстротой вы занесли меня в категорию злейших врагов и каким по­током ругательств меня наградили — как только узна­ли, что в области философии я не придерживаюсь ва­ших взглядов.

— Вы правы, на этот раз абсолютно правы; все, уходящие от марксизма, мои враги, руку им я не подаю и с филистимлянами за один стол не сажусь.

По поводу ухода от марксизма у нас снова под­нялся спор о философии, почти повторение сцен на rue du Foyer, но на этом я останавливаться уже не буду. С 9 часов вечера до половины 12-го мы шагали {334} взад и вперед по quai du Montblanc. «Нужно уходить, думал я, говорить больше не о чем».

Ленин предупре­дил меня:

— Разговор я прекращаю и ухожу. Разговор был не бесплоден, — он многое для меня уяснил. В нашей организации вы, конечно, не останетесь, но если бы да­же это и случилось, на какое-либо мое содействие вооб­ще и в деле отъезда в Россию в частности, не рассчитывайте и не надейтесь.

Не подавая мне руки, Ленин повернулся и ушел. А я ушел из большевистской организации.

{335}