X последняя из могикан неоконченный портрер (А. Пугачева)

Третьего августа около восьми вечера раздался протяжный нетерпеливый звонок. Берта Борисовна, грузная, но приятной наружности женщина поспешила открывать двери. В прихожей послышались голоса. Три из них принадлежали хозяевам: самой Берте Борисовне, Алене, ее дочери, и ее зятю Александру Буйнову. Четвертый голос показался незнакомым. Когда его об­ладательница в сиянии коридорных ламп явилась в противопо­ложном конце длинной гостиной, я увидел неожиданно пыш­ную девчонку, примерно среднего роста с какими-то едва-едва уловимыми крадущимися манерами.

Было впечатление, что она только что с пляжа. Желтова­тые, выцветшие, словно на солнце, и растрепанные будто на вет­ру пучки скомканных — так и не терпелось сказать «ржавых» — волос, и глаза — с быстрым под ресницами взглядом... На мгно­вение, во время короткого вздоха, озорно и хищно проглянули неотчетливые зубы. И тотчас губы, привыкшие улыбаться, слег­ка мило сжались.

Да-а-а. Было впечатление, что она только что с пляжа. На ней колыхалось что-то вроде пятнистой, летающей, как бабочка, блузки, казавшейся в то же время свободной ночной сорочкой, неровно отхваченной ножницами где-то гораздо выше круглых и упругих колен, а чуть ниже колен кончались какие-то ма­линовые — что ли?— не то штаны, не то рейтузы... И вообще вся она была как распахнутое окно.

На ней не было привычных для обычных женщин ни сережек, ни колечек, ни цепочек, ни перстеньков, ни каких-то иных побрякушек. Судя по всему, она очень дорожила своей естест­венной привлекательностью и резко ненавидела лишь приукра­шивающую женщин искусственность. И была очень права. Действительно, нет ничего убийственнее и хуже для женщины, чем то положение, в котором она — еще пять минут назад по­корявшая своей красотой всех мужчин — рискует оказаться, сбросив перед сном с себя все «эти елочные украшения» и пред­став вдруг в своем истинном виде как жалкая и ободранная кошка, невероятно отталкивая от себя этим, неожиданно рас­крывшимся обманом обратившего на нее внимание человека. Иное дело, когда женщина, привлекательная в одежде, стано­вится без нее еще прекрасней! Уважение к ней растет до пре­клонения перед божеством, в то время как отношение к «пре­красной даме», освободившейся от украшений, очень скоро ста­новится похожим на отношение к половой тряпке, о которую и ноги не грех вытереть, а потом пинком ноги отшвырнуть куда-нибудь подальше...

По мере того как живописная, цветущая жизнью девчонка легкой, почти невидимой, но небыстрой походкой начала приб-

«Постричь бы наголо и отрастить все заново!»— промчалась безнадежная мысль... Одеяние ее теперь уже было схоже с по­ношенным рабочим платьем живущей от зарплаты до зарплаты матери-кормилицы большого и голодного семейства, которая только что, еще не успев смахнуть капельки пота со лба, закон­чила подрабатывать по совместительству мытьем подъездов в бесконечных и серых «хрущевских пятиэтажках»... «Вот это пляж!» — резануло меня по голове.

• 
  Здравствуйте,— протянула она осторожную руку.
  
• 
  Добрюха,— ответил я с легким пожатием.
  
• 
  Ты че?— успел шепнуть на ухо подоспевший Буйнов,— не можешь, что ли, сказать просто — Коля...
  

Помощница... ну и помощница! Через день, на прогоне спек­такля «Тиль» я буквально похолодел — на мгновение: та, что так стеснительно и восторженно здоровалась со мной, оказа­лась — это немыслимо — Инной Чуриковой. Дело в том, что она действительно была в восторге от «Аракса», и она действительно помогала его музыкантам убирать после репетиции инструмен­ты..: прямо в одеянии Недли, роль которой исполняла неподражаемо. Кстати, как потом выяснилось, здоровалась она так со всеми... Меня же, еще до той неожиданной встречи, толь­ко что поступившей в театр актрисе представили издали как по-

Вот и теперь это простое и до невероятности схожее «здрав­ствуйте» напомнило мне то далекое, пятнадцатилетней давнос­ти. Только на этот раз я узнал ту, что так здоровалась со мной: еще бы — это была Алла Пугачева.

