Ястребиный орёл

«Огненный Мустанг?»

-- Неужели лошади умеют летать?

-- Умеют, -- молвил Михравар…

И только он натянул поводья, как у лошади

словно выросли крылья, и, оторвавшись от земли,

она стремительно понеслась по воздуху…

«15 мая: Привет, Жиртрест!

У тебя часто возникают необоснованные желания? У меня да. Как сейчас, например, -- желание выкурить сигару. Кому в Туркмении придет в голову выкурить сигару? Здесь положено табак с известью сосать, засыпая его под язык из маленькой высушенной тыковки и сплевывая периодически малопривлекательную зеленую жижу (я пробовал: не для белого).

Сижу на самой высокой скале в этой части Багандара, вспоминаю, как в Тарусе с тобой полуметровыми самокрутками с махоркой развлекались под отеческим оком Сербаринова и мучительно пытаюсь распалить купленную в местном магазине (рубль двадцать за четыре штуки) погарскую сигару, которая категорически не курится, но зато полноценно воняет на всю округу горелым торфом, как сигаре и положено. Шутка. На самом деле табак неплохой, но только она не тлеет, а сразу гаснет.

Сижу, пыхчу, и думаю о том, что я лентяй, но не себарит. Себаритство для меня -- это удобное полевое снаряжение -- чехлы и подсумки для камер, дистанционное управление для диктофона и пр. Но при этом все же кайф, представь: сижу где-нибудь на противоположной стороне земли -- на веранде ранчо в джунглях Белиза, или под пальмами на тропическом острове… Нет, где-нибудь попроще, скажем, в Америке на Диком Западе -- в Калифорнии, или в Орегоне; после дружеского обеда, посматриваю на похожий пейзаж уже совсем других пустынных гор.

Наливаю (после десерта) в маленький стаканчик золотистого рома. Никакого виски, бренди, текилы, коньяка. Только ром. Но пробовать его сразу не надо. Его надо для начала лишь понюхать. В крайнем случае, если напиток для тебя новый, надо смочить губы, попробовать языком, чтобы познакомиться со вкусом, но не глотать целый глоток. В традиционном представлении ром должен быть ямайским, но это не обязательно, выдержанный пуэрториканский ничем не хуже. И раскуриваю к нему сигару.

Опять-таки, по всем канонам это должна быть какая-нибудь «гавана», кубинский «упман», или сверхдорогой «партагас», являющийся недоступным пределом мечтаний для любого янки-знатока. Но я не янки и «партагас» не люблю. И не потому, что сейчас на Кубе ни табак перед производством сигар, ни сами сигары уже не выдерживают положенный срок, как в былые времена. И не потому, что крутят их сейчас в спешке массового производства (знатоки говорят, что человек, который расправляет табачный лист, а потом ладонями крутит из него сигару, может быть бедным, но он должен быть веселым. Он должен если не смеяться, то хотя бы улыбаться. Вот почему так важно найти сигару, сделанную под сенью тропической неги без суеты соцсоревнования).

Все это важно, но мой скептицизм по отношению к кубинским сигарам прозаичнее: просто я в восьмом классе купил себе на Пушкинской площади шикарный «партагас» в красивой аллюминиевой коробочке и, высунувшись дома в открытое окно, выкурил его целиком, мучительно затягиваясь в себя. А потом лежал на диване и помирал. А Мама пришла и говорит:

-- А чем это у нас пахнет? Ты что, курил? Впрочем, нет, запах другой… Странно… А что это ты такой зеленый? -- Что уж она думала (бывшая курильщица с двадцатилетним стажем) не знаю, но говорила примерно это.

-- Живот болит… Я полежу, пройдет…

Поэтому я выберу себе к рому не «партагас», а почти черный никарагуанский «падрон» с душистым и терпким тропическим привкусом, или, наоборот (по настроению), очень светлый доминиканский «фуэнте-фуэнте-опус-экс», который помягче.

Прикурю неторопясь от кипарисовой лучинки. Опять-таки есть мнение, что прикуривать сигару от спички или от зажигалки, -- это как пить коллекционное «шабли» из стакана, протертого тройным одеколоном.

