Александр Дюма. Три мушкетера

заметили, как вас щадили при всех обстоятельствах.

Д'Артаньян почтительно поклонился.

- Причиной было не только вполне естественное чувство справедливости, -

продолжал кардинал, - но также то, что я составил себе в отношении вас

некоторый план.

Удивление д'Артаньяна все возрастало.

- Я хотел изложить вам этот план в тот день, когда вы получили мое

первое приглашение, но вы не явились. К счастью, это опоздание ничему не

помешало, и вы услышите его сегодня. Садитесь здесь, напротив меня, господин

д'Артаньян! Вы дворянин слишком благородный, чтобы слушать меня стоя.

И кардинал указал молодому человеку на стул. Однако д'Артаньян был так

поражен всем происходившим, что его собеседнику пришлось повторить свое

приглашение.

- Вы храбры, господин д'Артаньян, - продолжал кардинал, - вы

благоразумны, что еще важнее. Я люблю людей с умом и с сердцем. Не

пугайтесь, - добавил он с улыбкой, - под людьми с сердцем я подразумеваю

мужественных людей. Однако, несмотря на вашу молодость, несмотря на то, что

вы только начали жить, у вас есть могущественные враги, и, если вы не будете

осторожны, они погубят вас!

- Да, ваша светлость, - ответил молодой человек, - и, к сожалению, им

будет очень легко это сделать, потому что они сильны и имеют надежную

поддержку, в то время как я совершенно одинок.

- Это правда, но, как вы ни одиноки, вы уже успели многое сделать и

сделаете еще больше, я в этом не сомневаюсь. Однако, на мой взгляд, вы

нуждаетесь в том, чтобы кто-то руководил вами на том полном случайностей

пути, который вы избрали себе, ибо, если я не ошибаюсь, вы приехали в Париж

с честолюбивым намерением сделать карьеру.

- Мой возраст, ваша светлость, - это возраст безумных надежд, - сказал

д'Артаньян.

- Безумные надежды существуют для глупцов, сударь, а вы умный человек.

Послушайте, что бы вы сказали о чине лейтенанта в моей гвардии и о

командовании ротой после кампании?

- О, ваша светлость!

- Вы принимаете, не так ли?

- Ваша светлость... - смущенно начал д'Артаньян.

- Как, вы отказываетесь? - с удивлением воскликнул кардинал.

- Я состою в гвардии его величества, ваша светлость, и у меня нет

никаких причин быть недовольным.

- Но мне кажется, - возразил кардинал, - что мои гвардейцы - это в то

же время и гвардейцы его величества и что в каких бы частях французской

армии вы ни служили, вы одинаково служите королю.

- Вы неверно поняли мои слова, ваша светлость.

- Вам нужен предлог, не так ли? Понимаю. Что ж, у вас есть этот

предлог. Повышение, открывающаяся кампания, удобный случай, который я вам

предлагаю, - это для всех остальных, для вас же - необходимость иметь

надежную защиту, ибо вам небесполезно будет узнать, господин д'Артаньян, что

мне поданы на вас серьезные жалобы: не все свои дни и ночи вы посвящаете

королевской службе.

Д'Артаньян покраснел.

- Вот здесь, - продолжая кардинал, положив руку на кипу бумаг, - у меня

лежит объемистое дело, касающееся вас, но, прежде чем прочитать его, я хотел

побеседовать с вами. Я знаю, вы решительный человек, и служба, если ее

должным образом направить, могла бы вместо вреда принести вам большую

пользу. Итак, подумайте и решайтесь.

- Доброта ваша смущает меня, ваша светлость, - ответил д'Артаньян, - и

перед душевным величием вашего высокопреосвященства я чувствую себя жалким

червем, но если вы, ваша светлость, позволите мне говорить с вами

откровенно... - Д'Артаньян остановился.

- Говорите.

