Александр Дюма. Три мушкетера

перед богом и людьми? - проговорил потрясенный ее словами Фельтон.

- Через несколько дней вы покинете этот замок, сударыня, ваша жизнь не

будет больше под моей охраной, и тогда... - прибавил он со вздохом, - тогда

поступайте с ней, как вам будет угодно.

- Итак, - вскричала миледи, словно не в силах больше сдержать священное

негодование, - вы, богобоязненный человек, вы, кого считают праведником,

желаете только одного - чтобы вас не обвинили в моей смерти, чтобы она не

причинила вам никакого беспокойства?

- Я должен оберегать вашу жизнь, сударыня, и я сумею сделать это.

- Но понимаете ли вы, какую вы выполняете обязанность? То, что вы

делаете, было бы жестоко, даже если б я была виновна; как же назовете вы

свое поведение, как назовет его господь, если я невинна?

- Я солдат, сударыня, и исполняю полученные приказания.

- Вы думаете, господь в день Страшного суда отделит слепо

повиновавшихся палачей от неправедных судей? Вы не хотите, чтобы я убила

свое тело, а вместе с тем делаетесь исполнителем воли того, кто хочет

погубить мою душу!

- Повторяю, - сказал Фельтон, начавший колебаться, - вам не грозит

никакая опасность, и я отвечаю за лорда Винтера, как за самого себя.

- Безумец! - вскричала миледи. - Жалкий безумец тот, кто осмеливается

ручаться за другого, когда наиболее мудрые, наиболее угодные богу люди не

осмеливаются поручиться за самих себя! Безумец тот, кто принимает сторону

сильнейшего и счастливейшего, чтобы притеснять слабую и несчастную!

- Невозможно, сударыня, невозможно! - вполголоса произнес Фельтон,

сознававший в душе всю справедливость этого довода. - Пока вы узница, вы не

получите через меня свободу; пока вы живы, вы не лишитесь через меня жизни.

- Да, - вскричала миледи, - но я лишусь того, что мне дороже жизни: я

лишусь чести! И вас, Фельтон, вас я сделаю ответственным перед богом и

людьми за мой стыд и за мой позор!

На этот раз Фельтон, как ни был он бесстрастен или как ни старался

казаться таким, не мог устоять против тайного воздействия, которому он уже

начал подчиняться: видеть эту женщину, такую прекрасную, чистую, словно

непорочное видение, - видеть ее то проливающей слезы, то угрожающей, в одно

и то же время испытывать обаяние со красоты и покоряющую силу ее скорби -

это было слишком много для мечтателя, слишком много для ума, распаленного

восторгами исступленной воры, слишком много для сердца, снедаемого пылкой

любовью к богу и жгучей ненавистью к людям.

Миледи уловила это смущение, бессознательно почуяла пламя

противоположных страстей, бушевавших в крови молодого фанатика; подобно

искусному полководцу, который, видя, что неприятель готов отступить, идет на

него с победным кличем, она встала, прекрасная, как древняя жрица,

вдохновенная, как христианская девственница; шея ее обнажилась, волосы

разметались, взор зажегся тем огнем, который уже внес смятение в чувства

молодого пуританина; одной рукой стыдливо придерживая на груди платье,

другую простирая вперед, она шагнула к нему и запела своим нежным голосом,

которому в иных случаях умела придавать страстное и грозное выражение:

Киньте мученицу львам -

Отомстит всевышний вам!..

Я из бездн к нему воззвала -

- Кто вы, кто вы? - вскричал он, с мольбой складывая ладони. -

Посланница ли вы неба, служительница ли ада, ангел вы или демон, зовут вас

Элоа или Астарта?

- Разве ты не узнал меня, Фельтон? Я не ангел и не демон - я дочь

земли, и я сестра тебе по вере, вот и все.

- Да, да! Я сомневался еще, теперь я верю.

