Албазинская крепость кунгуров г. Ф

Но гору не перескочишь, в чужое сердце не залезешь. Вырвала Степанида

из своего сердца заветную думку, вырвала с болью, как жгучую крапиву, и

перешагнула крепкой ногой порог Сенькиной избы.

...Порядки в Сабуровке сабуровские.

До Москвы далеко, а еще дальше до царя; правил окрестностями Ярофей

своенравно, своеправно; слыл он за малого приленского воеводу.

Жить бы да жить в привольной сытости. Мрачный ходил Ярофей:

по-прежнему мучила надоедливая думка. Из теплого угла безудержно тянуло на

простор. Верилось: там, за нехоженой тайгой и звериной глушью, цветет

неведомая счастливая земля.

Даже сны Ярофея тревожили до одури. Как-то приснилось: раздвинулась

скала, что высится за синим мысом, и хлынула вода, залила горы и леса. Не

стало места ни человеку, ни зверю, только птицы с плачем носились над

водой, искали пристанища. Проснулся Ярофей в ознобе, вскочил с лежанки:

"Уходить надо с насиженного места! Уходить!.. К худу сон..."

Часто выходил Ярофей к реке, садился на высокий бугор. Тихая Лена

лениво катилась к северу. За Сабуровкой она разлилась в широкий плес,

тусклый и мертвый, как озеро. Берега плеса заросли осокой, камышом,

подернулись ряской. Вглядывался Ярофей в дремотную зелень, гневно шептал:

"Бесталанная река, постылая!.."

Всякому делу - свой конец.

Стал доискиваться московский царь: отчего с богатой Лены мал

соболиный и иной пушной приход? Отчего урон терпит царская казна? Иль

перевелось зверье? Или отбились от ясака покоренные сибирские народы?

Дознался царь о самоуправстве дерзкого Ярошки Сабурова, послал своего

доглядчика и сборщика пушной казны, воеводу немца Петра Кранца, чтоб

царским именем и крепкой рукой навел на Лене порядок, а самоуправца,

беглого Ярошку, заковал бы в железные колодки.

Словно вешний снег, явился в Сабуровку царский воевода. Крутонрав и

злобен оказался Петр Кранц. В день его приезда ударил задорно церковный

колокол, поп Гаврила служил в честь воеводы молебен, но, к великому

огорчению сабуровцев, воевода в храм не пожаловал. Со своими помощниками

торопливо громил он Ярофеевы погреба и клети. И не успел поп Гаврила

пропеть многолетие, как царский воевода заковал Ярофея в железо и бросил в

черную избу.

Насупилась Сабуровка. Не по нраву пришлась ей крутая рука воеводы.

Стали ревностно доглядывать сабуровцы за воеводой и его людишками. А

воевода, как берложный медведь, сидел в воеводской избе, будто его и нет,

но все видел, все слышал. Подслухи его и доглядчики навозными мухами

рассеялись по Сабуровке. И примечали сабуровцы с тревогой, что воеводская

сторона росла, съезжались отовсюду неведомые люди, воеводские доглядчики и

помощники. Многих сабуровцев разорил начисто лиходей воевода непомерными

поборами и своевольными грабежами.

Разбилась Сабуровка на две слободы: Воеводовку и Ярофеевку. Смертным

боем бились по воскресным дням слободки: шли люди стеной, ломали друг

другу ребра, кровянили снег. К заходу солнца расходились; вновь свирепели

и, едва залечив раны, готовились к новым схваткам.

Драку затевали ребятишки, на их крик выбегали бабы, и начинался

словесный бой; ядовито-злобная брань разжигала кровь, быстро бабы хватали

друг друга за волосы, и тогда с дубьем, кольями, рогатинами выбегали

мужики.

Особенно круты и своевольны были низовые сабуровцы, что поселились у

Зазнамовы, заядлые пропойцы и скандалисты Минины, бесстрашный медвежатник

Пашка Ловкий, удачливый соболятник Сомов, прозванный Соболиным Дядькой.

Видя разлад и бесчинства, отбивались от воеводы и покоренные

сибирские народцы; плыло пушное добро, минуя воеводские клети, плыло

неведомо куда.