Запалю, пыхну пару раз, подожду минутку, пока дым развеется в неподвижном вечернем воздухе; сигара за это время раскурится, запах наберет яркость; курну еще раз, втягивая ноздрями стелящийся над сигарой бездымный запах разогретого табака, выпущу душистый дым… И уже после этого отхлебну рому… Но глотать его сразу все еще нельзя. Надо подержать его во рту, чтобы вкус рома смешался с еще ощущающимся вкусом сигарного дыма…

И вот, сижу, значит, смотрю на выжженные солнцем, как и здесь, но уже совсем другие предгорья не Копетдага, а Съерра-Невады или каких-нибудь там Голубых гор; думаю о том, что в сочетании «сигара – ром» сигара конечно же важнее, но ром ее оттеняет удивительно, и ощущаю за всем этим целую культуру, соединившую в себе такое многое и такое разное: от былой пиратской романтики флибустьеров и сочной зелени табачных плантаций на тропических островах, до «цивилизованной» накипи престижа и снобизма элитарных офисов Манхэттена…

А венцом всем этим ощущениям -- все то же, заходящее, как и сейчас, солнце, и мои мысли о Копетдаге и о том, как я вот сейчас сижу на вершинке напротив Малого Сюнта и героически пытаюсь распалить погарскую сигару отечественного производства, пыхчу ею, как паровоз. А она никак не курится, гаснет и гаснет; одно мучение…

Клёво, да?

К слову о сигарах, в долинах Западного Копетдага, на Чандыре, есть самые настоящие мустанги. Да, да. Одичавшие лошади, которые потерялись на самовыпасе, а потом нарожали уже по-настоящему диких жеребят. Я видел однажды такой табун издалека.

С этими мустангами связаны мои не самые приятные воспоминания о собственном малодушии. Директор заповедника Андрей Николаев давеча позвал меня на Чандыр на отлов и объезд этих одичавших лошадей, а я не поехал, нетипичным для себя образом отказавшись от очевидного приключения. Причем в силу каких-то банально-неочевидных причин, замешанных на ложном чувстве аспирантского долга, требующего от меня ударного орнитологического труда, а не экзотических прохлаждений… Дурак, теперь жалею. Бездарно не оправдал былого доверия.

У меня ведь в детстве, лет в семь, была кликуха, повешенная за неуемную прыть и ярко-красную рыжину двумя непоправимо и безнадежно взрослыми тринадцатилетними дочками московских художников, приезжавшими на лето в Едимново на Волгу, где проводили лето и мы: «Огненный Мустанг»…

Записку, помню, однажды подкинули: «Приветствуем тебя, о достойный «Огненный Мустанг»! Под корой Кривой Сосны ты найдешь первую половину секретного письма, а на земле у ствола -- стрелку из трех спичек. Пройди пять шагов куда она указывает и копай там…». Ну, и так далее…

М-мда, умели они играть. Сейчас видится в тех играх особый стиль, что-то от традиций московских интеллигентов третьего поколения: в индейцев -- так в настоящих индейцев, в волшебников -- так в настоящих волшебников…

А потом еще и кукольный спектакль устроили во дворе у Каравановых; сами к нему кукол понашили; а все деревенские недоумевали: непривычно и странно как-то; спектакль какой-то, но смотреть все пришли от мала до велика…. Эх, девчонки, даже не помню, как их звали… Жалко.

Так вот, я поначалу и не задумывался над тем, что это значит – «Огненный Мустанг», и лишь много позже, лет в двенадцать, постфактум, тайно ощутил удовлетворенное мужское самолюбие. Сейчас уже очевидно, что это было самое лестное прозвище или звание, которое я когда-либо получал…

Ну, так это все в прошлом, кхы, кхым, кхы-ы-ым!.. Удивительная все же дрянь. Правильно, что их враги-буржуи курят…».

Вольно. Сегодня я сподобился все же залезть на самую высокую вершину в округе. Это Хасар. Где бы ты ни ходил по долине среднего течения Сумбара, отовсюду видны две главные горы: Сюнт и Хасар. Сюнт конусовидный, а Хасар —с плоской широкой вершиной, но повыше.