- Хорошо! В таком случае я скажу вашему высокопреосвященству, что все

мои друзья находятся среди мушкетеров и гвардейцев короля, а враги, по

какой-то непонятной роковой случайности, служат вашему высокопреосвященству,

так что меня дурно приняли бы здесь и на меня дурно посмотрели бы там, если

бы я принял ваше предложение, ваша светлость.

- Уж не зашло ли ваше самомнение так далеко, что вы вообразили, будто я

предлагаю вам меньше того, что вы стоите? - спросил кардинал с презрительной

усмешкой.

- Ваша светлость, вы во сто крат добрее ко мне, чем я заслуживаю, и я

считаю, напротив, что еще недостаточно сделал для того, чтобы быть достойным

ваших милостей... Скоро начнется осада Ла-Рошели, ваша светлость. Я буду

служить на глазах у вашего высокопреосвященства, и, если я буду иметь

счастье вести себя при этой осаде так, что заслужу ваше внимание, тогда...

тогда, по крайней мере, за мной будет какой-нибудь подвиг, который сможет

оправдать ваше покровительство, если вам угодно будет оказать мне его. Всему

свое время, ваша светлость. Быть может, в будущем я приобрету право

бескорыстно отдать вам себя, тогда как сейчас это будет иметь такой вид,

будто я продался вам.

- Другими словами, вы отказываетесь служить мне, сударь, - сказал

кардинал с досадой, сквозь которую, однако, просвечивало нечто вроде

уважения. - Хорошо, оставайтесь свободным и храните при себе вашу приязнь и

вашу неприязнь.

- Ваша светлость...

- Хватит, хватит! - сказал кардинал. - Я не сержусь на вас, н вы сами

понимаете, что если мы защищаем и вознаграждаем наших друзей, то ничем не

обязаны врагам. И все же я дам вам один совет: берегитесь, господин

д'Артаньян, ибо с той минуты, как вы лишитесь моего покровительства, никто

не даст за вашу жизнь и гроша!

- Я постараюсь, ваша светлость, - ответил д'Артаньян с благородной

уверенностью.

- Когда-нибудь впоследствии, если с вами случится несчастье, -

многозначительно сказал Ришелье, - вспомните, что я сам посылал за вами и

сделал все, что мог, чтобы предотвратить это несчастье.

- Что бы ни случилось впредь, ваше высокопреосвященство, - ответил

д'Артаньян, прижимая руку к сердцу и кланяясь, - я сохраню вечную

признательность к вам за то, что вы делаете для меня в эту минуту.

- Итак, господин д'Артаньян, как вы и сами сказали, мы увидимся после

кампании. Я буду следить за вами... Потому что я тоже буду там, - добавил

кардинал, указывая д'Артаньяну на великолепные доспехи, которые ему

предстояло надеть, - и, когда мы вернемся, тогда... ну, тогда мы сведем с

вами счеты!

- О, ваша светлость, - вскричал д'Артаньян, - снимите с меня гнет вашей

немилости! Будьте беспристрастны, ваша светлость, если вы убедитесь, что я

веду себя, как подобает порядочному человеку.

- Молодой человек, - произнес Ришелье, - если мне представится

возможность сказать вам еще раз то, что я сказал сегодня, обещаю вам это

сказать.

Последние слова Ришелье выражали страшное сомнение; они ужаснули

д'Артаньяна больше, чем его ужаснула бы прямая угроза, ибо это было

предостережение, Итак, кардинал хотел уберечь его от какого-то нависшего над

ним несчастья. Молодой человек открыл было рот для ответа, но надменный жест

кардинала дал ему понять, что аудиенция окончена.

Д'Артаньян вышел, но, когда он переступил порог, мужество едва не

покинуло его; еще немного - и он вернулся бы обратно. Однако серьезное и

суровое лицо Атоса внезапно предстало перед его мысленным взором: если бы он

согласился на союз с кардиналом, Атос не подал бы ему руки, Атос отрекся бы

от него.

Только этот страх и удержал молодого человека - настолько велико

влияние поистине благородного характера на все, что его окружает.

