Альфред Вебер «Избранное: Кризис европейской культуры»

Но что такое этот ритм с нашей точки зрения, с точки зрения значения осмысленности истории?

Его пределом служит, очевидно, псе то, что необратимо проходит через историю человечества. Следовательно, все связанное с цивилизацией и, за исключением технического развития, в первую очередь общее расширение горизонта сознания и связанное с этим осмысление бытия. Говоря об этом мыслительном движении и о связанном с ним движении сознания, следует напомнить, что здесь в историческом процессе магическое, мифическое и интеллектуальное осмысление существования пребывают рядом друг с другом и следуют друг за другом. Затем надо указать на то, что сложившееся таким образом и следующее по ступеням развитие сознания самым тесным образом связано, исходя из общей локальной и временной социологической констелляции, с идеальными, следовательно, с душевно-духовными факторами. Благодаря этому оно и получает свою историческую специфику.

Кратко характеризуя, следует сказать: основные восточные исторические тела вследствие их общей социологической константности оставались с точки зрения духовной концепции всего их существования в сущности всегда связанными с магическими и мифическими представлениями. И несмотря на то, что они достигали высокого уровня интеллектуальности. Не только Индия, в высших слоях общества которой уровень религиозной и философской рациональности был очень высок, но и Китай, где после Лао-Цзы и Конфуция уже вторая половина тысячелетия до н. э. была временем расцвета очень рациональной философии.

На Западе вслед за магически окрашенными культурами Древнего Египта и Вавилона уже на первой ступени его вторичных культур, следовательно, прежде всего в иудейской, персидской культурах и в культуре средиземноморской античности, формы магического постижения ослабли, хотя полностью не исчезли. Здесь господствующим на долгое время становится мифологический тип сознания и постижения, который завершается, с одной стороны, освященными жрецами и догматически фиксированными религиями, с другой — внутренне богатым и свободным мифологическим пониманием существования греками, а затем и римлянами.

В ионийской философии Великой Греции на Западе впервые возникает немифологическое по своей сущности постижение бытия и существования, введенное примерно около 430 г. софистами, которое иссушает в великих философских школах мифологическое постижение, не приводя к исчезновению в народе его остаточных следов. Эллинистическое и римское единение средиземноморской античности с Передней Азией приводит в конце концов вновь к слиянию, — или во всяком случае к взаимному оплодотворению, — ставшего символическим переднеазиатского восточного с западным логистическим постижением существования. И в этот заключительный период на этой основе, наряду с формированием великих интеллектуальных, теперь этических философских систем, с одной стороны, развивается логистически символическое преобразование мифологических систем спасения в гносисе и неоплатонизме и в качестве их низшей народной ступени мифическая религиозность и вера в мистерии, с другой — христианству передается догматическое оружие как увенчание и возвышенный синтез мыслительно окрашенного мифически религиозного постижения смысла существования. Мы рассматриваем все это прежде всего только под углом зрения, каким образом развитие сознания в его мыслительной, следовательно, мифологической и интеллектуальной форме, постепенно посредством повсюду констатируемой связи с идеальным душевно-духовным началом превращается в основу существования.

Продолжая рассмотрение под этим углом зрения, чтобы получить общее представление о сохранении связи или о разделении в ходе исторического процесса мифологически и интеллектуально формированного мыслительного постижения, находящегося в основе существования, мы обнаруживаем, что происходившее на Западе во вторичных культурах второй степени оказывается отчетливым продолжением достигнутого на вершине интеллектуального сознания, но также и сохранивших свое влияние старых форм мифологического постижения существования, присущих первым ступеням вторичной культуры Запада. Ибо позднее, интеллектуально и мифологически, изначально сильно эсхатологически окрашенное христианское видение существования становится, как известно, в соединении с достигнутой в античности высотой мышления духовной основой трех возникающих вторичных культур второй ступени — Запада, России и ислама; в противоположность первой ступени вторичной культуры они заимствовали в своем происхождении душевно-духовные элементы в соединении с интеллектуальными в качестве основы постижения своего существования. В христианстве это произошло непосредственно на Западе и в России, но опосредствованно и в исламе, ибо его пророческое возвещение сознательно основано на уровне интеллектуального сознания и на мифологическом содержании христианства, ведь он относит к числу своих пророков также Иисуса и иудейских пророков.

Конкретнее это выглядит так:

Через Византию Россия принимает от античности ставшее там сакраментальным, сильно магически окрашенное христианство со всеми логическими добавлениями к его догматам; языческие же добавления не принимаются. Для характеристики осознания это означает, что, поскольку воспринятое содержание понимается относительно несложно, то, невзирая на глубокую набожность, продуманное развитие сознания там задерживается.