Давно бы надо казнить самоуправца Ярошку - от него бесчинства и

разбой, но медлил воевода, косясь волчьим глазом на низовую Сабуровку.

Приказав ключнику накрепко держать Ярошку под замками и зорко

доглядывать, воевода вызвал письменного голову и велел строчить в Москву

царю скорую челобитную. Воевода писал:

"...слезно молю, великий царь-государь, о ратной подмоге, дабы

учинить спокой и привести Ярошкиных воров и разбоя чинителей к покорности,

а его, беглого Ярошку, казнить лютой смертью..."

РАТНЫЙ ПОХОД

Киренга, ширилась, распирая берега.

Мимо серых плетней по ухабам и промоинам торопливо шла женщина с

узелком в руке. Дойдя до воеводских ворот, на миг задержалась.

Мужик в рваной дерюге топтался у ворот в жидкой глине; укрывая лицо

от ударов дождя, злобился.

В женщине узнал вратарь Степаниду, сплюнул, нехотя отдернул щеколду и

гнусаво промычал в слипшуюся бороду:

- Сызнова к немцу?

Степанида кивнула головой и скользнула в ворота. Мужик сыпал вслед

срамную брань:

- Бесстыжая!.. И непогодь не держит. Худо Сенька плетью тебя жалил,

ой, худо!..

Степанида украдкой обошла воеводское крыльцо и потонула в пустыре,

где среди полынника и крапивника торчала черная изба. В рытвине ее

встретил рослый парень с раскосыми глазами, в промокшей бараньей шубе. Он

вырвал у Степаниды узелок и молча скрылся.

Она стояла в полыннике, дрогла, кутаясь в платок. Вскоре послышался

глухой шепот, визг ржавого замка, шлепанье грузных шагов. Близко всплыл

знакомый голос, от него захолонуло сердце. Степанида не стерпела,

бросилась и повисла на плече Ярофея. Он стоял, повитый цветным платком, в

оборчатой юбке, узкой и короткой.

Степанида шепнула:

- Укрой бороду, - и пошла.

За ней, неловко ступая, шагал Ярофей.

У ворот Степанида привычно щелкнула колотушкой. Вратарь отпер ворота,

хитро усмехаясь, бросил:

- Аль не в нраве немец? Аль горька ему?

Степанида смолчала. Ярофей шагнул, путаясь и закрывая платком бороду.

- Откуда с тобой подружница? - скосил глаза вратарь.

- Ослеп, жеребец, - кинула озорно Степанида, - то с поварни девка

Силантиха.

- Ах ты, такую птаху и не узнал... Винюсь! - загоготал мужик, сдернул

облезлую, дождем побитую шапчонку и озорно ляпнул ею по спине Ярофея.

Степанида и Ярофей шли молча. Дождь стихал.

- Иззябла я... - шепнула Степанида.

- Скину я юбку, нет моей мочи... - не вытерпел Ярофей.

- Страшись, всяк встречный признает!

Дошли до избы. Озираясь, Степанида провела Ярофея в подклеть. Ночь

Ярофей провел в тревоге, в полусне.

Неотступно тревожил ласковый шепот Степаниды, мерещились ее глаза.

Дивился Ярофей: чудна жизнь, в сердце человека премного тайников и троп

непролазных. Приметен глаз у Ярофея, горячий, взглянет - обожжет; чует

Ярофей в таежной глуши хитрую звериную поступь, а вот как подкралась

Степанида, того не усмотрел.

Дивился Ярофей, и от радости наливалось сердце сладостной тревогой,

колотилось неудержно, торопливо. И казалось Ярофею: он - птица и,

всплеснув крыльями, летит над тайгой, оглядывая заветные дали зорким

глазом.

Едва скользнул в оконце утренний свет, послышалась осторожная

обомлевшую, теплую, желанную. Припав к веснушчатой щеке, он отрывисто

шептал:

- Дай снесу тебя, Степанида, в свою избу. Сила во мне страшенная...

- Не можно, Ярофеюшка, мужняя жена я...

- Так ли? - загорелся Ярофей.

- Не можно, - повторяла Степанида, всем телом льнула к Ярофею и

сжимала горячими руками еще крепче его шею.

