Взгляд на реальность: наука и переустройство общества (на материале одной дискуссии 1939 г.)1 Советская биология как герменевтический проект

Судьба генетики и генетиков в Советском Союзе часто описывалась в терминах борьбы истинной науки с лженаукой². В настоящем тексте я хотел бы представить иной угол зрения. Исходный тезис заключается в том, что спор советской генетики и советской агробиологии следует описывать и анализировать как конкуренцию двух концепций социальной реальности в целом и места науки в этой реальности в частности. Две названные концепции становятся тогда примерами различных инструментальных техник, обслуживающих дисциплинирующий властный взгляд³.

Лысенковская агробиология, точно так же как и советская генетика были своеобразными ответвлением единого проекта тотальной переделки мира, который использовал исследование природы как средство изучения и расшифровки общества. В ретроспективе заметно близкое сходство агробиологии с евгеническими экспериментами генетиков в 1920-е гг. Последние тоже хотели изменить общество, но при этом не видели возможности прочитать всю природу целиком как общество, просто увидеть в природе готовое общество. Разница агробиологии и генетики заключается не столько в наличии или отсутствии социальной ангажированности, сколько в той оптики, при помощи которой рассматривается/проговаривается реальность.

Генетическое «речевое зрение»⁴ было, во-первых, аналитическим, то есть предполагало возможность исследования в терминах комбинаций и рекомбинаций единиц, и во-вторых, локальным, то есть работало на уровне выявления отдельных признаков отдельных видов. Агробиологическое зрение, напротив, характеризовалось синтетичностью, то есть работало на уровне определенных нерасчленимых единств, и кроме того, было тотальным, то есть принципиально не отделяло эти единства от того фона, на котором они выступали или, точнее говоря, из которого они вырастали. Герменевтика агробиологии заставляла природу заговорить от лица общества, таким образом чтобы это последнее увидело в природных процессах смысл собственного функционирования и, поняв природу, смогло правильно понять самоё себя⁵.

Любая открытая дискуссия между генетиками и агробиологами выглядит поэтому скорее не научным спором, направленным на достижение истины, а конкуренцией герменевтического потенциала двух способов усмотрения. При этом советские генетики, так же как и их конкуренты-агробиологи, допускали прямые ссылки на идеологические построения в своих научных исследованиях⁶, и так же слабо были связаны с реальной селекционной работой⁷. Основное различие было в оптике понимания: если генетики видели в своем предмете не более чем природный объект, то представители агробиологии наделяли природу в целом субъектностью, причем субъектностью выстроенной и препарированной таким образом, чтобы отражать и/или моделировать свойства советского общества, советского коллектива. То есть такого общества, которое тяготело к редукции сложности. Следовательно, мешающим и подозрительным было всё то, что увеличивало сложность изучаемых природных объектов ― совокупность различий между ними. Различие между средой и организмом, различие между наследуемыми и приобретенными признаками, наконец, различие между теорией и практикой подлежали устранению.

Синтетическое тотальное зрение лысенковцев целенаправленно стирало различия в живой природе, таким образом, чтобы получить возможность просто перейти от природного целого к природной части – человеку – и в нём тоже не обнаружить никаких различий. А затем от однородно организованной человеческой массы опять просто перейти к целому – но уже к целому общества, в котором не будут видны никакие различия. Система организованных переходов от целого к части и обратно, основанная на постоянно поддерживаемом подозрении к различию, образует то, что можно назвать герменевтическим кругом советской (агро)биологии. Последовавший в 1940-е гг. разгром генетиков было связан не с тем, что они не были достаточно ревностными приверженцами советского строя, не с тем, что они слабо защищались, а с тем, что они хотели остаться в пределах определенных границ, они хотели сохранить различие природы и общества и в результате не смогли увидеть самой главной – герменевтической – задачи советской науки.

Во второй половине апреля 1939 года на биологическом факультете МГУ состоялась научная сессия, посвященная 130-летию со дня рождения Чарльза Дарвина. Во вступительном слове декан биологического факультета доцент С.Д. Юдинцев так определял цель собрания: Задача нашей сессии заключается в том, чтобы, с одной стороны, подвести итоги развития нашей советской науки, и в том числе в стенах нашего МГУ, а с другой стороны, взяв в основу теорию великого Дарвина, попытаться наметить перспективу развития биологической науки, увязывая ее с задачами нашего народно-хозяйственного плана третьей пятилетки⁸.