Д'Артаньян спустился по той же лестнице, по которой пришел; у выхода он

увидел Атоса и четырех мушкетеров, ожидавших его возвращения и уже

начинавших тревожиться.

Д'Артаньян поспешил успокоить их, и Планше побежал предупредить

остальные посты, что сторожить более незачем, ибо его господин вышел из

дворца кардинала целым и невредимым.

Когда друзья вернулись в квартиру Атоса, Арамис и Портос спросили о

причинах этого странного свидания, но д'Артаньян сказал им только, что

Ришелье предложил ему вступить в его гвардию в чине лейтенанта и что он

отказался.

- И правильно сделали! - в один голос вскричали Портос и Арамис.

Атос глубоко задумался и ничего не ответил. Однако, когда они остались

вдвоем, он сказал другу:

- Вы сделали то, что должны были сделать, д'Артаньян, но быть может, вы

совершили сшибку.

Д'Артаньян вздохнул, ибо этот голос отвечал тайному голосу его сердца,

говорившему, что его ждут большие несчастья.

Следующий день прошел в приготовлениях к отъезду; д'Артаньян пошел

проститься с г-ном де Тревилем. Тогда все думали еще, что разлука гвардейцев

с мушкетерами будет очень недолгой, так как в этот день король заседал в

парламенте и предполагал выехать на следующее утро. Поэтому г-н де Тревиль

ограничился тем, что спросил у д'Артаньяна, не нуждается ли он в его помощи,

но д'Артаньян гордо ответил, что у него есть все необходимое.

Ночью солдаты гвардейской роты Дезэссара сошлись с солдатами из роты

мушкетеров г-на де Тревиля, с которыми они успели подружиться. Они

расставались в надежде свидеться вновь тогда, когда это будет угодно богу, и

в том случае, если это будет ему угодно. Понятно поэтому, что ночь прошла

как нельзя более бурно, ибо в подобных случаях крайнюю озабоченность можно

побороть лишь крайней беспечностью.

Наутро, при первом звуке труб, друзья расстались. Мушкетеры побежали к

казармам г-на де Тревиля, гвардейцы - к казармам г-на Дезэссара, и оба

капитана немедленно повели свои роты в Лувр, где король производил смотр

войскам.

высокомерное выражение его лица. В самом деле, накануне, во время заседания

парламента, у него сделался приступ лихорадки. Тем не менее он не изменил

решения выехать в тот же вечер и, как его ни отговаривали, пожелал

произвести смотр своим войскам, надеясь усилием воли побороть завладевавшую

им болезнь.

После смотра гвардейцы выступили в поход одни, так как мушкетеры должны

были отправиться в путь лишь вместе с королем, и это дало Портосу

возможность показаться в своих роскошных доспехах на Медвежьей улице.

Прокурорша увидела его в новом мундире и на прекрасной лошади, когда он

проезжал мимо ее окон. Она любила Портоса слишком сильно, чтобы отпустить

его без прощания; знаком она попросила его спешиться и зайти к ней. Портос

был великолепен: его шпоры бряцали, кираса блестела, шпага нещадно била его

по ногам. На этот раз у него был такой грозный вид, что писцы и не подумали

смеяться.

Мушкетера ввели в кабинет мэтра Кокнара, и маленькие серые глазки

прокурора гневно блеснули при виде кузена, сиявшего во всем новом. Впрочем,

одно соображение немного утешило мэтра Кокнара: все говорило, что поход

будет опасный, и он лелеял надежду, что Портоса убьют.

Портос сказал мэтру Кокнару несколько любезных слов и простился с ним;

мэтр Кокнар пожелал ему всяческих успехов. Что касается г-жи Кокнар, то она

не смогла удержаться от слез, но ее скорбь не была истолкована дурно, ибо

все знали, как горячо она была привязана к родственникам, из-за которых у

нее постоянно происходили жестокие ссоры с мужем.