- Ты веришь, а между тем ты сообщник этого отродья Велиала (*79),

которого зовут лордом Винтером! Ты веришь, а между тем ты оставляешь меня в

руках моих врагов, врага Англии, врага божия! Ты веришь, а между тем ты

предаешь меня тому, кто наполняет и оскверняет мир своей ересью и своим

распутством, - гнусному Сарданапалу (*80), которого слепцы зовут герцогом

Бекингэмом, а верующие называют антихристом!

- Я предаю вас Бекингэму? Я? Что вы такое говорите!

- Имеющие глаза - не увидят! - вскричала миледи. - Имеющие уши - не

услышат!

словно желая с корнем вырвать последнее сомнение. - Да, я узнаю голос,

вещавший мне во сне. Да, я узнаю черты ангела, который является мне каждую

ночь и громко говорит моей душе, не знающей сна: "Рази, спаси Англию, спаси

самого себя, ибо ты умрешь, не укротив гнева господня!" Говорите, говорите,

- вскричал Фельтон, - теперь я вас понимаю!

Устрашающая радость, мгновенная, как вспышка молнии, сверкнула в глазах

миледи.

содрогнулся, словно он осветил бездну сердца этой женщины.

Фельтон вспомнил вдруг предостережения лорда Виктора относительно чар

миледи и ее первые попытки обольщения; он отступил на шаг и опустил голову,

не переставая глядеть на нее: точно завороженный этим странным созданием, он

не мог отвести от миледи глаза.

Миледи была достаточно проницательна, чтобы правильно истолковать смысл

его нерешительности. Ледяное хладнокровие, таившееся за ее кажущимся

волнением, ни на миг не покидало ее.

Прежде чем Фельтон снова заговорил и тем заставил бы ее продолжать

разговор в том же восторженном духе, что было бы чрезвычайно трудно, она

уронила руки, словно женская слабость пересилила восторг вдохновения.

- Нет, - сказала она, - не мне быть Юдифью, которая освободит Ветулию

от Олоферна. Меч всевышнего слишком тяжел для руки моей. Дайте же мне

умереть, чтобы избегнуть бесчестья, дайте мне найти спасение в мученической

смерти! Я не прошу у вас ни свободы, как сделала бы преступница, ни мщения,

как сделала бы язычница. Дайте мне умереть, вот и все. Я умоляю вас, на

коленях взываю к вам: дайте мне умереть, и мой последний вздох будет

благословлять моего избавителя!

При звуках этого кроткого и умоляющего голоса, при виде этого робкого,

убитого взгляда Фельтон снова подошел к ней.

Мало-помалу обольстительница вновь предстала перед ним в том магическом

уборе, который она по своему желанию то выставляла напоказ, то прятала и

который создавали красота, кротость, слезы и в особенности неотразимая

прелесть мистического сладострастия - самая губительная из всех страстей.

- Увы! - сказал Фельтон. - Я единственно только могу пожалеть вас, если

вы докажете, что вы жертва. Но лорд Винтер возводит на вас тяжкие обвинения.

Вы христианка, вы мне сестра по вере. Я чувствую к вам влечение - я, никогда

не любивший никого, кроме своего благодетеля, не встречавший в жизни никого,

кроме предателей и нечестивцев! Но вы, сударыня, вы так прекрасны и с виду

так невинны! Должно быть, вы совершили какие-нибудь беззакония, если лорд

Винтер так преследует вас...

- Имеющие глаза - не увидят, - повторила миледи с оттенком невыразимой

печали в голосе, - имеющие уши - не услышат.

- Но если так, говорите, говорите же! - вскричал молодой офицер.

- Поверить вам мой позор! - сказала миледи с краской смущения в лице.

- Ведь часто преступление одного бывает позором другого... Мне,

женщине, поверить мой позор вам, мужчине! О... - продолжала она, стыдливо

прикрывая рукой свои прекрасные глаза, - о, никогда, никогда я не буду в

состоянии поведать это!

- Мне, брату? - сказал Фельтон.