Ислам, воспринявший найденную им на завоеванной территории значительную часть античного язычества как элемент «знания», сумел благодаря своему чрезвычайно развитому ритуалу так изолировать эти усложняющие его элементы, что они не оказывали большого воздействия на сознание и не будоражили его; таким образом, с этой точки зрения, т. е. со стороны сознания, он также оставался в некоторой степени стагнирующим.

С другой стороны, вряд ли нужно указывать на то, какое значение для собственного развития, даже для революционизирования сознания, имело на Западе восприятие этих языческих античных, все время поступающих из Византии элементов в соединении с собственным серьезным отношением ко всем содержавшимся в христианстве мифологическим глубинам сознания. Следствием было то, что примерно в 1500/1600 гг., когда Россия еще дремала, Запад прошел уже две ступени развития интеллектуального сознания: ступень связанной с полным постижением христианства высокой схоластики, вершиной которой были Альберт Великий и Фома Аквинский, и ступень грандиозной поздней схоластики Николая Кузанского и всех неоплатонических интеллектуальных течений итальянского Возрождения, параллельно которому проходили подобные, хотя и более проникнутые набожностью движения к северу от Альп.

Заряженный взрывчатой силой древней интеллектуальности, которая нашла свое самое яркое выражение в освободившемся от догматов новом видении мира, Запад мог теперь с наступившей экстравертностью начать свое историческое движение к совершенно новым духовным целям при постоянно меняющихся новых будоражащих осмыслениях бытия. Тем самым он двинулся к тем последним мыслительно обоснованным ступеням сознания, из которых мы исходили, и к тому основанному на них типу человека, о котором мы говорили и к которому мы еще в конце вернемся.

Мы совершенно отчетливо видим: под углом зрения развития мыслительного, включающего в себя мифологические и магические моменты сознания, вся история, начиная со времени пирамид, предстает как последовательность покоящихся друг на друге ступеней, которые на Западе, по крайней мере в одном его месте, вели к революционной цели, тогда как в остальном мире она похожа на остановленный плотинами, частично даже загнивающий поток.

4. Формирование бытия посредством толкований смысла

Если мы теперь зададим вопрос о периодизации с точки зрения прорыва освобождающегося смыслового содержания, то мы натолкнемся на два совершенно различных момента: во-первых, на попытку человечества постигнуть смысл существования, который оно, будь то в религиозном, будь то в философском понимании, накладывает на существование. Во-вторых, на кажущиеся непреднамеренными художественные толкования смысла, которые, однако, сколь они ни кажутся непреднамеренными, все-таки в конечном итоге представляют собой ответ на вопросы существования и посредством таких ответов оказывают в результате несомненное, хотя и не определенно высказанное, смысловое влияние на него.

О великих попытках человечества дать толкование смысла мы уже говорили, как о социологическом происхождении этих попыток и его отнесении к определенному времени, так и в связи с вопросом об отношении человека к его сплетенности с трансцендентностью, о том, что касается ее типизации.

Как же обстоит дело, надлежит нам теперь спросить, с соответствующими этим попыткам образованиями смысла существования, следовательно, с тем, что посредством них действительно придавало истории ее отпечаток?

Этот отпечаток, происходящий из универсального содержания смысла, легче всего удавался с внешней стороны там, где он мог быть соединен с оставшимися в мыслительном отношении магическими структурами сознания, следовательно, во всех странах Востока. Китай, какие бы религиозные и духовные течения в нем ни возникали со времен Лао-Цзы и Конфуция, приблизительно с 500 г. до н. э., и какие бы социальные и политические формы в нем ни устанавливались, для мышления и понимания своих духовных слоев, представители которых с 200 г. после н. э. в качестве мандаринов получив власть, действительно в значительной степени формировали это мышление, оставался совершенно объективно по своему смыслу центром космоса, космоса, приспосабливаться к которому он должен был в своих государственных и частных деяниях. Китай оставался, следовательно, что бы с ним под влиянием витальных сил ни происходило, все время восстанавливающим объективным образом смысл существования. По крайней мере до тех пор, пока постигнутые таким образом универсальные силы оставались незатронутыми и несломленными, силы, которые Китай впервые увидел в этой форме и соответственно которым он принял свой образ. Индия еще и сегодня предстает как магическая инкрустация развитого ею в последнее тысячелетие до н. э. толкования смысла бытия, соответственно которому человек, проходя разные ступени, очищаясь, освобождается от витальной спутанности и поднимается до высшего, в конечном итоге метакосмического существования. (Конечно, этой внешней констатацией ничего не сказано о глубине созерцания человеком постижения его смысла.)