Однако подлинное прощание состоялось в спальне у г-жи Кокнар и было

поистине душераздирающим.

До тех пор, пока прокурорша могла следить взглядом за своим

возлюбленным, она махала платком, высунувшись из окна так далеко, словно

собиралась выпрыгнуть из него. Портос принимал все эти изъявления любви с

видом человека, привыкшего к подобным сценам, и, только поворачивая за угол,

приподнял один раз шляпу и помахал ею в знак прощания.

Что касается Арамиса, то он писал длинное письмо. Кому? Этого никто не

знал. Кэтти, которая должна была в этот же вечер выехать в Тур, ждала в

соседней комнате.

Атос маленькими глотками допивал последнюю бутылку испанского вина.

Между тем д'Артаньян уже выступил в поход со своей ротой.

Дойдя до предместья Сент-Антуан, он обернулся и весело взглянул на

Бастилию, но так как он смотрел только на Бастилию, то не заметил миледи,

которая, сидя верхом на буланой лошади, пальцем указывала на него каким-то

двум мужчинам подозрительной наружности; последние тут же подошли к рядам,

чтобы лучше его рассмотреть, и вопросительно взглянули на миледи; та знаком

ответила, что это был именно он, и, убедившись, что теперь не могло быть

никакой ошибки при выполнении ее приказаний, она пришпорила лошадь и

исчезла.

оседланных лошадей, которых держал под уздцы ожидавший их здесь слуга без

ливреи.

XI. ОСАДА ЛА-РОШЕЛИ

Осада Ла-Рошели явилась крупным политическим событием царствования

Людовика XIII и крупным военным предприятием кардинала. Поэтому интересно и

даже необходимо сказать о ней несколько слов; к тому же некоторые

обстоятельства этой осады так тесно переплелись с рассказываемой нами

историей, что мы не можем обойти их молчанием.

Политические цели, которые преследовал кардинал, предпринимая эту

осаду, были значительны. Прежде всего мы обрисуем их, а затем перейдем к

частным целям, которые, пожалуй, оказали на его высокопреосвященство не

менее сильное влияние, чем цели политические.

Из всех больших городов, отданных Генрихом IV гугенотам в качестве

укрепленных пунктов, теперь у них оставалась только Ла-Рошель.

Следовательно, необходимо было уничтожить этот последний оплот кальвинизма,

опасную почву, взращивавшую семена народного возмущения и внешних войн.

Недовольные испанцы, англичане, итальянцы, авантюристы всех

национальностей, выслужившиеся военные, принадлежавшие к разным сектам, по

первому же призыву сбегались под знамена протестантов, образуя одно обширное

объединение, ветви которого легко разрастались, охватывая всю Европу.

Итак, Ла-Рошель, которая приобрела особое значение после того, как пали

остальные города, принадлежавшие кальвинистам, была очагом раздоров и

честолюбивых помыслов. Более того, порт Ла-Рошель был последним портом,

открывавшим англичанам вход во французское королевство, и, закрывая его для

Англии - исконного врага Франции, - кардинал завершал дело Жанны д'Арк и

герцога де Гиза.

Поэтому Бассомпьер, бывший одновременно и католиком и протестантом:

протестантом по убеждению и католиком в качестве командора ордена Святого

Духа, - Бассомпьер, немец по крови и француз в душе - словом, тот самый

Бассомпьер, который при осаде Ла-Рошели командовал отдельным отрядом,

говорил, стреляя в головы таких же протестантских дворян, каким был он сам:

"Вот увидите, господа, мы будем настолько глупы, что возьмем

Ла-Рошель".

И Бассомпьер оказался прав: обстрел острова Рэ предсказал ему Севенские

драгонады, а взятие Ла-Рошели явилось прелюдией к отмене Нантского эдикта.

Но, как мы уже сказали, наряду с этими планами министра, стремившегося

все уравнять и все упростить, с планами, принадлежащими истории, летописец

вынужден также признать существование мелочных устремлений возлюбленного

мужчины и ревнивого соперника.