Миледи долго смотрела на него с таким выражением, которое молодой

офицер принял за колебание; на самом же деле оно показывало только, что

миледи наблюдает за ним и желает его обворожить.

Фельтон с умоляющим видом сложил руки.

- Ну хорошо, - проговорила миледи, - я доверюсь моему брату, я решусь!

В эту минуту послышались шаги лорда Винтера, но на этот раз грозный

деверь миледи не ограничился тем, что прошел мимо двери, как накануне, а,

остановившись, обменялся несколькими словами с часовым; затем дверь

открылась, и он появился на пороге.

Во время этого краткого разговора за дверью Фельтон отскочил в сторону,

и, когда лорд Винтер вошел, он стоял в нескольких шагах от пленницы.

Барон вошел медленно и обвел испытующим взглядом пленницу и молодого

человека.

- Вы что-то давно здесь, Джон, - сказал он, - Уж не рассказывает ли вам

эта женщина о своих преступлениях? В таком случае я не удивляюсь тому, что

ваш разговор продолжается столько времени.

Фельтон вздрогнул, и миледи поняла, что она погибла, если не придет на

помощь опешившему пуританину.

- А, вы боитесь, чтобы пленница не ускользнула из ваших рук! -

заговорила она. - Спросите вашего достойного тюремщика, о какой милости я

сейчас умоляла его.

- Вы просили о милости? - подозрительно спросил барон.

- Да, милорд, - подтвердил смущенный молодой человек.

- О какой же это милости? - заинтересовался лорд Винтер.

- Миледи просила у меня нож и обещала отдать его через минуту в окошко

двери, - ответил Фельтон.

- А разве здесь кто-нибудь спрятан, кого эта милая особа хочет

зарезать? - произнес лорд Винтер своим насмешливым, презрительным тоном.

- Здесь нахожусь я, - ответила миледи.

- Я предоставил вам на выбор Америку или Тайберн, - заметил лорд

Винтер. - Выбирайте Тайберн, миледи: веревка, поверьте, надежнее ножа.

Фельтон побледнел и сделал шаг вперед, вспомнив, что в ту минуту, когда

он вошел в комнату, миледи держала в руках веревку.

- Вы правы, - сказала она, - я уже думала об этом. - И прибавила

сдавленным голосом: - И еще подумаю.

Фельтон почувствовал, как дрожь пронизала все его тело; вероятно, это

движение не укрылось от взгляда лорда Винтера.

- Не верь этому, Джон, - сказал он. - Джон, друг мой, я положился на

тебя! Будь осторожен, я предупреждал тебя! Впрочем, мужайся, дитя мое: через

три дня мы избавимся от этого создания, и там, куда я ушлю ее, она никому не

сможет вредить.

- Ты слышишь! - громко вскричала миледи, чтобы барон подумал, что она

взывает к богу, а Фельтон понял, что она обращается к нему.

Фельтон опустил голову и задумался.

Барон, взяв офицера под руку, пошел с ним к двери, все время глядя

через плечо на миледи и не спуская с нее глаз, пока они не покинули комнату.

"Оказывается, я еще не настолько преуспела в моем деле, как

предполагала, - подумала пленница, когда дверь закрылась за ними. - Винтер

изменил своей обычной глупости и проявляет небывалую осторожность. Вот что

значит жажда мести! И как она совершенствует характер человека! Ну, а

Фельтон... Фельтон колеблется! Ах, он не такой человек, как этот проклятый

д'Артаньян! Пуританин обожает только непорочных дев, и к тому же обожает их,

сложив молитвенно руки. Мушкетер же любит женщин, и любит их, заключая в

свои объятия".

Однако миледи с нетерпением ожидала возвращения Фельтона: она не

сомневалась, что еще увидится с ним в этот день. Наконец, спустя час после

описанной нами сцены, она услышала тихий разговор у двери; вскоре дверь

отворилась, и перед ней предстал Фельтон.

