Александр Дюма. Три мушкетера

виновной и погибнуть вместе с ним.

Вдруг он вздрогнул и устремил взор на какую-то точку в море, которое во

всю ширь открывалось перед ним с террасы, где он находился.

Орлиным взором моряка он разглядел то, что другой человек принял бы на

таком расстоянии за покачивающуюся на волнах чайку, - парус шхуны,

отплывавшей к берегам Франции.

Он побледнел, схватился рукой за сердце, которое готово было

разорваться, и понял все предательство миледи.

- Прошу вас о последней милости, милорд! - обратился он к барону.

- О какой? - спросил лорд Винтер.

- Скажите, который час?

Барон вынул часы.

- Без десяти минут девять, - ответил он.

Миледи на полтора часа ускорила свой отъезд: как только она услышала

пушечный выстрел, возвестивший роковое событие, она приказала сняться с

якоря.

Судно плыло под ясным небом, на большом расстоянии от берега.

силах, однако, отвести глаза от крохотного суденышка, на палубе которого ему

чудился белый призрак той, для кого ему предстояло пожертвовать жизнью.

Лорд Винтер проследил за взглядом Фельтона, перевел вопрошающий взор на

его страдальческое лицо и все отгадал.

- Сначала ты один понесешь наказание, негодяй, - сказал он Фельтону,

который, неотступно глядя на море, покорно подчинялся уводившим его

солдатам, - но, клянусь памятью моего брата, которого я горячо любил, твоей

сообщнице не удастся спастись!

Фельтон опустил голову и не проронил ни слова.

А лорд Винтер сбежал с лестницы и поспешил в гавань.

XXX. ВО ФРАНЦИИ

Когда английский король Карл I узнал о смерти Бекингэма, его первым и

самым большим опасением было, как бы эта страшная весть не лишила

ларошельцев бодрости духа. Поэтому он старался, как рассказывает Ришелье в

своих "Мемуарах", скрывать ее от них возможно дольше. Он приказал запереть

все гавани своего государства и тщательно следить за тем, чтобы ни один

корабль не вышел в море до отплытия армии, которую снаряжал Бекингэм и за

отправкой которой, после его смерти, король сам взялся надзирать.

Он довел строгость этого запрета до того, что даже задержал в Англии

датских послов, которые уже откланялись ему, и голландского посла, который

должен был доставить в Флиссинген ост-индские корабли, возвращенные Карлом I

Соединенным Нидерландам.

Но, так как он позаботился отдать этот приказ только через пять часов

после печального события, то есть в два часа дня, два корабля успели выйти

из гавани. Один, как мы знаем, увозил миледи, которая уже догадывалась о

том, что произошло, и еще больше уверилась в своем предположении, увидев,

что на мачте адмиральского корабля поднят черный флаг. Что касается второго

корабля, мы расскажем после, кто на нем находился и каким образом он отплыл.

За это время, впрочем, в лагере под Ла-Рошелью не случилось ничего

нового; только король, очень скучавший, как всегда, а в лагере, пожалуй, еще

больше, чем в других местах, решил уехать инкогнито в Сен-Жермен - провести

там день святого Людовика и попросил кардинала снарядить ему конвой всего из

двадцати мушкетеров. Кардинал, которому иногда передавалась скука короля, с

большим удовольствием предоставил этот отпуск своему царственному помощнику,

обещавшему вернуться к 15 сентября.

Господин де Тревиль, уведомленный его высокопреосвященством, собрался в

дорогу и, зная, что его друзья, по неизвестной ему причине, испытывают

сильное желание и даже настоятельную потребность вернуться в Париж,

разумеется, включил их в конвой короля.

Четверо молодых людей узнали эту новость через четверть часа после г-на

де Тревиля, так как им первым он сообщил о ней. Вот когда д'Артаньян

особенно оценил милость, которую оказал ему кардинал, наконец-то позволив

перейти в мушкетеры! Если бы не это обстоятельство, д'Артаньяну пришлось бы

остаться в лагере, а его товарищи уехали бы без него.

Нечего и говорить, что их побуждала вернуться в Париж мысль о той

опасности, которая угрожала г-же Бонасье при встрече в Бетюнском монастыре с

ее смертельным врагом - миледи. Поэтому, как мы уже сказали, Арамис

немедленно написал той самой турской белошвейке, у которой были такие

влиятельные знакомства, чтобы она испросила у королевы разрешение для г-жи

Бонасье выйти из монастыря и удалиться в Лотарингию или Бельгию. Ответ не

заставил себя долго ждать, и через девять-десять дней Арамис получил

следующее письмо:

"Любезный кузен!