Вмиг выскользнула, выпрямилась, заговорила тревожно:

- Страшусь, Ярофеюшка, не позору, - за тебя страшусь, месяц синенький

мой, быть тебе сгублену...

- Не страшись, Степанида, были бы у сокола крылья, а небес хватит.

- Лют и злобен воевода, - говорила Степанида, плотнее прижималась к

Ярофею и торопливо перебирала пальцами жесткие кольца его бороды.

Всхлипывая и глотая слезы, поведала она свои злоключения и кровные

обиды; рассказала и о хитростях бабьих, которые помогли ей обманывать

воеводу, добыть ключи от тюремной избы. Только накликала на себя гнев и

насмешки многих сабуровцев.

- За гулящую признали, - жалобилась Степанида, - срамными словами при

встречах помыкали.

Ярофей обнимал Степаниду молча, и примечала она, как вздымались у

него на шее жилы, плотно сжимались губы, кривилась бровь...

Сабуровка готовилась к весне.

Дознались низовые сабуровцы о новых происках воеводы. Плыли слухи о

бегстве Ярофея, но толком никто ничего не знал. Коварства лиходея воеводы

беспредельны: мог казнить Ярофея и слух пустить. Перестали ладить сохи,

хомуты, бороны, потянулись узловатые пальцы к самопалам, рогатинам, мечам.

Точила ножи низовая Сабуровка, готовили жонки украдкой сухари и

прочую ратную снедь, как перед большим походом.

У Ваньки Бояркина собрались дружки ватажные, старые бывальцы. Тут и

вскипела яростная и дерзкая думка: ударить по воеводе, утопить лиходея в

сонной Лене, а людишек его да тех из сабуровцев, которые вьются с лестью и

подачками около воеводы, побить и покалечить. Страшиться нечего: пока

дойдет весть до царя, много поубавится воды в Киренге - жди-пожди.

Но легко думка вскипает, легче тумана взвивается под облака, и

остается горечь на сердце. Разбил думку Соболиный Дядька. Таежный шатун

поведал диво. И выходило так, что сидеть на Киренге, дремать у Лены,

склоняя повинные головы перед воеводой, к лицу только Сеньке Аверкееву да

его жонке, у которой левый глаз косится на Сеньку, а правый - на воеводу.

Остальные вольные казаки должны бросить обжитое логово, и чем скорее, тем

лучше. Соболиный Дядька шепотом говорил о своем последнем походе с Ярофеем

в тайгу. Дойдя до кипучей речонки, Ярофей примечал по звездам и другим

лесным приметам, где стоит неведомое царство Дауры и течет река Амур. Той

реке наша Лена не ровня: там ни одна крещеная душа не бывала, соболь не

тронут, тайга жирна зверем и птицей, река до верхов рыбой переполнилась,

волна выкидывает ту рыбу на берега, и кормятся ею медведи и росомахи. Горы

там родят чистое золото, серебро и каменья, лалы-самоцветы.

Глаза у слушавших это диво горели жадной искрой, от зависти туго

набухали жилы, колотились сердца - так распирал их словоохотливый

Соболиный Дядька.

- У Ярофея своими глазами видел я заветный пергамент, - не унимался

Соболиный Дядька, - на том пергаменте пути проложены, реки и волоки

помечены. Дивный пергамент!

Зрели новые помыслы, раскалялись жаркие головы. Ванька Бояркин,

давнишний дружок Ярофея, горячился:

- Крещеные, по нраву ли вам, вольным, воеводчество немчина? Того ли

ждали? Дадим ли сгинуть Ярофею от лиходейства?

Сдерживали Ваньку, как медведя на рогатине, дюжие руки Зазнамовых и

Мининых, боялись бывалые казаки озлобить коварного немчину и зазря в

безвременье погубить свои помыслы.

Ванька кидался в кулаки. Быть бы бою хмельному, да распахнулась

дверь, и встала перед Кешкой Зазнамовым Степанида.

Кешка зыркнул глазами и крикнул:

- Воеводова бражница! Каков посол, а? Чуете, казаки?

- Дошлый немчина, чужих жонок в подслухах имеет! - кричал Минин.

- Сенькин недогляд. Ишь, дал волю... - выпрямился Соболиный Дядька и

хотел еще что-то сказать, но Степанида сбросила платок.