Ришелье, как всем известно, был влюблен в королеву; была ли для него

эта любовь простым политическим расчетом, или же она действительно была той

глубокой страстью, какую Анна Австрийская внушала всем окружавшим ее людям,

этого мы не знаем, но, так или иначе, мы видели из предыдущих перипетий

этого повествования, что Бекингэм одержал верх над кардиналом и в двух или

трех случаях, а в особенности в случае с подвесками, сумел благодаря

преданности трех мушкетеров и храбрости д'Артаньяна жестоко насмеяться над

ним.

Францию от врага, но также и в том, чтобы отомстить сопернику; к тому же это

мщение обещало быть значительным и блестящим, вполне достойным человека,

который располагал в этом поединке военными силами целого королевства.

Ришелье знал, что, победив Англию, он этим самым победит Бекингэма,

что, восторжествовав над Англией, он восторжествует над Бекингэмом и,

наконец, что, унизив Англию в глазах Европы, он унизит Бекингэма в глазах

королевы.

Со своей стороны, и Бекингэм, хоть он и ставил превыше всего честь

Англии, действовал под влиянием точно таких же побуждений, какие руководили

кардиналом: Бекингэм тоже стремился к удовлетворению личной мести. Он ни за

что в мире не согласился бы вернуться во Францию в качестве посланника - он

хотел войти туда как завоеватель.

Отсюда явствует, что истинной ставкой в этой партии, которую два

могущественнейших королевства разыгрывали по прихоти двух влюбленных, служил

один благосклонный взгляд Анны Австрийской.

Первая победа была одержана герцогом Бекингэмом: внезапно подойдя к

острову Рэ с девяноста кораблями и приблизительно с двадцатью тысячами

солдат, он напал врасплох на графа де Туарака, командовавшего на острове

именем короля, и после кровопролитного сражения высадился на острове.

Скажем в скобках, что в этом сражении погиб барон де Шанталь; барон

оставил после себя маленькую сиротку-девочку, которой тогда было полтора

года. Эта девочка стала впоследствии г-жой де Севинье (*64).

Граф де Туарак отступил с гарнизоном в крепость Сен-Мартен, а сотню

человек оставил в маленьком форте, именовавшемся фортом Ла-Пре.

Это событие заставило кардинала поторопиться, и еще до того, как король

и он сам смогли выехать, чтобы возглавить осаду Ла-Рошели, которая была уже

решена, он послал вперед герцога Орлеанского для руководства первоначальными

операциями и приказал стянуть к театру военных действий все войска, бывшие в

его распоряжении.

К этому-то передовому отряду и принадлежал наш друг Д'Артаньян. Король,

как мы уже сказали, предполагал отправиться туда немедленно после заседания

парламента, но после этого заседания, 23 июня, он почувствовал приступ

лихорадки; все же он решился выехать, но в дороге состояние его здоровья

ухудшилось, и он вынужден был остановиться в Виллеруа.

Однако где останавливался король, там останавливались и мушкетеры,

вследствие чего д'Артаньян, служивший всего лишь в гвардии, оказался

разлучен, по крайней мере временно, со своими добрыми друзьями - Атосом,

Портосом и Арамисом. Нет сомнения, что эта разлука, казавшаяся ему только

неприятной, превратилась бы для него в предмет существенного беспокойства,

если б он мог предугадать неведомые опасности, которые его окружали.

Тем не менее 10 сентября 1627 года он благополучно прибыл в лагерь,

расположенный под Ла-Рошелью.

Положение не изменилось: герцог Бекингэм и его англичане, хозяева

острова Рэ, продолжали осаждать, хотя и безуспешно, крепость Сен-Мартен и

форт Ла-Пре; военные действия против Ла-Рошели открылись два-три дня назад,

поводом к чему послужил новый форт, только что возведенный герцогом

Ангулемским близ самого города.