Вот вам разрешение моей сестры взять нашу юную служанку из Бетюнского

монастыря, воздух которого, по вашему мнению, вреден для нее. Моя сестра с

большим удовольствием посылает вам свое разрешение, так как она очень любит

эту славную девушку и надеется в случае надобности быть ей полезной и в

дальнейшем.

Целую вас. Аглая Мишон".

К этому письму было приложено разрешение, составленное в следующих

выражениях:

"Настоятельнице Бетюнского монастыря надлежит передать на попечение

того лица, которое вручит ей это письмо, послушницу, поступившую к ней в

монастырь по моей рекомендации и находящуюся под моим покровительством.

В Лувре, 10 августа 1628 года. Анна".

Можно себе представить, какую пищу веселому остроумию молодых людей

давали эти родственные отношения Арамиса с белошвейкой, называвшей королеву

своей сестрой! Но Арамис, два-три раза густо покраснев в ответ на грубоватые

шутки Портоса, попросил своих друзей впредь не возвращаться к этой теме и

заявил, что, если они скажут ему по этому поводу хоть одно слово, он больше

не прибегнет в такого рода делах к посредничеству своей кузины.

Поэтому о белошвейке больше не упоминалось в разговорах четырех

мушкетеров, которые к тому же добились того, чего хотели: получили

разрешение взять г-жу Бонасье из Бетюнского монастыря кармелиток. Правда, от

этого разрешения им было мало пользы, пока они находились в лагере под

Ла-Рошелью, иначе говоря - на другом конце Франции. А потому д'Артаньян уже

собирался откровенно признаться г-ну де Тревилю, для чего ему необходимо

уехать, и попросить у него отпуск, как вдруг г-н де Тревиль объявил ему и

его трем товарищам, что король едет в Париж с конвоем из двадцати мушкетеров

и что они назначены в число конвойных.

Друзья очень обрадовались. Они послали слуг вперед с багажом и наутро

выехали сами.

Кардинал проводил его величество от Сюржера до Мозе, и там король и его

министр простились с взаимными изъявлениями дружеских чувств.

Желая приехать в Париж к двадцать третьему числу, король как можно

быстрее продвигался вперед. Однако в поисках развлечений он время от времени

останавливался для соколиной охоты, своей излюбленной забавы, к которой

некогда пристрастил его герцог де Люинь (*84). Когда это случалось,

шестнадцать мушкетеров из двадцати очень радовались такому веселому

времяпрепровождению, а остальные четверо проклинали все на свете, в

особенности д'Артаньян; у него постоянно звенело в ушах, что Портос объяснял

следующим образом:

- Как мне сказала одна очень знатная дама, это значит, что о вас где-то

вспоминают.

Наконец в ночь на двадцать третье число конвой проехал Париж и добрался

до места своего назначения. Король поблагодарил г-на де Тревиля и разрешил

ему поочередно увольнять конвойных в отпуск на четыре дня, с условием, чтобы

никто из счастливцев, под страхом заключения в Бастилию, не показывался в

публичных местах.

Первые четыре отпуска, как легко догадаться, были даны нашим четырем

друзьям; более того, Атос выпросил у г-на де Тревиля шесть дней вместо

четырех и присоединил к ним еще две ночи - они уехали двадцать четвертого, в

пять часов вечера, а г-н де Тревиль любезно пометил отпуск двадцать пятым

числом.

- Ах, боже мой, по-моему, мы причиняем себе много хлопот из-за

сомневавшийся. - В два дня, загнав двух-трех лошадей, - это мне нипочем,

деньги у меня есть! - я доскачу до Бетюна, вручу настоятельнице письмо

королевы и увезу мою милую не в Лотарингию и не в Бельгию, а в Париж, - где

она будет лучше укрыта, особенно пока кардинал будет стоять под Ла-Рошелью.

А когда мы вернемся из похода, тут уж мы добьемся от королевы - отчасти

пользуясь покровительством ее кузины, отчасти за оказанные нами услуги -

всего, чего захотим. Оставайтесь здесь, не тратьте сил понапрасну! Меня и

Планше вполне хватит для такого простого предприятия.

На это Атос спокойно ответил:

- У нас тоже есть деньги - я еще не пропил всей своей доли, полученной

за перстень, а Портос и Арамис еще не всю ее проели. Стало быть, мы так же

легко можем загнать четырех лошадей, как и одну. Но не забывайте,

д'Артаньян... - прибавил он таким мрачным голосом, что юноша невольно

вздрогнул, - не забывайте, что Бетюн - тот самый город, где кардинал

назначил свидание женщине, которая повсюду, где бы она ни появлялась,

приносит несчастье! Если бы вы имели дело только с четырьмя мужчинами,

д'Артаньян, я отпустил бы вас одного. Вы же будете иметь дело с этой

женщиной - так поедем вчетвером, и дай бог, чтобы всех нас, да еще с

четырьмя слугами в придачу, оказалось достаточно!