Да. Можно было бы сказать: «Другой я представлял ее себе в жизни...» Можно было бы... Но зачем так говорить, если я ее не представлял себе — никакой! Не представлял — и все! Зачем что-то выдумывать? Что телевизор — большая иллюзия, я знал. И этого было достаточно, чтобы у меня не было никаких иллюзий.

Однако потрясающее превращение не прекращалось. На­против. Начиналось новое преображение. Она уселась. Заго­ворила. Попросила настежь открыть окно, в которое сразу ворвалось эхо московского затяжного дождя. Скоро ради встре­чи был накрыт неплохой стол. Точнее, на вместительном жур­нальном столике появились присущие столичному августу дары природы и «блатных» московских прилавков. Откуда ни возь­мись возникла непочатая бутылка виски и вернулась исчезнув­шая было посудина с французской надписью «Камю». Возвра­щение этой, основательно начатой Барыкиным в моем присутст­вии, посудины было вызвано тем, что большинство вначале ну просто терпеть не могло виски... Быстро разделив оставшиеся капли коньяка, мы услышали внезапный тост: «Обычно говорят: выпьем за все, что было, а я хочу предложить выпить за все, что будет!» И с этими словами, чокнувшись со всеми, моя новая знакомая выпила свои капли...

Выпила и, спешно перебросившись последними впечатления­ми, попросила гитару. Пока ходили за гитарой, я успел получ­ше рассмотреть такую знакомую всем незнакомку, однако мало что смог добавить к своему первому впечатлению. Разве что продолговатые розовые ногти рук обратили на себя жадное мое внимание. Были они, разумеется, ради театральных ролей лаки­рованными. И еще: на оголенных частях ног торчали в разные стороны одинокие рыжие волосинки. А так... больше ничего особенного! И хотя всегда- великое множество народу крутится вокруг нее, показалась она мне одинокой, как одиноки те рыжие волосинки на ее походивших по белому свету ногах.

Вздрогнули и заиграли струны, и она негромко, но очень внятно запела. Она хотела и показывала свои новые, находя­щиеся еще в работе, песни. Показывала их варианты и спраши­вала: какие лучше? Слушала ответы, притягивая, как магнит, каждое слово. И... оставалась при своем мнении, которое,

Пела-пела, слушала-слушала и вдруг с заразительной пуга­чевской интригой проговорила: «А хотите, я вам покажу свой «подпольный альбом»?»

• 
  А ну-ка,— чуть ли не хором насторожились мы. ,
  
• 
  Я не очень-то рискую его показывать где попало, но здесь, кажется, это будет к месту,— сказала она и тотчас запела уже совсем незнакомым мне голосом такие круто-иро­нические строчки, что я даже задохнулся от зависти, когда на мой вопрос: «Кто написал?»— она довольно спокойно и прос­то ответила: «Сама». До сих пор звучит в памяти шутливая припевка из того «подпольного» ее альбома: «Старик, ты не вру­баешься ваше...»
  

...В обращении и у Буйнова, и у Барыкина я заметил по отношению к Пугачевой «ты», но какое-то уж больно роб­кое было это «ты», очень напоминая «Вы» с большой буквы: очень уж неуютно в их «ты» чувствовала себя рядом с «ы» бук­ва «т»...