- В подслухах не бывала, привела вам атамана.

Вошел Ярофей.

- Кого корите срамным словом? Степаниде кланяюсь низко. Вернула

подбитому соколу крылья. Легла поперек сердца. Тому быть. Разумею ваши

помыслы, по нраву они мне!..

Смолкли ватажники. Насупились. Косо взглядывали из-под нависших

бровей и голов не поднимали. Ванька Бояркин теребил кожаную опояску,

украдкою сбил со лба надоедливую каплю пота, кашлянул, огляделся, потом

осмелел и подошел к Ярофею.

- Быть вольному вольным. Повинюсь за всех, откинь обиду, Ярофей, и

ты, Степанида, не взыщи...

Ватажники обнялись. Атамана усадили, по ратному обычаю, в середине

круга, рядом - Степаниду. Бояркин вновь повел разговор об обидах и

происках, сумрачно оглядел Степаниду. Ярофей перебил:

- Не о том молвишь, Ванька, глянь на Киренгу, вода велика и буйна,

дощаники ладить сподручно.

- Дело молвишь! - согласились казаки.

Разошлись поздно, спать не ложились: не выходила из головы думка,

колючая, как заноза.

Едва занималась заря вверх по Киренге, далеко за Сабуровкой стучали

топоры, приглушенный людской рокот плыл над тайгой, ветер разносил запах

сосны, дыма и едучей смолы. Низовая Сабуровка тайно строила плоскодонные,

емкие и на воде ходкие дощаники.

Лишь к концу лета девять легкоходных дощаников всплыли на беспокойной

волне Киренги.

Сенька Аверкеев первый проведал о тайных делах низовых сабуровцев, об

их ратном походе и донес воеводе. С воеводой сдружился Сенька с первых

дней. Обидели кровно его низовые сабуровцы, грозились пожечь, покалечить

за болтливый язык. Затаил злобу Сенька. Хороня свое добро: избу, рухлядь,

животину, лебезил перед воеводой, молил о защите, нес небылицу на своих

прежних дружков.

Прикормил воевода Сеньку, взял под свою руку, под свою защиту. Стал

Сенька у воеводы старательным доглядчиком и доносчиком. Зажил гордо и

богато, но потерял Степаниду. Бросив всю свою бабью рухлядь, сбежала

Степанида.

От Сенькиных вестей закручинился воевода. Упрекал и корил Сеньку за

нераденье, за поздние вести. Понял воевода: не уплывут ватажники мирно,

быть разбою. Осмотрел своелично запоры, строго наказал караулам нести

ночную службу.

Сметливый немец думал, как обойти нависшую беду. Весть сабуровцев о

неведомых Даурах пришлась и ему по нраву. Жадный воевода смекал: поход

принесет выгоды немалые, завоевание непокоренных землиц государь оценит

великой похвалой и почестями. И решил воевода хитростью и приманкой,

особенно огневыми припасами, пособить походу, добавить своих ратных людей

и тем обеспечить себе доходы и почет. Знал воевода, что Ярофея теперь ему

не поймать, не осилить, не изломать: крут и бесстрашен воровской казак.

Решил воевода сменить гнев на ласку - на народе повиниться, Ярофея наречь

атаманом ратного похода в неведомые Дауры.

Сабуровцы справляли престольный праздник.

С первым ударом колокола воевода с малым числом служилых людей пришел

в церковь. Переступив порог, заметил неладное: поп не начинал службу,

народ в смятении топтался как попало.

- Отчего не зачинается обедня? - спросил воевода.

Неожиданно перед воеводой вырос Ванька Бояркин, лихо прищурил озорной

глаз, тряхнул чубом.

- Постой, - обратился он к попу, - повремени. Ночью явилось мне

чудное видение, не могу утаить его перед честным людом, дозволь молвить!

Воевода нахмурил брови, оглядел Ваньку сурово, вскинул руку:

- Не медли, поп, зачинай обедню!

Ванька поднялся на ступеньку возле алтаря.

- В райском сиянии явился архангел Гавриил и гневным гласом возопил:

"Поганцы, с каких пор это терпите вы в храме нечистых немкиных выкормков?

Ведаете ли, какая кара ждет вас?.."