Молодой человек быстро вошел в комнату, оставив за собой дверь

полуоткрытой, и сделал миледи знак, чтобы она молчала; лицо его выражало

сильную тревогу.

- Чего вы от меня хотите? - спросила миледи.

- Послушайте, - тихо заговорил Фельтон, - я удалил часового, чтобы мой

приход к вам остался для всех тайной и никто не подслушал нашу беседу. Барон

сейчас рассказал мне ужасающую историю...

Миледи улыбнулась своей улыбкой покорной жертвы и покачала головой.

- Или вы демон, - продолжал Фельтон, - или барон, мой благодетель, мой

отец, - чудовище! Я вас знаю всего четыре дня, а его я люблю уже два года.

Мне простительно поэтому колебаться в выборе между вами. Не пугайтесь моих

слов, мне необходимо убедиться, что вы говорите правду. Сегодня после

полуночи я приду к вам, и вы меня убедите.

- Нет, Фельтон, нет, брат мой, - отвечала она, - ваша жертва слишком

велика, и я понимаю, чего она вам стоит! Нет, я погибла, не губите себя

вместе со мной! Моя смерть будет гораздо красноречивее моей жизни, и

молчание трупа убедит вас гораздо лучше слов узницы...

- Замолчите, сударыня! - вскричал Фельтон. - Не говорите мне этого! Я

пришел, чтобы вы обещали мне, дали честное слово, поклялись всем, что для

вас свято, что не посягнете на свою жизнь.

- Я не хочу обещать, - ответила миледи. - Никто так не уважает клятвы,

как я, и, если я обещаю, я должна буду сдержать слово.

- Так обещайте, по крайней мере, подождать, не покушаться на себя, пока

мы не увидимся снова! И, если вы после того, как увидитесь со мной, будете

по-прежнему упорствовать в вашем намерении, тогда делать нечего... вы вольны

поступать, как вам угодно, и я сам вручу вам оружие, которое вы просили.

- Что ж, ради вас я подожду.

- Поклянитесь!

- Клянусь нашим богом! Довольны вы?

- Хорошо, до наступления ночи.

И он бросился из комнаты, запер за собой дверь и стал ждать в коридоре,

с пикой солдата в руке, точно заменяя на посту часового.

Когда солдат вернулся, Фельтон отдал ему его оружие.

Подойдя к дверному окошечку, миледи увидела, с каким исступлением

перекрестился Фельтон и как пошел по коридору вне себя от восторга.

Она вернулась на свое место с улыбкой злобного презрения на губах,

повторяя имя божие, которым она только что поклялась, так и не научившись

познавать его.

- Мой бог? - сказала она. - Безумный фанатик! Мой бог - это я и тот,

кто поможет мне отомстить за себя!

XXVI. ПЯТЫЙ ДЕНЬ ЗАКЛЮЧЕНИЯ

Между тем миледи наполовину уже торжествовала победу, и достигнутый

успех удваивал ее силы.

Нетрудно было одерживать победы, как она делала это до сих пор, над

людьми, которые легко поддавались обольщению и которых галантное придворное

воспитание быстро увлекало в ее сети; миледи была настолько красива, что на

пути к покорению мужчин не встречала сопротивления со стороны плоти, и

настолько ловка, что без труда преодолевала препятствия, чинимые духом.

Но на этот раз ей пришлось вступить в борьбу с натурой дикой,

замкнутой, нечувствительной благодаря привычке к самоистязанию. Религия и

суровая религиозная дисциплина сделали Фельтона человеком, недоступным

обычным обольщениям. В этом восторженном уме роились такие обширные планы,

такие мятежные замыслы, что в нем не оставалось места для случайной любви,

порождаемой чувственным влечением, той любви, которая вскармливается

праздностью и растет под влиянием нравственной испорченности. Миледи пробила

брешь: своем притворной добродетелью поколебала мнение о себе человека,

сильно предубежденного против нее, а своей красотой покорила сердце и

чувства человека целомудренного и чистого душой. Наконец-то в этом опыте над

самым строптивым существом, какое только могли предоставить ей для изучения

природа и религия, она развернула во всю ширь свои силы и способности, ей

самой дотоле неведомые.