Внезапный телефонный звонок прервал пение. Срочно зво­нил кто-то из ее домашних: не то обворожительная дочка Крис­тина, не то незаменимая Люся... Оказалось, на другом конце провода просто не знали, что делать, поскольку в квартиру рвал­ся какой-то неизвестный. Вначале «всемогущая» Алла терпели­во давала советы, потом, еле сдерживая свое полное «Я», стала отдавать «неоспоримые» приказы — кому и как звонить, чтобы наконец-то добиться вызова участкового. Закончив «перегово­ры», растерянно выдохнула: «Это же кошмар какой-то! Опять кто-то рвется, грозит выломить двери, если не откроют. А перед этим с такой же угрозой приперся в рясе поп, что ли? Участкового уже не дозовешься... О господи! Кошмар какой-то!» Еще сыплются ее последние беззащитные проклятия в чей-то строго определенный адрес, у меня же перед глазами встает иная, известная всем, картина: в ней экранно-песенная Пугаче­ва тоже со ссылкой на — надо думать, дисциплинированного и безотказно действующего — участкового легко и лихо находит общий язык с разгулявшимися не в меру соседями. И смех,

и грех, но куда денешься, когда случаются такие вот ассоциа­ции?

Тут же вспоминается другая история, также как-то свя­занная с милицией. История, рассказанная мне поэтом Колей Зиновьевым, одним из главных виновников этого не просто лю­бопытного происшествия. А дело было, если мне не изменяет память, приблизительно так...

Где-то в начале восьмидесятых, во времена, когда, кажется, Алла уже с большим успехом исполняла зиновьевскую песню «Паромщик», Коля однажды предложил ей «посидеть-покаля­кать» в Це-Де-эЛовском ресторанчике, в знаменитом «деревян­ном зале», где якобы, по неизвестно от кого дошедшей до нас легенде, был первый бал Наташи Ростовой. Короче говоря, предложение было принято, а время — назначено. И вот в ус­ловленный час, кажется, сразу после очередного удачного кон­церта, с букетом роскошных роз, успешно преодолев барские ступени, Пугачева совсем было уже собралась ступить в знаме­нитый «писательский общепит», как ни с того ни с сего ее резко остановил властный голос швейцарши:

• 
  Девушка! А ну-ка — ваш членский билет Союза писате­лей СССР!!!
  
• 
  Какой еще билет?— улыбнулась Пугачева.— У меня нет никакого билета...
  
• 
  Ах, нет. Тогда... милочка без билета... пожалте на выход!
  
• 
  Но меня пригласил в ресторан поэт Николай Зиновьев. Наверняка он меня уже ждет...
  
• 
  Его там нет! И вообще, знаете, девушка, если мы будем пропускать всех девиц, заявляющих, что их якобы пригласил поэт Николай Зиновьев, то этот зал из ресторана Союза писа­телей превратится в публичный дом...
  
• 
  Что? За кого вы меня принимаете? Разве вы не видите, кто я?
  
• 
  Все вы так говорите!
  
• 
  Нет! Вы присмотритесь получше!
  
• 
  Чего мне к вам присматриваться? Я ж не мужчина, чтобы присматриваться к разным молоденьким юбкам. Я женщина... строгой нравственности. И потом... я женщина в солидном воз­расте. Да и вообще, в конце концов, я на работе! Пожалте немедленно на выход, милочка!!!
  
• 
  Нет-нет! Постойте! Вы меня просто не узнаете...
  
• 
  Нечего мне вас узнавать! Последний раз говорю: освобо-бодите вестибюль! Иначе вызову милицию...
  

(Здесь надо перевести дух и сделать несколько крайне необ­ходимых пояснений, почему в Союзе писателей граждан обслу­живают не швейцары, а швейцарши, и кто они такие, эти самые швейцарши? Почему не швейцары, а швейцарши, этого, по-мое­му, никто толком не знает, хотя существует среди писателей с незапамятных времен предание, что женщины, особенно пенси­онного возраста, на подобных постах абсолютно неподкупны и совершенно несговорчивы. Не знаю, как где, но в Союзе писате­лей эта примета действует давно и безотказно: сам Господь Бог без членского билета там не пройдет! Для писательских швейцарш нет в мире авторитетов, кроме авторитета членского билета! Если не верите, проверьте сами!)