Воевода понял: задумано худое, тихонько обернулся и попытался из

церкви выйти. Всюду плотно стояли казаки и посадские мужики. Воевода

пригнулся, двинул плечом, но его оттолкнули чьи-то дюжие, жилистые руки.

Воевода побагровел, жидкие волосы прилипли к взмокшему лбу, глаза

налились, покраснели. Пытался он крикнуть своих близких людей, обвел

взглядом - всюду лица чужие: большебородые, хмурые, глазастые. Воевода

обомлел, хотел бежать, ноги словно застыли и пришиты к половицам.

Обуял воеводу страх, пал он на колени, повинился и, заикаясь, сказал:

- Коли я, крещеные, недостоин храма, то выйду вон...

Цепкие руки потянулись к воеводе, сорвали соболиный ворот шубы,

изодрали полу и вцепились в волосы. Разноголосно орал народ:

- Учиним убийство, чтоб неповадно было!

- Круши лихоимца!..

- Руки, руки ему вывертывай, чтоб отсохли!

На приступку поднялся седовласый худосочный Алексей Торошин, пискливо

уговаривал:

- Беду накликаете, убийство до добра не доведет... Ой, солоно,

казачки, расхлебывать доведется!.. Горько!..

Старца столкнули, рвали в клочья воеводу.

Вступился Сенька Аверкеев, крикнул надрывно:

- Казаки!..

- Черт тебе казак!

- Воеводский худодей!

- На казаков доносчик!

- Гони воеводского подслуха! Ломай его!

Сеньку сбили, безудержно мяли, нещадно крушили кулаками. После

расправы ринулась толпа из церкви.

Тем временем дощаники стояли у причалов, против воеводского двора.

Они грузно оседали на воде: набивал их Ярофей воеводскими запасами.

Волокли ватажники пушки, тащили самопалы, катили бочонки хмельного,

торопливо таскали свинец, порох, просо, муку, сало. К заходу солнца

дощаники отвалили от берега и скрылись в темноте.

В лето тысяча шестьсот шестьдесят пятое под началом Сабурова отплыло

в ратный поход войско в двести сорок человек, с тремя пушками, при

самопалах и мечах, в куяках [куяк - шлем, кивер; старинные щитковые,

чешуйные или наборные латы из кованых пластинок по сукну] и панцирях. Для

удачи в походе захватил Ярофей попа Гаврилу с иконами. В помощниках у

Ярофея плыли Пашка Минин и Ванька Бояркин.

По казачьему сговору у запасов съестного, у котлов, что приходились

по одному на дощаник, поставили жонок, отдав их под начало Степаниды.

Плыли по Лене вниз, к северу. Широководная река неслась меж крутых

каменистых отвесов. Буйные струи бились в извилинах, хлестали волны,

пенясь; бежали дощаники скорым ходом. На пути встретилась шумливая река,

впала она в Лену с востока - то был Витим. Ее миновали, плыли дальше к

северу. Донесла Лена дощаники до устья другой реки - это была Олекма.

Задумал Ярофей плыть к востоку Олекмой; по его приметам, доведет Олекма до

водораздела, а там волоком можно пробиться и на Амур-реку.

К ночи собрался малый ватажный сход. Ярофей сказал:

- Смекал я, казаки, каков же ратный поход, коли плывем мы скопом, как

на свадьбу?

- Мал толк плыть всем кораблям тихим ходом, - отозвался Ванька

Бояркин.

И решили караван поделить. Выделил Ярофей четыре малых дощаника.

Отрядил девяносто дюжих до бойких казаков, а в атаманы поставил Ваньку

Бояркина и дал завет плыть вперед скорым плавом. При встречах с иноземцами

заводить мирные речи, склонять их к покорности подобру, коли нападут

скопом, отгораживаться засекой, бой принимать с опаской, дабы терпеть в

битвах урон малый. При большой беде гнать скорого гонца.

Поутру Гаврила отслужил заздравный молебен, и дощаники Бояркина

отплыли.

Ярофей плыл вслед тихим ходом.

ВСТРЕЧА С ДАУРЦАМИ

шумливому перекату. Билась Олекма, кипела и рвалась с грохотом и ревом

через гранитные пороги, выплескивала на прибрежные пески комья желтой

пены.