Поднимался от подножия, не торопясь, наблюдая птиц, четыре часа. Верх горы — место очень своеобразное: широкое, слегка волнистое плато с великолепными травами и разбросанными в понижениях рощицами цветущего боярышника и дикой вишни.

А надо всем этим мотается в синем небе полтора десятка черных коршунов, кормящихся в воздухе жуками. Летают вперемешку, паря и время от времени выделывая пируэты и виражи, перед тем как притормозить в полете, поставив тело вертикально, и схватить насекомое вытянутой вперед тонкой лапой. Потом подносят добычу к клюву, обрывают жесткие жучиные ноги и едят жуков вместе с крыльями.

И вот смотрю я на все это и понимаю, что после Бомбея черный коршун стал для меня совершенно особой птицей. Причем, помню, Чача тогда, первым же утром после нашего прилета, за столом так по-будничному сказал: «Хватит рассиживать, орнитоптёр, вставай, пошли птичек покормим».

Я еще не понял тогда ничего: не замечал я за ним пристрастия к содержанию птиц. А оказалось, что кормить мы идем диких черных коршунов, живущих в Бомбее прямо в городе в несметном количестве (мне еще Володин про такое же в Дели рассказывал).

Жены и дети наши спят, а мы с ним выходим на балкон какого-то поднебесного этажа — весь Бомбей под нами, солнце встает, Индийский океан в километре плещется, — Чача достает кусочек сырого мяса и начинает им размахивать. Сразу откуда-то появляется коршун и стремительно приближается к нам, ловя подачку на лету в метре от наших физиономий.

После такого я уже оторваться от этого занятия не мог. Извел весь провиант, но пронаблюдал потрясающие вещи. Они не только брошенное на лету подхватывают, они, пикируя на страшной скорости, берут кусочек мяса с раскрытой ладони! Подумай сам, какой это пилотаж и глазомер! Ведь страшно все-таки: человек, рядом второй снимает это на камеру, а кушать-то хочется.

И вот коршун видит мою руку, взлетает с крыши противоположного здания; летит к нам, метров за десять прекращает махать крыльями, складывает их наполовину, пикирует по плавной траектории, развивая устрашающее ускорение, а в момент подлета берет лапой угощение с руки так, что ладони касается лишь на микрон и только тупой наружной стороной когтя, которым подцепляет прозрачный ломтик мяса. Но что ощущается при этом безошибочно, так это железная хватка кажущейся такой тонкой лапки.

Собралось птиц десять одновременно, устроили целый хоровод перед балконом, сменяя друг друга на заходах за едой, как садящиеся самолеты в аэропорту. Потрясающе. Такое исключительное зрелище, что мы даже Чачину любительскую видеосъемку поставили потом в Останкино (получив высочайшее разрешение на технический брак) в программу «В мире животных» перед импортным фильмом про индийских птиц, который я переводил и комментировал.

Я от этих птичьих игр пришел в такой пионерский восторг и так ошалел, что, закончив эту небывалую кормежку коршунов, находясь в эйфории нашего первого утра в Индии (и для пущей праздничности бытия), мы с Чачей прямо в семь утра набухались джина с тоником и поехали по еще сонному воскресному Бомбею на какую-то специальную улочку, к знакомому ему индусу, торгующему фруктами на лотке-телеге с огромными колесами.

Стройный, с элегантным утонченным лицом, продавец выбрал для нас из целой горы два «самых лучших» кокоса, сделал с ними поочередно что-то факирское: подкинул в воздух, одновременно подхватив с прилавка короткий нож, потом чиркнул несколько раз этим ножом по окружности кокосовой лысины, с подозрительной легкостью смахнул кривым лезвием жесткую ореховую верхушку и протянул сначала мне, а через три секунды Чаче уже открытый орех с трубочкой и с врезанной в стенку пластинкой скорлупы (чтобы выскрести после питья творожно-мягкую серединку).