...Девушка, вы что, не слышите? Освободите вестибюль! Ах так! Я вызываю милицию... Милиция! Милиция!

Пугачева в смятении. Пугачева — во гневе. Летит телефон. Летят шикарные розы. Милиция же — тут как тут. Однако мо­лоденькие ребята в милицейской форме и не собираются усми­рять эту «молодую аферистку». Наоборот, они покатываются со смеху. Бабка же, швейцарша, бьется в истерике: «Не пущу!»... и в диком недоумении хватается за сердце, поскольку сбежав­шееся на крик руководство ЦДЛ хватается за голову и трепетно лепечет: «Алла Борисовна! Алла Борисовна! Примите наши всяческие извинения... Примите!» Извиняется и не знает, как ее успокоить и куда ее усадить. Между тем, кто-то разобравшись, в чем дело, звонит домой Зиновьеву, а тот как ни в чем не бывало нежится, удобно устроившись на мягких подушках. Оказывает­ся, у него совсем из головы вылетело, что он сегодня пригласил в писательский ресторан «посидеть-покалякать»— Пугачеву... Бедная Алла!

И вот она сидит передо мной, как говорит Буйнов, «ца­рица русского рока». Барыкин, кивая в мою сторону, восторгает­ся: «Вот он — так интересно пишет о нас... Он, пожалуй, первый настоящий писатель, решившийся написать в художест­венной форме о нас — людях русского рока. Знаешь,— обра­щается к Пугачевой,— он пишет даже о наших предках, даже о родословной наших прадедушек и прабабушек».

— А у меня бабушка по фамилии Бухарина была,— неожи­данно вставляет Пугачева,— однофамилица, конечно...

Многие о ней мне рассказывали, еще больше о ней написа­но — разного, однако у меня свое о ней представление, и в нем я не стану повторять общеизвестное, тем более что я имею сугубо свой взгляд, ибо познакомиться мне с ней довелось настолько, что я вправе сказать: «Действительно, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать!» Да! Многих я слушал, многое слышал, и вот мой обобщающий о ней вывод... Если Павел

Слободкин в какой-то мере «крестный отец русского рока», то Алла — в полной мере!— его «крестная мать»... Ныне он ис­пытывает робость перед ней, а ведь, говаривали, было когда-то... на гастролях в ГДР: когда она еще только расчищала себе место на роковом небе «звезд», бессменный великий диктатор «Весе­лых ребят», претендуя на положение всевластного супруга, при всех ударил ее... Было-было... И чего только не было? Вот уж недаром сказано: «Через тернии лежит путь — к звездам!» Да. Испокон веку непростой была судьба российской актрисы. Еще Герцен говорил про это. Ого-го сколько прошло! А что изменилось?

...Тихо, бессмысленно брынькает гитара. В руках Пугачевой к ней возвращается сознание. И вот она снова поет. Затем поет Барыкин, показывая Алле свои новые вещи. Вспоминается его категорическое: «Чужих песен я не пою!» Барыкин поет «Кресты и звезды». Песня Пугачевой нравится, и она потихонь­ку начинает подпевать. Допев до конца, она вдруг решительно заявляет: «Хорошая концовка! Но! Ее обязательно надо перепи­сать. Ты ведь тут передаешь звон колоколов всей Руси, а об­ходишься одними электроинструментами. Так нельзя! Вместо колоколов не могут звучать неколокола, тем более — в сцене Крещения Руси». Я перед этим, один на один с Барыкиным, вос­торгавшийся силой именно этого места, не могу с ней не согла­ситься. От таких доводов я сразу ложусь на лопатки! А Пугаче­ва уже слушает дальше. Что нравится, предлагает попробо­вать включить в предновогоднее представление своего Театра песни. Барыкин осторожно спрашивает: «А как на это посмотрит власть?»