- Вы меня пугаете, Атос! - вскричал д'Артаньян. - Да чего же вы

опасаетесь, черт возьми?

- Всего! - ответил Атос.

Д'Артаньян внимательно поглядел на своих товарищей, лица которых, как и

лицо Атоса, выражали глубокую тревогу; не промолвив ни слова, все пришпорили

коней и продолжали свой путь.

Двадцать пятого числа под вечер, когда они въехали в Аррас и д'Артаньян

спешился у "Золотой бороны", чтобы выпить стакан вина в этой гостинице,

какой-то всадник выехал с почтового двора, где он переменил лошадь, и на

свежем скакуне галопом помчался по дороге в Париж.

В ту минуту, как он выезжал из ворот на улицу, ветром распахнуло плащ,

в который он был закутан, хотя дело происходило в августе, и чуть не снесло

с него шляпу, но путник вовремя удержал ее рукой, поймав уже на лету, и

проворно надвинул себе на глаза.

Д'Артаньян, пристально смотревший на этого человека, отчаянно побледнел

и выронил из рук стакан.

- Что с вами, сударь? - встревожился Планше. - Эй, господа, бегите на

помощь, господину моему худо!

Трое друзей подбежали и увидели, что д'Артаньян и не думал падать в

обморок, а кинулся к своему коню. Они преградили ему дорогу.

- Куда ты, черт побери, летишь сломя голову? - крикнул Атос.

- Это он! - вскричал д'Артаньян. - Это он! Дайте мне его догнать!

- Да кто "он"? - спросил Атос.

- Он, этот человек!

- Какой человек?

- Тот проклятый человек - мой злой гений, который попадается мне

навстречу каждый раз, когда угрожает какое-нибудь несчастье! Тот, кто

сопровождал эту ужасную женщину, когда я ее в первый раз встретил, тот, кого

я искал, когда вызвал на дуэль нашего друга Атоса, кого я видел утром того

самого дня, когда похитили госпожу Бонасье! Я его разглядел, это он! Я узнал

его!

- Черт возьми... - задумчиво проговорил Атос.

- Мой милый, примите во внимание, - удержал его Арамис, - что он едет в

сторону, противоположную той, куда мы направляемся; что у него свежая

лошадь, а наши устали, и, следовательно, мы их загоним, даже без всякой

надежды настичь его. Оставим мужчину, д'Артаньян, спасем женщину!

- Эй, сударь! - закричал конюх, выбегая из ворот и кидаясь вслед

незнакомцу. - Эй, сударь! Вот бумажка, которая выпала из вашей шляпы... Эй,

сударь! Эй!

- Друг мой, - остановил его д'Артаньян, - хочешь полпистоля за эту

бумажку?

Конюх, в восторге от удачной сделки, вернулся на почтовый двор, а

д'Артаньян развернул листок бумаги.

- Что там? - спросили обступившие его друзья.

- Всего одно слово! - ответил д'Артаньян.

- Да, - подтвердил Арамис, - но это слово - название города или

деревни.

- "Армантьер", - прочитал Портос. - Армантьер... Не слыхал такого

места.

- И это название города пли деревни написано ее рукой! - заметил Атос.

последние полпистоля, - заключил д'Артаньян. - На коней, друзья, на коней!

И четверо товарищей пустились вскачь по дороге в Бетюн.

XXXI. МОНАСТЫРЬ КАРМЕЛИТОК В БЕТЮНЕ

Большим преступникам предназначен в жизни определенный путь, на котором

они преодолевают все препятствия и избавляются от всех опасностей вплоть до

того часа, когда по воле провидения, уставшего от их злодеяний, наступает

конец их беззаконному благополучию.

Так было и с миледи: она удачно проскользнула между сторожевыми судами

обоих государств и прибыла в Булонь без всяких приключений.

Высаживаясь в Портсмуте, миледи утверждала, что она англичанка, которую

преследования французов заставили покинуть Ла-Рошель; высадившись, после

двухдневного переезда по морю, в Булони, она выдала себя за француженку,

которую англичане из ненависти к Франции притесняли в Портсмуте.