В голове моей, как в лампе Аладдина, готовился к подвигам подзадоривающий сам себя джин; душа пела; а сам я, впервые в жизни потягивая кокосовую муть, щурясь от солнца, смотрел то на продавца, то на улицу, то на Чачу; а он, щурясь, смотрел на меня, на то же самое вокруг и на синее бомбейское небо, по которому столь необычно (в такую-то рань) суматошно мотались несколько хищных птичьих силуэтов... А потом Чача и говорит:

— По, а чего это они крыльями хлопают, как куры?

Теперь, наблюдая каждого черного коршуна, парящего в охотничьем полете над долиной Сумбара или над плоской вершиной Хасара, я его иначе, как привет от Чачи, и не воспринимаю. Смотрю на узнаваемый издалека вильчатый хвост, на крылья с изломом и думаю: «Где и как там Чача сейчас?»

Он ведь показал нам Индию так, как я мечтал бы показать все, что вижу сам, всем вам: изнутри, с полной отдачей и на дружеском вдохновении; так, как туристу никогда не увидеть... Пора мне ему, кстати, написать.

Вот такие вот дела... Пока, Ленке и Эммочке привет».

◄

За кордоном
Куда уехал ты? В какие города?

Китай тебя не ждет,

Не ждут тебя индусы...

Куда уехал ты, действительно, куда?

Давай-ка поворачивай в Тарусу...

(Студенческая песня)
Родом я из Восточных земель, а путь держу в Западные...

(Хорасанская сказка)
«6 июня. Привет, Чача!

...Жарко сегодня. А ты там живой под тропическим индийским солнышком? У тебя-то хуже: влажность.

Шастая здесь, среди так и не разрушенных до конца мусульманских традиций братского туркменского народа, и вспоминая про тебя, пребывающего в индуистской части своей кармы, часто думаю о феномене удаленности от дома, о загранке, об эмиграции и о духовной связи с собственными культурными корнями (пардон уж за высокий штиль).

Сначала, конечно, то, что лежит на поверхности: экзотика незнакомого мира и ощущение отчужденности. С экзотикой вроде понятно. В разных регионах и для разных людских характеров она проявляется в разной степени, но почти всегда дает некую стартовую эйфорию, на волне которой интересующийся человек начинает знакомство с новой культурой. У кого-то эти приподнятые ощущения развеиваются быстрее, у кого-то медленнее. Кто-то одарен свежестью восприятия настолько, что может сохранить это стартовое ощущение, этот «гормон новизны» на всю жизнь, а есть и те, у кого они вообще не возникают, а гормон этот вообще не вырабатывается (этим соболезнуем, но «тут про таких не поют»).

Отчужденность? В этом, как минимум, два пласта. Верхний — отчужденность бытовая, повседневная. Это совокупность языковых и житейских барьеров. Прежде всего — язык. Сколько лет приезжаю в Туркестан, а ты думаешь, я выучил туркменский? Ни фига. Можно бы, конечно, упереться рогом, потратить массу сил и времени. Ну и что? «Иду по дорога, смотрю — два копейка сидит; я его взял, на карман поставил...» — дальше такого мне в любом случае не сдвинуться. Хотя и это — уже хлеб; язык, конечно, при любой возможности учить надо. Жил бы в быту с туркменами — выучил бы. Ладно, а кроме языка?

Менталитет — это уже серьезнее. В эту бездну сейчас не полезу («Восток — дело тонкое...»). Ясно только, что менталитет, как язык, выучить нельзя. Можно потратить остаток сознательной жизни на его изучение и понимание, но привить его себе невозможно. Поиграть в это можно, но отторжение несовместимых культурных тканей неизбежно.

Поэтому у меня лично любая попытка взрослого человека стать в чужом обществе своим ничего, кроме сострадательного сочувствия, не вызывает. Для меня очевидно, что ни одному нормальному индивидууму, волею судьбы оказавшемуся у черта на рогах, и в голову не придет стать где-то там своим. Своим надо быть там, где ты свой, среди своих. Хотя, впрочем, многие пытаются, стремятся к этому. Тоже можно понять: жизнь скрутит — будешь стремиться.