Однако, в действительности речь пошла о другом. Обсуждение сосредоточилось на разговоре только об одной «части» советской науки – генетике. В тексте стенограммы дарвиновской сессии ощущается, что присутствующие чувствуют какое-то неустранимое неудобство, связанное с генетикой. Неудобство, которое некоторые участники дискуссии даже не называют прямо. Однако внимательное изучение всех материалов дискуссии всё же дает представление о том, что же так беспокоило собравшихся на дарвиновскую сессию биологов Московского университета в положении советской генетики. Источником беспокойства было желание генетиков так или иначе определить границы спора, отделить обсуждаемые вопросы и понятия от необсуждаемых. Но именно это разделение и не представлялось возможным их коллегам. Более того, стремление к точному формулированию имеющих отношение к делу вопросов становилось симптомом общей неудовлетворительности генетики: Так выходило, что естественным наследником Дарвина является то учение, которое занимается изменчивостью. Эта позиция, которая сейчас большинством поддерживается. Я думаю, что это неверная позиция и совершенно дело не в том, как указал один из выступавших, что недоучитывать хромозомы, это обывательщина, это позор для профессора университета. Это только красивые слова. Это обнаруживает метафизичность того, кто возвражал. Он не может выпрыгнуть из того, чему обучался на университетской скамье. У него представление, что вот, ядро, хромозома и все⁹.

Ограничиться ядром и «хромозомой» было никак нельзя. То есть, собственно говоря, нельзя было ограничиваться геном. Ошибка генетиков заключалась в том, что они хотели заниматься только геном, только генетикой и ничем больше. Научная принципиальность приобретала черты опасного политического заблуждения: Трудно поверить, что еще в 1939 году продолжает существовать гипотеза, которая стремится эту своеобразную белковую молекулу отгородить от общего процесса¹⁰.

Советской генетикой могла быть, очевидно, только генетика, не стоящая в стороне от «общего процесса». Какого «общего процесса»? Надо полагать, процесса перестройки советской науки неотделимого от перестройки самой реальности. Ведь стоит только науке перестроиться и реальность просто сама пойдёт к ней навстречу: Вот старушка-уборщица: дайте ей неизвестных сортов капусты рассады 3-4-5 листьев, и она вам определит: вот это скороспелый сорт, это – более поздний, это – еще более поздний. Т.е. это уже перестало быть для нас наукой, если можно так выразиться, уже научная часть прошла. Настолько это просто¹¹.

Наука и реальность чудесным образом сливаются вплоть до полной неразличимости. Научным становиться то, что просто даёт говорить реальности. Критерий научности заключается в парадоксально последовательном устранении следов науки как таковой. Стирание различия науки и простого созерцания оказывалось настолько эффективно, потому что не требовало для своего усвоения никакого культурного ресурса. Тем самым, всё что требовалось от ученых ― это просто особая ― органическая ― чувствительность к природе. Наука фактически переставала быть частью культуры и превращалась в часть природы. Видимая деятельность природы непосредственно, зримо воплощается в действенности науки: Товарищи, мы должны подчеркнуть, что ближайшей нашей задачей является это новое, передовое, прогрессивное направление нашей советской науки, которая уже внесла огромный вклад в нашу практику. Мы должны дать ей широкий простор, ибо это действенный советский дарвинизм, который выражают стахановцы наших социалистических полей и наших совхозов, который выводят высокоурожайные сорта растений и высокоплодовитые сорта скота¹².

То есть стахановцы «выражают» дарвинизм и при этом ничего не говорят. По большому счету им даже не нужно ничего говорить. И уж во всяком случае они не говорят так отвлеченно и сложно, как генетики: …конкретная работа должна наполнить конкретным содержанием многие вопросы, которые сейчас встают, а если мы будем их сейчас обсуждать, не имея материала, это будет носить несколько схоластический характер¹³.