Но тем не менее много раз в продолжение этого вечера она отчаивалась в

своей судьбе и в себе самой; она, правда, не призывала бога, но зато верила

в помощь духа зла, в эту могущественную силу, которая правит человеческой

жизнью в мельчайших ее проявлениях и которой, как повествует арабская

сказка, достаточно одного гранатового зернышка, чтобы возродить целый

погибший мир.

Миледи хорошо подготовилась к предстоящему приходу Фельтона и тщательно

обдумала свое поведение при этом свидании. Она знала, что ей остается только

два дня и что как только приказ будет подписан Бекингэмом (а Бекингэм не

задумается подписать его еще и потому, что в приказе проставлено вымышленное

имя и, следовательно, он не будет знать, о какой женщине идет речь), как

только, повторяем, приказ этот будет подписан, барон немедленно отправит ее.

Она знала также, что женщины, присужденные к ссылке, обладают гораздо менее

могущественными средствами обольщения, чем женщины, слывущие добродетельными

во мнении света, те, чья красота усиливается блеском высшего общества,

восхваляется голосом моды и золотится волшебными лучами аристократического

происхождения. Осуждение на унизительное, позорное наказание не лишает

женщину красоты, но оно служит непреодолимым препятствием к достижению

могущества вновь. Как все по-настоящему одаренные люди, миледи отлично

понимала, какая среда больше всего подходит к ее натуре, к ее природным

данным. Бедность отталкивала ее, унижение отнимало у нее две трети величия.

Миледи была королевой лишь между королевами; для того чтобы властвовать, ей

нужно было сознание удовлетворенной гордости. Повелевать низшими существами

было для нее скорее унижением, чем удовольствием.

Разумеется, она вернулась бы из своего изгнания, в этом она не

сомневалась ни одной минуты, но сколько времени могло продолжаться это

изгнание? Для такой деятельной и властолюбивой натуры, как миледи, дни,

когда человек не возвышается, казались злосчастными днями; какое же слово

можно подыскать, чтобы назвать дни, когда человек катится вниз! Потерять

год, два года, три рода - значит, потерять вечность; вернуться, когда

д'Артаньян, вместе со своими друзьями, торжествующий и счастливый, уже

получит от королевы заслуженную награду, - все это были такие мучительные

мысли, которых не могла перенести женщина, подобная миледи. Впрочем,

бушевавшая в ней буря удваивала ее силы, и она была бы в состоянии сокрушить

стены своей темницы, если бы хоть на мгновение физические ее возможности

могли сравняться с умственными.

Помимо всего этого, ее мучила мысль о кардинале. Что должен был думать,

чем мог себе объяснить ее молчание недоверчивый, беспокойный, подозрительный

кардинал - кардинал, который был не только единственной ее опорой,

единственной поддержкой и единственным покровителем в настоящем, но еще и

главным орудием ее счастья и мщения в будущем? Она знала его, знала, что,

вернувшись из безуспешного путешествия, она напрасно стала бы оправдываться

заключением в тюрьме, напрасно стала бы расписывать перенесенные ею

страдания: кардинал сказал бы ей в ответ с насмешливым спокойствием

скептика, сильного как своей властью, так и своим умом: "Не надо было

попадаться! "

В такие минуты миледи призывала всю свою энергию и мысленно твердила

имя Фельтона, этот единственный проблеск света, проникавший к ней на дно

того ада, в котором она очутилась; и, словно змея, которая, желая испытать

свою силу, свивается в кольца и вновь развивает их, она заранее опутывала

Фельтона множеством извивов своего изобретательного воображения.

Между тем время шло, часы один за другим, казалось, будили мимоходом

колокол, и каждый удар медного языка отзывался в сердце пленницы. В девять

часов пришел, по своему обыкновению, лорд Винтер, осмотрел окно и прутья

решетки, исследовал пол, стены, камин и двери, и в продолжение этого долгого

и тщательного осмотра ни он, ни миледи не произнесли ни слова.