Да и «свои» разные бывают. Ты порой еще лишь всего одной ногой за порог, и не навсегда, а так, погулять, но уже сзади почти подталкивают, чтобы дверь захлопнуть за спиной; фотографии твои со стен если и не отклеивают, то уж уголок пробуют на прочность: легко ли будет отодрать, когда момент настанет... Кто из искреннего патриотизма к родным стенам, кто из презрения к «изменщику», а кто и потому, что никак с себя совковый мох не соскоблит...

Ну а уж если ты в своих странствиях еще где и засидишься, тогда уж вообще пиши пропало... Хотя что это я, в самом деле, рассуждаю в таком важном вопросе про какую-то шелупонь; свои — это настоящие свои.

Для меня априори очевиден тот факт, что, окажись я насовсем здесь, под знаменами ислама, или на Новой Гвинее, или в Норвегии, душой буду продолжать жить в своем исходном культурном пласте, сознавая собственную инородность по отношению к окружающему; наблюдая его, изучая, упиваясь, может быть, но не рассматривая себя самого его составной частью.

Проблема лишь в том, что, оказавшись в таком положении, неизбежно консервируешься в той своей первоначальной культурно-временной среде, из которой уехал, отрываясь от продолжающегося хода ее развития.

Как трогательно-печально выглядит стремление даже грандиозных русских умов, после десятилетий (или всего лишь лет) удаленности, пусть даже каждодневно проникнутой самым чистосердечным интересом ко всему тому, что происходит дома, рассуждать о сегодняшних, текущих судьбах оставленной страны. Без понимания того, что судьбы эти давно уже несутся по другим волнам и обдуваются другими ветрами. Тем более судьбы России! Ни одна страна не меняется сейчас столь радикально и столь стремительно, как Россия. И положение такое наверняка сохранится и в будущем.

Так что факт налицо: отрываться нельзя. Ну а уж если отрываешься, то главное при этом — цель. Ради чего. Все остальное вторично. А цель — это уже отдельный разговор.

Кстати, о цели. Ты веришь в предназначение?

Я теперь верю. Потому что планируешь, планируешь жизнь, строишь ее в соответствии со своим глубокомысленным анализом происходящего, дергаешься, упорствуешь, а потом оглядываешься назад — и выясняется, что все эти неимоверные усилия и то, ради чего они затрачивались, сами по себе и не важны вовсе... И все это нужно было лишь для того, чтобы «само собой» сложилось что-то совсем другое, о чем и не думал никогда. Как раз то, что и оказывается главным...

Я сначала было из-за этого расстроился, что же за фигня такая, думаю? А потом, наоборот, такую раскрепощенность почувствовал, словно груз с плечей свалился...

Пример? Бог его знает. Может, мои жаворонки и есть пример. Может, я в Туркестан совсем не для того попал, чтобы в сравнительной экологии жаворонков разобраться, а для чего-нибудь совсем другого. Например, чтобы фасциатуса искать или чтобы внести неоценимый вклад в дружбу российского и туркменского народов: «Салам алейкум! Алейкум ассалам!»

Чего ты лыбишься, дубина?

Не знаю уж, как ты, но сам я (прости, Господи, за неизбежную патетику) постоянно чувствую, что представляю здесь Россию. Хорошо уж или плохо — это другой вопрос. И совершенно меня не колышет, что никто меня на это официально не уполномачивал. У меня на это мандат посерьезнее. С самого верха. От судьбы. И нечего тут расшаркиваться в объяснениях; все, видишь ли, опасаемся выглядеть нескромно...

А ощущение этой моей сопричастности к русскому настолько несомненно и сильно, тот факт, что многие здесь судят о России именно по мне, настолько очевиден, что нечего и оговариваться по три раза. Я ведь часто здесь разным людям что-то негазетное про русский дух рассказываю. Порой до смешного — как у Зарудного сто лет назад почти в этих местах, когда он персам про величие России и славу государя излагал. А ведь мы-то с туркменами в одной стране живем.

Ладно, давай там, дружи с индусами и не теряй связи с родиной-матерью.

А мне давно уже вниз пора, и так домой до темноты не дойду...»