резучим камням, промоинам, брели по студеной воде, проклиная своенравную,

непутевую речку. Оглядывая побитые дощаники, изможденные, обветренные лица

казаков, обессилевших и злых, Бояркин омрачился. Теперь он знал, что

Ярофею пробраться с тяжелыми дощаниками превеликая мука, побьет на

перекатах Олекма корабли, сгубит огневые и соляные запасы, начисто

оголодит казаков.

- Негожа река - буйна, мелководна и зловредна, - сетовал Бояркин на

Олекму.

Невзлюбили ее и казаки, прозвали Буян-рекой.

бечеву и волокла его обратно вниз по течению.

Вскоре берега Олекмы засеребрились первыми осенними заморозками, по

утрам острые льдины с треском отрывали щепы от бортов дощаников. Осенние

ветры били с дождем и снегом, жалобно завывала тайга, ощетинилась Олекма

седыми гребнями. У черной россыпи, что каменным поясом перерезала Олекму с

берега на берег, пришлось дощаники разгрузить, запасы перенести на плечах.

С утра до вечера ухали казаки на берегу, с тревогой и тяжкими трудами

волокли дощаники посуху, чтобы миновать пороги и водопады.

Наскоро починив побитые корабли, Олекмой плыли недолго. Пала в Олекму

неведомая речка, пала с юга тихим плесом. По ней и решил плыть Бояркин.

Это была речка Нюкжа. Хоть и полюбилась казакам Нюкжа, да ударили морозы.

Наскоро срубили казаки зимовья-землянки и приготовились коротать зиму. Тут

и поставил Бояркин первый крест. Убила сваленная непогодью лиственница

гулевого казака, певуна и смехотворца Николку Яшкина. Схоронили казаки

Николку по-христиански, а новое свое становище назвали Крестовым.

Бояркин, не дожидаясь весеннего ледолома, по первому снегу решил

двигаться вперед, к востоку, волоча за собой на нартах продовольствие,

пороховые и свинцовые запасы, теплую одежду. С Бояркиным пошли восемьдесят

казаков. Горела вольница неудержимой жаждой встречи с иноземцами, лелеяла

заветную думку о превеликих богатствах неведомой Даурии.

Казаки орали наперебой:

- Сидеть зиму в медвежьем логове казаку несподручно!..

- Веди, Ванька, ты в атаманах!

На зимовье остались хранить запасы лишь хилые, покалеченные, да и те

рвались за Бояркиным. Только бывалый казак Никита Мышелов уговаривал

степенно:

- Эх, казаки, солоно хлебнете! Снеги белые захоронят ваши косточки.

Захоронят!..

Казаки отшучивались. Бояркин наказывал Никите строго:

- Ставлю тебя, Никита, ратным стражем. Особливо хлебные и пороховые

запасы хорони, - и, махнув шапкой-ушанкой, тронул отряд.

Двигались по берегу Нюкжи. Река круто изогнулась к северу, Бояркин

свернул от реки в глухой распадок, дойдя до стрелки, пошел на восток.

- Держи на восход солнца! - кричал он Степану Корневу, шедшему в

вожаках, а сам стал на лыжи с малым числом казаков и кинулся по следу, что

разглядел по утренней пороше казак Степка Логунов.

На рыхлом снегу отпечатались следы голых ступней, будто бежал

человек, оставляя след, а за ним неотступно гнался второй на лыжах, по

бокам вилась кружевная цепочка собачьих следов. Перевалив несколько

пригорков, Бояркин и его казаки увидели на снегу черные пятна. Бежал

медведь, его настигал маленький человек, с ног до головы закутанный в

шкуры, с длинной рогатиной в руках. Собаки облаяли медведя, забежали с

двух сторон, свирепели и бросались на него, норовя вцепиться в зад.

Медведь вскочил на дыбы, вихрил лапами снег, отбросив собак, кинулся на

человека. Человек ловко сбросил лыжи, не спеша пошел на медведя. Человек

осилил зверя; зверь обагрив кровью взрыхленный снег, вытянулся, широко

разбросав лапы. Человек склонился к добыче, припал к ране и жадно глотал

горячую кровь. Подняв голову, обомлел, в страхе завизжал голосом тонким,