— Там... я сама власть!— как бы невзначай бросает Пуга­

Разгорается какое-то обсуждение. Барыкин с восторгом вспоминает Бергера. «От Бергера я тоже была без ума»,— признается в любви Алла. С этими словами что-то срабатывает в ней, а позже, в первые декабрьские дни 89-го года, на афише «Рождественские встречи» я прочитаю: «Леон Бергер (Австра­лия)».

«Вот она какая быстрая — эта Алла! Если уж что-то задума­ла — не любит* откладывать, как я, в долгий ящик»,— мысленно признаюсь я себе, стоя рядом с Леней Бергером после одного из его выступлений на «Рождественских встречах». Напротив стоит Пугачева, и Леня спрашивает ее:

• 
  Ну как у меня... получается, Аллочка?
  
• 
  Ленечка! С каждым разом ты поешь все лучше и лучше,
  

признается ему в своей давней любви Алла, кинув в мою сторону еле-еле-еле заметный взгляд...

Но это все еще в будущем, а пока мы сидим в уютной гости­ной и опять слушаем новые песни. На этот раз уже сам Буйнов показывает, что он сделал. И Пугачева становится та­кая, что, можно сказать, целиком превращается во внимание. Но это только можно сказать... На деле же ничто существенное не укрывается от ее локаторов — глаз и слуха. Ну — хитрая Алла!

И вновь перед глазами «Рождественские встречи». Восьмое декабря. Вечер. Самое начало. Начинает Буйнов. Идет феери­ческое представление мгновения из мифа о Христе. Слышится песенное приветствие Христу и,— едва Смолкает последний ак­корд этого приветствия, как одиноко стоящему на огромнейшей сцене певцу (это — Буйнов) тоже летит на весь Олимпийский Дворец приветствие: «Здравствуй, Буйнов!» Это — озорная и мудрая Алла. Она-то знает, что делает, связывая для попавших сюда тысяч счастливчиков два имени в одно... Смелая Алла!

...Подают кофе. Буйнов заканчивает свое пение. И вдруг Пу­гачева просит побыстрее дать бумагу и ручку. Что-то напряжен­но записывает. Вздыхает. С облегчением. Начинает пить кофе. В эти секунды я искоса вглядываюсь в ее лицо, но не замечаю никаких следов от осколков стекла... А сколько было пугающих слухов о том нелепом случае с Джуной! Одна — на многое способная знахарша. Без другой же себя сегодня не представля­ет целый народ, ибо уже привык, что она время от времени под­держивает его пошатнувшийся душевный настрой. Будь же здо­рова, любимая Алла!

Я смотрю на нее, вспоминаю первое впечатление, когда она явилась в свете буйновской гостиной, и замечаю, как все это, первоначально поразившее меня в ее внешности, совершенно уходит на задний план и становится абсолютно несуществен­ным. Если бы были Боги, после этой встречи я счел бы, что у меня состоялось знакомство с Богиней — покровительни­цей самых современных искусств. Да! Она вся преобразилась... Опять вспоминается некрасивая, но потрясающе обаятельная Чурикова, затем... Ермолова — любимая чуриковская русская звезда театра. Да. Видимо, и невзрачненькая Ермолова бра­ла всех тем же, а именно — благодаря обаянию того, что она де­лает! В этом, а не в привлекательной наружности, настоящее величие и Аллы Пугачевой, которому, быть может, и через 200 лет не будет грозить никакое развенчание. Действуй, Алла!!!

Я смотрю на часы. Собираюсь уходить.

— Самое интересное только начинается, а вы уходите,— в ее голосе слышится неожиданное сожаление.

«Рождественские встречи» Аллы Пугачевой.

• 
  Знаете что!— говорю я.— Приезжайте ко мне все в гости!
  

• 
  О! Если бы вы знали, как клево в его лесном тереме,— кричит Буйнов.
  
• 
  Решено. Едем!— поддерживает его Алла.— Берем теле­камеру и едем! Сделаем фильм всем на память...
  
• 
  Что ж, я буду рад вам в любое время,— говорю я уже с порога. (До встречи, незабываемая Алла!)
  