В области западной истории, в которой победившие в конце концов завершающие религиозные толкования представляют собой везде результат очень многообразных духовных сочетаний самых различных форм и для которой несомненную роль играет ее членение на вторичные культуры первой и второй ступени, все обстоит более сложно.

Проще всего это в исламе: нельзя отрицать, что он в качестве религии второй ступени вторичной культуры сумел так соединить и связать религиозно и ритуально различные течения, из которых он возник, что они еще сегодня образуют построение, которое охватывает в культовом смысле все существование и придает ему вполне определенный смысл. Однако при всем почтении к этому следует все-таки сказать, что это — упрощающее построение, что оно в значительной степени исключает проблематику существования, которую Запад видел, и видение чего является его заслугой, но вместе с тем оно не слишком сковывает витальные силы.

Весь обычно называемый христианским Запад обрел в христианстве столь глубокое по смыслу и столь многослойное, открытое по многим направлениям толкование существования, что наряду с его центральным содержанием, с указующим на потусторонний мир откровением, в нем могла возникнуть выросшая из христианства полнота человеческих формирований существования; к тому же в лице церкви и ее орденов явилась образовавшаяся из связи с наукой организация, в которой могло найти прибежище и наиболее существенное из языческого античного наследия. Само по себе чуждое могло таким образом найти себе место, и, в отличие от России, которая, как было сказано, приняла только сакраментально разработанную мысль о спасении, Запад ничего не утратил из толкований смысла в тех письменных источниках, которые сохранились после эпохи Великого переселения народов или были позднее переданы ему Византией в качестве сохранившейся трансформированной античности.

Богатство толкований смысла, разработанных в античности, каждое из которых придавало существованию образ, соответствующий его концепции, было чрезвычайно велико. Ведь оно представляет различные ступени истории. Первой ступенью были переднеазиатские толкования, которые уже в иудейской Книге Книг дали Западу тысячелетиями не исчерпываемое, реципированное христианством сокровище множества последних постижений бытия. Не следует забывать также о поднятых в гносисе до космогонически спекулятивной высоты постижениях существования и бытия, которые, формируя, таили в себе известным образом логически символизированный завершающий экстракт всего духовного существования стран Передней Азии, сложившегося не без некоторого влияния индийцев. Христианство пришло к окончательному очищению своего догматического толкования бытия лишь в длительной борьбе с этими постижениями. Наряду с ними ему противостояла вся совокупность результатов толкования, возникших в средиземноморской языческой античности, в которой заключались два, вернее три, пласта различного осмысления существования. Первый сложился в трагическую эпоху1; благодаря требованиям высокого героизма ему все же удалось, правда, ненадолго, создать соответствующее ему понимание смысла жизни. За ним следовали этико-философские толкования смысла, а за ними — синтез того и другого, который в первую очередь продолжал действовать в римском стоицизме, формируя жизнь. В поздней античности формирование смысла жизни имело тысячу форм. В ней действовало невероятное напряжение между киниками, скептиками или эпикурейцами вплоть до более или менее стоически настроенных неоплатоников, которые в известной степени впитали влияние Передней Азии. Юлиан Отступник не мог бы пытаться лишить христианство власти над формированием жизни, если бы он не обладал в некоторой степени трагически-героическим духом, воплощенным в стоической этике. Ничто из того, что здесь лишь поверхностно намечено, не исчезло полностью в качестве формирующего жизнь элемента. Христианство стало в Византии и вне Византии тем каркасом, который пронес этот элемент через всю историю.

Самому христианству в период поздней античности удалось лишь частично утвердить в жизни подлинное формирование смысла в своем понимании, хотя оно ввело в него совершенно новый элемент — практику caritas*, которая, вероятно, вообще сыграла решающую роль в его победе.

Часто не решаются называть то, что было создано и долго существовало в Византии в обличье церковной пышности, подлинно христианским формированием смысла. Мы уже указывали на то, каким странным образом Византия одновременно с христианством сохраняла языческие элементы (цирк, культ императора и т. п.), не говоря уже о языческом античном знании и его отношении к существованию, которые она затем постепенно сообщала Западу (римское право, греческие источники). Это было явлением sui generis** не только практически, но и в принципе.