Миледи обладала к тому же самым надежным паспортом: красотой,

представительным видом и щедростью, с которой она раздавала направо и налево

пистоли. Избавленная благодаря любезности и учтивым манерам старика,

начальника порта, от соблюдения обычных формальностей, она пробыла в Булони

лишь столько времени, сколько потребовалось для того, чтобы отправить по

почте письмо такого содержания:

"Его высокопреосвященству монсеньеру кардиналу де Ришелье, в лагерь под

Ла-Рошелью.

Вы можете быть спокойны, ваше высокопреосвященство: его светлость

герцог Бекингэм не поедет во Францию.

Миледи.

Булонь, вечером 25 августа.

Бетюн, в монастырь кармелиток, где буду ждать ваших приказаний".

Действительно, в тот же вечер миледи тронулась в путь. Ночь застала ее

в дороге; она остановилась на ночлег в гостинице, в пять часов утра

отправилась дальше и три часа спустя приехала в Бетюн.

Она осведомилась, где находится монастырь кармелиток, и тотчас явилась

туда.

Настоятельница вышла ей навстречу. Миледи показала приказ кардинала;

Прошлое уже изгладилось из памяти миледи; всецело устремляя взгляд в

будущее, она видела перед собой только ожидавшие ее великие милости

кардинала, которому она так удачно услужила, нисколько не замешав его имени

в это кровавое дело.

Снедавшие ее все новые страсти делали ее жизнь похожей на те облака,

которые плывут по небу, отражая то лазурь, то пламя, то непроглядный мрак

бури, и оставляют на земле одни только следы опустошения и смерти.

После завтрака аббатиса пришла к ней с визитом; в монастыре мало

развлечений, и доброй настоятельнице не терпелось познакомиться со своей

новой гостьей.

Миледи хотела понравиться аббатисе, что было нетрудно для этой женщины,

обладавшей блестящим умом и привлекательной внешностью; она постаралась быть

любезней и обворожила добрую настоятельницу занимательным разговором и

прелестью, которой было исполнено все ее существо.

Аббатиса была особой знатного происхождения и очень любила придворные

истории, так редко доходившие до отдаленных уголков королевства и еще того

реже проникавшие за стены монастырей, у порога которых смолкает мирская

суета.

Миледи же как раз была широко осведомлена о всех аристократических

поэтому она стала занимать добрую аббатису рассказами о легкомысленных

нравах французского двора, мирно уживавшихся с преувеличенной набожностью

короля; она познакомила ее со скандальными похождениями придворных дам и

вельмож, имена которых были хорошо известны аббатисе, слегка коснулась любви

королевы и Бекингэма и наговорила кучу всяких вещей, чтобы заставить и свою

собеседницу разговориться.

Но аббатиса только слушала и улыбалась, не произнося в ответ ни слова.

Тем не менее, видя, что подобные рассказы ее очень забавляют, миледи

продолжала в том же духе, но перевела разговор на кардинала.

Тут она оказалась в большом затруднении: она не знала, была аббатиса

роялисткой или кардиналисткой, а потому старалась осторожно держаться

середины; но аббатиса вела себя еще осторожнее и только низко склоняла

голову всякий раз, как приезжая упоминала имя его высокопреосвященства.

Миледи начала думать, что ей будет очень скучно в монастыре; поэтому

она решилась на рискованный шаг, чтобы сразу выяснить, как ей следовало

поступать. Желая посмотреть, как далеко простирается сдержанность доброй

аббатисы, она принялась сначала иносказательно, а затем и более откровенно

злословить о кардинале, рассказывать о любовных связях министра с г-жой

д'Эгильон, Марион Делорм и другими куртизанками.

Аббатиса стала слушать внимательнее, понемногу оживилась и начала

улыбаться.

"Хорошо, - подумала миледи, - она уже входит во вкус. Если она и

кардиналистка, то, во всяком случае, не проявляет фанатизма".

Миледи перешла к преследованиям, которым кардинал подвергал своих

врагов.

Это утвердило миледи во мнении, что монахиня скорее роялистка, чем

кардиналистка. Миледи продолжала свои рассказы, все больше сгущая краски.

- Я не очень сведуща во всех этих вещах, - сказала наконец аббатиса, -

но, как мы ни далеки от двора и от всех мирских дел, у нас есть очень

печальные примеры того, о чем вы рассказываете. Одна из наших послушниц

много выстрадала от кардинала: он мстил ей и преследовал ее.

- Одна из ваших послушниц? - повторила миледи. - Ах, боже мой, бедная

женщина, мне жаль ее!

- И вы правы: она достойна сожаления. Чего ей только не пришлось

вынести: и тюрьму, и всякого рода угрозы, и жестокое обхождение... Впрочем,

- прибавила аббатиса, - у господина кардинала, быть может, были веские

основания так поступать, и хотя с виду она настоящий ангел, по не всегда

можно судить о людях по наружности.