Я все явственнее замечаю, что выйти из этого кризиса зна­чит для нее выжить, ибо — развитие ее дошло до такой точки, что дальше... либо — конец, либо — переход на новую, гораздо более высокую орбиту творчества. Теперешнее ее развитие уже даже физически не существует без грандиозности творческого масштаба. Как говорится, все ближе к богу, хотя его и нет,

к сожалению, что известно мне совершенно точно! Я, как и Вы­соцкий, не верю в бога. Я очень знаю все это и поэтому собира­юсь ставить с ней всемирную поэтическую рок-трагедию «Исте­рика», главный герой которой — «Крик души», мою трагедию, смешно сказать, удостоенную литературной премии Московско­го комсомола и московских писателей, удостоенную, но и во вре­мена гласности преданную гласности лишь отчасти. Кстати, от­меченное премией пытались однажды издать полностью отдель­ной книгой и издали, но «от моего имени» свет увидела якобы стихотворная брошюрка «Эхо», в которой мои самые основные стихи буквально через строчку были даны в чьем-то таком сглаживающем изложении, что я вправе сказать: мой живой поэтический «Крик» был кастрирован в некое стихоподобное «Эхо».

Ах... Пугачева, Пугачева! Она ведь нужна не только нам, но и всему миру. Скольким она дала жизнь! Скольких она спасла! Так поможем и мы ей! Да здравствует спасенная Алла! Вперед! На трагедию!

...Да, еще собирался я описать всю рок-историю ее жизни — от и до, но однажды приезжают Буйновы и говорят: «Пугачева сказала: «Мне нагадали, что, если я сделаю воспоминания о себе, то тогда я быстро умру...» Что тут скажешь? Суеве­рия есть суеверия. Очень они распространены среди артистов. Впрочем, как и среди некоторых писателей. Например, по рассказам знающих людей, 90-летний Леонид Леонов не печа­тает свой последний роман лишь потому, что ему якобы болгарская баба Ванга нагадала: как только он издаст эту книгу, так и умрет. Кстати, и Пастернак, и Евтушенко не избежали подобных опасений. Что ж, душе не прикажешь! Тем более — чужой. Поэтому я и решил, уважая право каждого че­ловека на свой подход к жизни, оставить этот портрет неокон­ченным. Оборвем здесь недописанный мною портрет Аллы Пу­гачевой. Впрочем, недописанный еще и потому, что еще многое предстоит этой божественно способной женщине. Кстати, выво­рачивает меня, когда называют ее Алла Борисовна... Какая она вам Борисовна?! Она просто Алла. Вечная Алла Пугачева!!!

Р. 5. Прошу прощения, если не все понравилось. Такова — выплеснувшаяся на поверхность — жизнь! Правда и страсти переплелись в ней так, что уже не отделить одно от другого. Содержимое должно само отстояться, как вода в свежевырытом колодце, и тогда страсти улягутся, а правда останется. Ос­танется — навсегда!

Когда написанное здесь я увидел все вместе, я вдруг обнару­жил некое живое единство, сильно напоминающее публицисти­ческий роман. Как-то язык не поворачивался сказать, что из-под пера вышла рок-история в привычном для всех исполнении, ибо глава за главой, как жизнь за жизнью, как судьба за судьбой накапливались воспоминания, которые, как известно, не во всем строго документальны. Стало быть, и история эта, в конце кон­цов, оказалась не историей, а скорее романом о роке, или как ее уже окрестили мои первые читатели, рок-романом. Так произ­вольное количество естественных воспоминаний совершенно неожиданно для меня переросло в качество мемуарного романа, которому больше бы подошло теперь называться «Судьба и рок». Поэтому, герои и читатели, если фактически здесь что-то не так, не обессудьте! На то они и воспоминания. За одно я ручаюсь: я очень старался не нарушить общей линии истори­ческой правды и попытался живыми голосами живых людей пе­редать то, что мне постоянно подсказывали сама жизнь и ее время, а, значит, моя цель достигнута! Редчайший для писателя случай. Но жизнь продолжается!!!