То, что произошло вместе с новым утверждением христианства, начиная приблизительно с 1000 г., на возникающем теперь Западе, было по своему формированию жизни чем-то совершенно иным. Понять это невозможно без проникновения в сущность христианства и в непосредственное осуществление его смысла в римской церкви, — явление, которое больше никогда в истории не повторялось, ни в Китае, ни в Индии, ни в Передней Азии, ни в исламе. Изначально христианское понимание существования было как будто направлено на потусторонний мир. Однако уже в первых словах Иисуса и в письмах апостолов, которые, утверждая или отрицая, определяли свое отношение едва ли не ко всем властям, содержится значительно большее. Это отношение определялось, начиная от слов «Блаженны чистые сердцем» и «Любите друг друга» до пессимистического «дела и чаяния человека злы от юности его». И известно, что из этой шкалы утверждений и отрицаний сложилось бесчисленное множество различных концепций бытия. Наряду с монашеской глубокой верой в потустороннее существование возникало столь же глубокое, отчасти светское, наполовину посюстороннее осмысление существования в различных братствах. Возможным стало развитие терпимости по отношению к витальным влечениям в виде церковно-сакраментальной практики милосердия, которая в период ее вырождения почти напоминала язычество. В лютеранстве при допущении притязаний на власть в политике мог развиться в значительной степени фиксирующий светскую жизнь профессиональный этос. И наконец, в пуританстве возникло ужасное учение о предопределении и избранности к спасению в сочетании с посюсторонним доказательством этой избранности посредством успехов на капиталистическом поприще; и еще многое другое возникло на широком просторе возможных христианских формирований смысла. И все это со ссылками на изначальные источники веры или на церковную традицию — весьма пестрый веер.

Европейское средневековье и его церковь рассматривают обычно как время подлинно христианского формирования смысла существования. И в известном смысле справедливо. Однако, чтобы полностью понять результат того, что тогда, в период, начиная приблизительное 1000 г., происходило, понять, что существовавшее тогда действительно глубокое постижение христианства заложило основу, выходя за пределы своего времени, для конституирования типа западноевропейского человека вплоть до наших дней, необходимо принять во внимание ряд факторов, которые я наметил лишь в их психологическом аспекте2.

В христианстве осознанный, тончайший и богатейший, но и позднейший, продукт античного постижения существования, продукт, который в сущности постулировал ломку и преодоление всех витальных жизненных влечений ради пребывания в потустороннем мире, противостоял при серьезном отношении к этим постулатам, как это было свойственно прежде всего клюнийцам и цистерцианцам, совокупности совершенно несломленных, стремящихся к осуществлению жизненных влечений. В это перенасыщенное целое вторглось, начиная с монашеской аскезы, новое учение, причем таким образом, что это вторжение не ограничилось аскетической сферой, а оказывало на жизнь формирующее влияние. Решающим для состояния человека было не то, что последовало за этим в виде возрожденной монашеством борьбы пап с императорами и что большей частью заполняет исторические книги. Решающим было то, что монашество попыталось, и отчасти этого достигло, трансформировать в христианском духе социально родственное ему рыцарство, в значительной степени фактически и духовно определяющий слой тогдашнего общества.

Монашеская аскеза с ее серьезным отношением к христианству все время проявлялась в истории в самой крайней форме, например, в Египтe, или на горе Атос, или вскоре после принятия христианства в древнем русском Киеве (где монахи замуровывались под землей в глубоких штольнях). Однако в самой России существовала лишь народная набожность, несомненно глубокая, но лишенная какой бы то ни было тенденции к преобразованию жизни. Именно к такому преобразованию пыталось прийти вдохновленное новым монашеством христианство, утвердившееся на Западе начиная приблизительно с 1000 г.

Этим оно оказывало давление на жизнь, в результате чего воздвигались устремленные ввысь соборы; и ему удалось внушить до той поры почти не ограниченной в своей витальности знати при посвящении в рыцари, в сущности при Diu Maaze, христианские чувства, которые в некоторой степени стали господствовать и превратились для рыцаря в идеал; их мы имеем в виду, употребляя слово «рыцарское». Однако в целом христианская идея потусторонности, препятствовавшая необузданному прожиганию жизни или во всяком случае модифицировавшая его, пела еще ко второму, совершенно общему фактору, наложившему затем свой отпечаток на тип западного человека. Витальные влечения прорывались иным образом, результатом чего была душевная динамизация, которая с тех пор стала признаком западного человека. Социально она не была связана с каким-либо слоем общества. Эта динамизация и соответствующий ей тип человека является основным фактом, без которого невозможно понять роль христианства в формировании человека и бытия Запада. Уже созданное упомянутым образом рыцарство было взрывным фактором. Все, что происходило начиная со спонтанного первого рыцарского крестового похода в Испанию, через официально провозглашенные продолжавшиеся столетиями сражения крестоносцев со сторонниками ислама, до исторически, быть может, чреватого самыми серьезными последствиями акта, совершенного рыцарями вместе с остальным населением, акта, который привел их из центра Европы на становящийся европейским восток и завершился далекоидущей германизацией этих областей, — в основе всего происходившего в этот рыцарский период, лежала в конечном итоге скопившаяся и находившаяся под психическим давлением витальность.