"Хорошо! - подумала миледи. - Как знать... может быть, я здесь

что-нибудь разведаю. Мне повезло!"

Она постаралась придать своему лицу самое искреннее выражение и

сказала:

верить. Но чему же и верить, как не самому прекрасному творению создателя!

Я, возможно, всю жизнь буду обманываться, но я всегда доверюсь особе, лицо

которой внушает мне симпатию.

- Значит, вы склонны думать, что эта молодая женщина ни в чем не

повинна? - спросила аббатиса.

- Господин кардинал преследует не одни только преступления, - ответила

миледи, - есть добродетели, которые он преследует строже иных злодеяний.

- Разрешите мне, сударыня, выразить вам мое удивление! - сказала

аббатиса.

- А по какому поводу? - наивно спросила миледи.

- По поводу того, что вы ведете такие речи.

- Что вы находите удивительного в моих речах? - улыбаясь, спросила

миледи.

- ...а между тем я говорю о нем худо, - подхватила миледи, досказывая

мысль настоятельницы.

- Во всяком случае, вы не говорите о нем ничего хорошего.

- Это потому, что я не друг его, а жертва, - вздохнула миледи.

- Однако это письмо, в котором он поручает вас моему попечению...

- ...является для меня приказом оставаться здесь, как в тюрьме, пока он

не велит кому-нибудь из своих приспешников выпустить меня отсюда.

- Но отчего вы не бежали?

- А куда? Неужели есть, по-вашему, на земле такое место, где бы меня не

нашел кардинал, если он только даст себе труд протянуть руку? Будь я

мужчиной, это еще было бы возможно, но женщине... что может поделать

женщина!.. А эта послушница, которая живет у вас, разве пыталась бежать?

- Нет, не пыталась. Но она - другое дело. По-моему, ее удерживает во

Франции любовь к кому-то.

- Если она любит, - сказала, вздохнув, миледи, - значит, она не совсем

несчастна.

- Итак, - заговорила аббатиса, с возрастающим интересом глядя на

миледи, - я вижу перед собой еще одну бедную, гонимую женщину?

- Увы, да! - подтвердила миледи.

В глазах аббатисы отразилось беспокойство, словно в уме у нее

зародилась новая мысль.

- Вы не враг нашей святой веры? - спросила она, запинаясь.

- Я? - вскричала миледи. - Я протестантка?! Нет, призываю в свидетели

господа бога, который слышит нас, что я, напротив, ревностная католичка!

- Если так - успокойтесь, сударыня, - улыбаясь, сказала аббатиса. -

Дом, где вы находитесь, не будет для вас суровой тюрьмой, и мы все сделаем,

чтобы вы полюбили ваше заключение. Более того: вы увидите здесь эту молодую

женщину, гонимую, наверное, вследствие какой-нибудь придворной интриги. Она

мила и приветлива.

- Как ее зовут?

- Одна очень высокопоставленная особа поручила ее моему попечению под

именем Кэтти. Я не старалась узнать ее настоящее имя.

- Кэтти? - вскричала миледи. - Как, вы в этом уверены?

- Что она так называет себя? Да, сударыня. А вы ее знаете?

Миледи усмехнулась про себя - ей пришла в голову мысль, что, может

быть, это ее бывшая камеристка. Воспоминание о молодой девушке вызвало в

душе миледи чувство гнева, жажда мести исказила ее черты; впрочем, они почти

тотчас вновь приняли спокойное и доброжелательное выражение, которое эта

столикая женщина на миг позволила себе утратить.

- А когда я смогу увидеть эту молодую даму, к которой я уже чувствую

большую симпатию? - спросила миледи.

- Да сегодня вечером, - ответила аббатиса, - даже, если угодно, днем.

Но вы четыре дня пробыли в дороге, как вы мне сами сказали, сегодня вы

встали в пять часов утра, и вам, наверное, хочется отдохнуть. Ложитесь и

усните. К обеду мы вас разбудим.

Возбужденная новым похождением, от которого трепетало ее падкое на

интриги сердце, миледи отлично могла бы обойтись и без сна, но тем не менее

она последовала совету настоятельницы: за последние две недели она испытала

столько различных треволнений, что, хотя ее железное тело еще могло

выдерживать утомление, душа нуждалась в покое.

Она простилась с аббатисой и легла, убаюкиваемая приятными мыслями о

мщении, на которые невольно навело ее имя Кэтти. Она вспомнила почти

безоговорочное обещание кардинала предоставить ей свободу действий в случае,

если она успешно выполнит свое предприятие. Она добилась успеха, и, стало