Гвардейцы во главе с Дезэссаром расположились во францисканском

монастыре.

Однако, как мы знаем, д'Артаньян, поглощенный честолюбивой мечтой

сделаться мушкетером, мало дружил со своими товарищами; поэтому он оказался

одиноким и был предоставлен собственным размышлениям.

Размышления эти были не из веселых. За те два года, которые прошли со

времени его приезда в Париж, он неоднократно оказывался втянутым в

политические интриги; личные же его дела, как на поприще любви, так и

карьеры, мало подвинулись вперед.

Если говорить о любви, то единственная женщина, которую он любил, была

г-жа Бонасье, но г-жа Бонасье исчезла, и он все еще не мог узнать, что с ней

сталось.

сумел нажить врага в лице кардинала, то есть человека, перед которым

трепетали самые высокие особы королевства, начиная с короля.

Этот человек мог раздавить его, но почему-то не сделал этого. Для

проницательного ума д'Артаньяна подобная снисходительность была просветом,

сквозь который он прозревал лучшее будущее.

Кроме того, он нажил еще одного врага, менее опасного, - так, по

крайней мере, он думал, - но пренебрегать которым все же не следовало -

говорило ему его чутье. Этим врагом была миледи.

Взамен всего этого он приобрел покровительство и благосклонность

королевы, но благосклонность королевы являлась по тем временам только лишним

поводом для преследований, а покровительство ее, как известно, было очень

плохой защитой: доказательством служили Шале и г-жа Бонасье.

Итак, единственным подлинным приобретением за все это время был алмаз

стоимостью в пять или шесть тысяч ливров, который д'Артаньян носил на

пальце. Но опять-таки этот алмаз, который д'Артаньян, повинуясь своим

честолюбивым замыслам, хотел сохранить, чтобы когда-нибудь в случае

надобности он послужил ему отличительным признаком в глазах королевы, - этот

драгоценный камень, поскольку он не мог расстаться с ним, имел пока что не

большую ценность, чем те камешки, которые он топтал ногами.

Мы упомянули о камешках, которые он топтал ногами, по той причине, что,

размышляя обо всем этом, д'Артаньян одиноко брел по живописной тропинке,

которая вела из лагеря в деревню Ангутен. Занятый своими размышлениями, он

очутился дальше, чем предполагал, и день уже начинал склоняться к вечеру,

когда вдруг, при последних лучах заходящего солнца, ему показалось, что за

изгородью блеснуло дуло мушкета.

У д'Артаньяна был зоркий глаз и сообразительный ум; он понял, что

мушкет не пришел сюда сам по себе и что тот, кто держит его в руке, прячется

за изгородью отнюдь не с дружескими намерениями. Итак, он решил дать тягу,

как вдруг на противоположной стороне дороги, за большим камнем, он заметил

дуло второго мушкета.

Очевидно, это была засада.

Молодой человек взглянул на первый мушкет и не без тревоги заметил, что

он опускается в его направлении. Как только дуло мушкета остановилось, он

бросился ничком на землю. В эту самую минуту раздался выстрел, и он услыхал

свист пули, пролетевшей над его головой.

Надо было торопиться. Д'Артаньян быстро вскочил на ноги, и в ту же

секунду пуля из другого мушкета разметала камешки в том самом месте дороги,

где он только что лежал.

Д'Артаньян был не из тех безрассудно храбрых людей, которые ищут

нелепой смерти, только бы о них могли сказать, что они не отступили; к тому

же здесь и неуместно было говорить о храбрости: д'Артаньян попросту попался

в ловушку.

"Если будет третий выстрел, - подумал он, - я погиб! "

И он помчался в сторону лагеря с быстротой, которая отличала жителей

его страны, славившихся своим проворством. Однако, несмотря на всю

стремительность его бега, первый из стрелявших успел снова зарядить ружье и

выстрелил во второй раз, причем так метко, что пуля пробила фетровую шляпу

д'Артаньяна, которая отлетела шагов на десять.