Говорить о существовании, действительно проникнутом христианским смыслом, подобном той реализации смысла, которая удалась в областях высокой культуры Востока, невозможно без значительной переинтерпретации фактов. Ибо совершаемые под маской христианства действия должны быть, по крайней мере при должном освещении их смысла, названы ложно понятым христианством.

Так, на Западе все это продолжалось в странном смешении витального и осмысленного. Именно витальные процессы, — что я подробно здесь показать не могу, — странным образом соединенные с попытками формирования смысла, превратили последующий период городского хозяйства к северу от Альп в так называемое для этой области позднее средневековье, в период, поистине преисполненный восстаниями и одновременно отличающийся глубокой религиозностью. В Италии же в это время витальным силам была предоставлена полная свобода. Надо полностью отказаться от конвенционального представления, будто тогда, когда на севере и на юге подлинным носителем исторического развития стало городское бюргерство, только север был в целом консервативно христианским. Конечно, когда на юге как выражение сильнейшей витализации были достигнуты первые стадии капитализма, — для Флоренции это около 1300 г. с карающим гневом описал Данте, — север был преисполнен интенсивнейшим велением, испытываемым прежде всего бюргерством, прийти к новому христианскому постижению бытия. Однако страх перед существованием, который прежде всего в пластике ищет вместе с набожностью своего выражения, был не чем иным, как ударами волн существования, преисполненного и здесь борьбой социальных слоев, тех первых восстаний крестьян и цеховых ремесленников, в которых нашла свое выражение социальная, а в конечном итоге и духовная борьба за свободу на Западе. В ходе этой борьбы, в которой в качестве витального знака одновременно возникли и первые стадии развития техники, — благодаря ей Запад, обладая оружием, компасом и т. д., получил превосходство над остальным миром, — и с развитием современной науки, с распространением капитализма на север, что вскоре последовало, были заложены основы его экстравертности.

Этот период экстравертности, который, пока ощущалось веяние Возрождения, возродил в преобразованной теоретической форме почти все античные попытки осмысления бытия и продолжал развивать их в своих философских школах, очень скоро привел, как известно, в Реформации и Контрреформации к возрождению попыток христианского формирования смысла существования.

Эти попытки, прежде всего там, где они решительнее всего были направлены на формирование витальных сил, как в капитализирующейся пуританской Англии, были с самого начала воинственными. Особенно воинственными же были проводимые практически на протяжении веков сословными, а позднее государственными властями нововведения, осуществляемые Реформацией и Контрреформацией. Воинственны вообще экспансивные, светские власти современного государства, вбирающие в себя витальные силы капитализма и использующие их. Кровавая эпоха начинающихся религиозных войн сопровождалась вне Европы вызванным жаждой золота и серебра разрушением открытых новых культур, а затем продолжающейся борьбой за едва ли не каждый, представляющийся ценным клочок земли на освоенном теперь земном шаре.

Такова витальная основа, созданная преимущественно вырвавшимися на свободу жизненными силами барочной эпохи, когда в Европе во всех возникающих современных государствах пытались создать амальгаму из привлеченной ко двору аристократии и абсолютизма; при этом под власть приобщенной ко двору знати передавались в виде возмещения зависимые крестьяне, а города, обладавшие до того самоуправлением, лишались власти и в результате теряли свое прежнее значение. Эта тенденция не победила, как мы видели, лишь в нескольких странах континента, в освободившихся Нидерландах и в Швейцарии. Она была сломлена прежде всего — это мы также видели — свободой Англии. Своеобразие этой тенденции выразилось в том. что Россия, которая до того шла своим путем, превратилась в образец для ряда регионов Европы, и это усилило тенденции несвободы как смысла существования. Таково, следовательно, странным образом искаженное зеркальное изображение практического осмысления существования.