Проблема генетиков заключается в том, что они не могли и не хотели допустить этого свободного взаимоперетекания науки и действительности. Или, точнее говоря, они продолжали придерживаться убеждения, что наука должна чем-то отличаться от простой реальности восприятия. Динамизму живого непосредственного восприятия генетики намеревались противопоставить сложные политические или концептуальные различия. Напрасно они пытались доказать, что генетика является «подлинно материалистической наукой»¹⁴ или отделить генетику от евгеники. Ими не была осознана необходимость ― говоря словами одного из участников той дарвиновской сессии ― дать говорить самой жизни, «которая бьется сейчас за стенами Московского университета»¹⁵. Вопрос, подспудно двигавший всю дискуссию, заключался не столько в разделении материализма и идеализма, дарвинизма и антидарвинизма, сколько в правильном выборе масштаба или критерия существования объекта научного исследования, определение которого руководствовалось фактически одним правилом: всё, что существует, должно быть видимо, причем видимо здесь и сейчас. Ничто существующее не может быть скрыто, отделено, изолировано от общего процесса. Соответственно, то, что генетика «тенденциозно» оперировала сущностями, недоступными для прямого восприятия, тут же становилось поводом для рассмотрения самой генетики как подозрительной, скрывающей враждебную и чуждую советскому строю сущность. Готовность «новой» мичуринско-лысенковской генетики переделывать природу, в конце концов, никак не была связана с действительными успехами в этой переделке. Гораздо важнее было то, что занятие переделыванием природы действительно способствовало глубокой переделке самой науки. Советским ученым не приходилось гадать в поисках ответа на вопрос о том, как именно переделывать науку. Такой ответ уже был дан Сталиным на кремлевском приеме в мае 1938 года, предложившем поднять тост за «процветание науки которая не отгораживается от народа, не держит себя вдали от народа, а готова служить народу, готова передать народу все завоевания науки, которая обслуживает народ не по принуждению, а добровольно, с охотой. <…> которая понимает смысл, значение, всесилие союза старых работников науки с молодыми работниками науки <…> за процветание той науки, люди которой, понимая силу и значение установившихся в науке традиций и умело используя их в интересах науки, все же не хотят быть рабами этих традиций, которая имеет смелость, решимость ломать старые традиции, нормы, установки, когда они становятся устарелыми, когда они превращаются в тормоз для движения вперед, и которая умеет создавать новые традиции, новые нормы, новые установки.

В этой же речи утверждалось далее, что «новые пути в науке и технике» могут часто прокладывать «совершенно неизвестные в научном мире люди, простые люди, практики, новаторы дела». Примерами служили Стаханов и Папанин. Заканчивалась речь следующим образом: Вот какие еще бывают «чудеса» в науке. Я говорил о науке. Но наука бывает всякая. Та наука, о которой я говорил, называется ПЕРЕДОВОЙ наукой!¹⁶

С учетом сталинских пожеланий-указаний становилась яснее действительный мотив всей дарвиновской сессии биофака МГУ: Надо ближе связаться с жизнью, прислушиваться к голосу жизни, а не быть в шорах формальной генетики, которая довлеет над ними [генетиками]. В чем сила Мичурина и Лысенко? В том, что они рассматривают дарвинизм как действенное учение. Они опираются на нашу практику, обобщая массовый опыт наших колхозов и совхозов. Вот в чем их сила, вот в чем их опора¹⁷

Задача переделывания природы не была, однако, чисто научной задачей. Она мыслилась из горизонта тотальной мобилизации советской науки на борьбу … с самой собой. Точнее, на борьбу «новой науки» с «устаревшей наукой». В определении места генетики относительно соотношения нового и устаревшего сомнений не было: …у нас имеется передовой лозунг, который выдвигается академиком Лысенко, что нужно активно воздействовать на природу и преобразовывать её в целях и интересах народного хозяйства. И генетикам нужно прислушаться к этому лозунгу, а не топтаться на месте, защищая старые взгляды¹⁸.

Проблема заключалась не в том, чтобы – как казалось генетикам – отделить корректные результаты от некорректных, а в том, чтобы перестроить науку таким образом, чтобы она была явно, зримо отвечающей логике преобразования индивидуального в интересах коллективного. Именно это превращало советскую науку в науку нового типа. Отсутствие или даже уничтожение понятий и исследовательских практик, апеллирующих к каким-либо самостоятельным, автономным сущностям ― вот что было её ядром как социального предприятия. Консервативность, «устарелость» генетики заключалась именно в неустранимой независимости её предмета ― гена: …они [генетики] разбивают организм как единое целое на атомы, которые ведут себя самостоятельно, независимо и которые в отдельности обуславливают признаки организма¹⁹.