Без сомнения, оба понимали, что положение стало слишком серьезным,

чтобы терять время на бесполезные слова и бесплодный гнев.

- Нет-нет, - сказал барон, уходя от миледи, - этой ночью вам еще не

удастся убежать!

В десять часов Фельтон пришел поставить часового, и миледи узнала его

походку. Она угадывала ее теперь, как любовница угадывает походку своего

возлюбленного, а между тем миледи ненавидела и презирала этого

бесхарактерного фанатика.

Условленный час еще не наступил, и Фельтон не вошел.

Два часа спустя, когда пробило полночь, сменили часового.

На этот раз время наступило, и миледи стала с нетерпением ждать.

Новый часовой начал прохаживаться по коридору.

Через десять минут пришел Фельтон.

Миледи насторожилась.

- Слушай, - сказал молодой человек часовому, - ни под каким предлогом

не отходи от этой двери. Тебе ведь известно, что в прошлую ночь милорд

наказал одного солдата за то, что тот на минуту оставил свой пост, а между

тем я сам караулил за него во время его недолгого отсутствия.

- Да, это мне известно, - ответил солдат.

- Приказываю тебе надзирать самым тщательным образом. Я же, - прибавил

Фельтон, - войду и еще раз осмотрю комнату этой женщины: у нее, боюсь, есть

злое намерение покончить с собой, и мне приказано следить за ней.

- Отлично, - прошептала миледи, - вот строгий пуританин начинает уже

лгать.

- Черт возьми, господин лейтенант, вы не можете пожаловаться на такое

поручение, особенно если милорд уполномочил вас заглянуть к ней в постель.

Фельтон покраснел; при всяких других обстоятельствах он сделал бы

солдату строгое внушение за то, что тот позволил себе подобную шутку, но

совесть говорила в нем слишком громко, чтобы уста осмелились что-нибудь

произнести.

- Если я позову, - сказал он, - войди. Точно так же, если кто-нибудь

придет, позови меня.

- Слушаюсь, господин лейтенант, - ответил солдат.

Фельтон вошел к миледи. Миледи встала.

- Это вы? - промолвила она.

- Я вам обещал прийти и пришел.

- Вы мне обещали еще и другое.

- Что же? Боже мой! - проговорил молодой человек, и, несмотря на все

умение владеть собой, у него задрожали колени и на лбу выступил пот.

- Вы обещали принести нож и оставить его мне после нашего разговора.

- Не говорите об этом, сударыня! Нет такого положения, как бы ужасно

оно ни было, которое давало бы право божьему созданию лишать себя жизни. Я

подумал и пришел к заключению, что ни в коем случае не должен принимать на

свою душу такой грех.

- Ах, вы подумали! - сказала пленница, с презрительной улыбкой садясь в

кресло. - И я тоже подумала и тоже пришла к заключению.

- К какому?

- Что мне нечего сказать человеку, который не держит слова.

- О, боже мой! - прошептал Фельтон.

- Вы можете удалиться, я ничего не скажу.

- Вот нож! - проговорил Фельтон, вынимая из кармана оружие, которое,

согласно своему обещанию, он принес, но не решался передать пленнице.

- Дайте мне взглянуть на него.

- Зачем?

- Клянусь честью, я его отдам сейчас же! Вы положите его на этот стол и

станете между ним и мною.

Фельтон подал оружие миледи; она внимательно осмотрела лезвие и

попробовала острие на кончике пальца.

- Хорошо, - сказала она, возвращая нож молодому офицеру, - этот из

отменной твердой стали... Вы верный друг, Фельтон.

Фельтон взял нож и, как было уловлено, положил его на стол.

Миледи проследила за Фельтоном взглядом и удовлетворенно кивнула

головой.

Это приглашение было излишне: молодой офицер стоял перед ней и жадно