Попробуем проделать небольшой мысленный эксперимент: заменим в этой цитате слово «организм» на слово «общество» и слово «атомы» на слово «личность». Тогда перед нами окажется готовое описание сугубой противоположности нового советского общества. Так «простота» природы, перевод науки на язык видимых вещей оказывается способом возвратного упрощения общества, в котором нет и не может быть ничего «независимого». Советская биология, реализуя общую установку передовой науки, становится в данном случае способом социального проектирования, на языке органических метафор описывающим политическую задачу трансформации каждого человека: …если заставить организм питаться органической пищей другого растения, то этот организм будет строить свои ветки из пластического вещества другой породы. Вследствие этого организм может быть иным по своей породе, он может стать совершенно другим²⁰.

В основе всех этих рассуждений лежит идея об отсутствии внутренних ограничений для любого преобразования. Иными словами, преобразование представляется лишенным границ. Ничего внутреннего, то есть невидимого извне у организма-индивида быть не может. Он доступен/видим полному истолкованию/обзору и именно такая доступность оказывается гарантией его природности: всё невидимое кажется уже не вполне естественным, и, может быть, даже сверхъестественным. В такой ситуации «противопоставление» генотипа фенотипу оказывается сродни «противопоставлению» души и тела. Советская герменевтика природы строится на принципе экономии, редуцирующем посредующие звенья между желанием воздействовать на организм и «реальным» изменением этого организма. Никаких теоретических границ здесь быть не может, поскольку сама теория уже ничем не отличается от особым образом настроенного зрения, с легкостью читающего оче-видные знаки природы: [наблюдение позволяет строить] график растений, отражающий все им пережитое. Все это сказывается на возрастных признаках, нужно только уметь читать. Поэтому когда трактовали вопрос о том, что мою лабораторию нужно во что бы то ни стало присоединить куда-нибудь, то я сказал, что лучше всего – в Институт Языков, потому что это – язык растений²¹.

Очевидность языка природы открывает путь к трансформациям природы. Природа видна, а значит, изменяема. Хорошая видимость природы служит образцом для ученых, которые, опять-таки вопреки оче-видности, пытаются что-то скрыть. Однако для советской оптической герменевтики попытка скрыть, не заметить, не отреагировать парадоксальным образом тоже становится достоянием зрения, диагностирующего нарушение естественного порядке при помощи языка, причудливым образом сочетающего механические и органические образы: На нашей конференции «отсутствует биологический факультет во главе с его уважаемым деканом. Т.е. физические тела, совокупность которых составляет биологический факультет, они здесь находятся и вероятно, функционирует все, что полагается в смысле функционирования в живых телах, но та функция, которая от них сейчас требуется, она не действует. Я считаю это неправильным. Я начинаю чувствовать, что при таких условиях моя фигура, да еще размахивающая руками на этом общем фоне молчания представляет, вероятно, очень странное явление, и я думаю, что мне лучше всего удалиться. Но удаляясь я нейтрализую это неприятное субъективное ощущение, пусть это будет отрицанием моих взглядов или подтверждением, я вот чем нейтрализую. Я думаю, что та точка зрения, которую отстаиваю я, это та точка зрения, которая является правильной точкой зрения²².

Функцией биологического факультета должно было стать формирование совместно разделяемой точки зрения, определяющей дальнейшую стратегию понимания. Такое зрение можно назвать утопическим, так как оно не столько обращено на какой-то определенный объект, сколько устремлено к чему-то за горизонтом непосредственной видимости, чему-то пусть и недостаточно хорошо различимому, зато ощутимому в едином ритме «функционирования» всего советского народа и даже больше – всего «передового человечества»: Перед советскими биологами стоит почетная задача на конкретном фактическом материале, доведенном в его осуществлении до теории дарвинизма, а через нее до практики социалистического строительства, оправдать надежды, возлагаемые на них передовым человечеством²³.

И советские биологи смогли увидеть эту задачу.