Александр Дюма. Три мушкетера

Наш юноша с бьющимся сердцем прокладывал себе дорогу сквозь эту

толкотню и давку, прижимая к худым ногам непомерно длинную шпагу, не отнимая

руки от края широкополой шляпы и улыбаясь жалкой улыбкой провинциала,

старающегося скрыть свое смущение. Миновав ту или иную группу посетителей,

он вздыхал с некоторым облегчением, но ясно ощущал, что присутствующие

оглядываются ему вслед, и впервые в жизни д'Артаньян, у которого до сих пор

всегда было довольно хорошее мнение о своей особе, чувствовал себя неловким

и смешным.

У самой лестницы положение стало еще затруднительнее. На нижних

ступеньках четверо мушкетеров забавлялись веселой игрой, в то время как

столпившиеся на площадке десять или двенадцать их приятелей ожидали своей

очереди, чтобы принять участие в забаве. Один из четверых, стоя ступенькой

выше прочих и обнажив шпагу, препятствовал или старался препятствовать

остальным троим подняться по лестнице. Эти трое нападали на него, ловко

орудуя шпагой.

Д'Артаньян сначала принял эти шпаги за фехтовальные рапиры, полагая,

что острие защищено. Но вскоре, по некоторым царапинам на лицах участников

игры, понял, что клинки были самым тщательным образом отточены и заострены.

При каждой новой царапине не только зрители, но и сами пострадавшие

разражались бурным хохотом.

Мушкетер, занимавший в эту минуту верхнюю ступеньку, блестяще отбивался

от своих противников. Вокруг них собралась толпа. Условия игры заключались в

том, что при первой же царапине раненый выбывал из игры и его очередь на

аудиенцию переходила к победителю. За какие-нибудь пять минут трое оказались

задетыми: у одного была поцарапана рука, у другого - подбородок, у третьего

- ухо, причем защищавший ступеньку не был задет ни разу. Такая ловкость,

согласно условиям, вознаграждалась продвижением на три очереди.

Как ни трудно было удивить нашего молодого путешественника или, вернее,

заставить его показать, что он удивлен, все же эта игра поразила его. На его

родине, в том краю, где кровь обычно так легко ударяет в голову, для вызова

на дуэль все же требовался хоть какой-нибудь повод. Гасконада четверых

игроков показалась ему самой необычайной из всех, о которых ему когда-либо

приходилось слышать даже в самой Гаскони. Ему почудилось, что он перенесся в

пресловутую страну великанов, куда впоследствии попал Гулливер и где

натерпелся такого страха. А между тем до цели было еще далеко: оставались

верхняя площадка и приемная.

На площадке уже не дрались - там сплетничали о женщинах, а в приемной -

о дворе короля. На площадке Д'Артаньян покраснел, в приемной затрепетал. Его

живое и смелое воображение, делавшее его в Гаскони опасным для молоденьких

горничных, а подчас и для их молодых хозяек, никогда, даже в горячечном

бреду, не могло бы нарисовать ему и половины любовных прелестей и даже

четверти любовных подвигов, служивших здесь темой разговора и приобретавших

особую остроту от тех громких имен и сокровеннейших подробностей, которые

при этом перечислялись. Но если на площадке был нанесен удар его

добронравию, то в приемной поколебалось его уважение к кардиналу. Здесь

Д'Артаньян, к своему великому удивлению, услышал, как критикуют политику,

заставлявшую трепетать всю Европу; нападкам подвергалась здесь и личная

жизнь кардинала, хотя за малейшую попытку проникнуть в нее, как знал

Д'Артаньян, пострадало столько могущественных и знатных вельмож. Этот

великий человек, которого так глубоко чтил г-н д'Артаньян-отец, служил здесь

посмешищем для мушкетеров г-на де Тревиля. Одни потешались над его кривыми

ногами и сутулой спиной; кое-кто распевал песенки о его возлюбленной, г-же

д'Эгильон, и о его племяннице, г-же де Комбалэ, а другие тут же

сговаривались подшутить над пажами и телохранителями кардинала, - все это

представлялось д'Артаньяну немыслимым и диким.

Но, если в эти едкие эпиграммы по адресу кардинала случайно вплеталось

имя короля, казалось - чья-то невидимая рука на мгновение прикрывала эти

насмешливые уста. Разговаривавшие в смущении оглядывались, словно опасаясь,

что голоса их проникнут сквозь стену в кабинет г-на де Тревиля. Но почти

тотчас же брошенный вскользь намек переводил снова разговор на его

высокопреосвященство, голоса снова звучали громко, и ни один из поступков

великого кардинала не оставался в тени.

"Всех этих людей, - с ужасом подумал Д'Артаньян, - неминуемо засадят в

Бастилию и повесят. А меня заодно с ними: меня сочтут их соучастником, раз я

слушал и слышал их речи. Что сказал бы мой отец, так настойчиво внушавший

мне уважение к кардиналу, если б знал, что я нахожусь в обществе подобных

вольнодумцев! "

Д'Артаньян поэтому, как легко догадаться, не решался принять участие в

разговоре. Но он глядел во все глаза и жадно слушал, напрягая все свои пять

чувств, лишь бы ничего не упустить. Несмотря на все уважение к отцовским

советам, он, следуя своим влечениям и вкусам, был склонен скорее одобрять,

чем порицать, происходившее вокруг него.

Принимая, однако, во внимание, что он был совершенно чужой среди этой

толпы приверженцев г-на де Тревиля и его впервые видели здесь, к нему

подошли узнать о цели его прихода. Д'Артаньян скромно назвал свое имя и,

ссылаясь на то, что он земляк г-на де Тревиля, поручил слуге, подошедшему к

нему с вопросом, исходатайствовать для него у г-на де Тревиля несколько

минут аудиенции. Слуга покровительственным тоном обещал передать его просьбу

в свое время.

Несколько оправившись от первоначального смущения, д'Артаньян мог

теперь на досуге приглядеться к одежде и лицам окружающих.

Центром одной из самых оживленных групп был рослый мушкетер с

высокомерным лицом и в необычном костюме, привлекавшем к нему общее

внимание. На нем был не форменный мундир, ношение которого, впрочем, не

считалось обязательным в те времена - времена меньшей свободы, но большей

независимости, - а светло-голубой, порядочно выцветший и потертый камзол,

поверх которого красовалась роскошная перевязь, шитая золотом и сверкавшая,

словно солнечные блики на воде в ясный полдень. Длинный плащ алого бархата

изящно спадал с его плеч, только спереди позволяя увидеть ослепительную

перевязь, на которой висела огромных размеров шпага.

Этот мушкетер только что сменился с караула, жаловался на простуду и

нарочно покашливал. Вот поэтому-то ему и пришлось накинуть плащ, как он

пояснял, пренебрежительно роняя слова и покручивая ус, тогда как окружающие,

и больше всех д'Артаньян, шумно восхищались шитой золотом перевязью.

- Ничего не поделаешь, - говорил мушкетер, - это входит в моду. Это

расточительство, я и сам знаю, но модно. Впрочем, надо ведь куда-нибудь

девать родительские денежки.

- Ах, Портос, - воскликнул один из присутствующих, - не старайся нас

уверить, что этой перевязью ты обязан отцовским щедротам! Не преподнесла ли

ее тебе дама под вуалью, с которой я встретил тебя в воскресенье около ворот

Сент-Оноре?

- Нет, клянусь честью и даю слово дворянина, что я купил ее на

собственные деньги, - ответил тот, кого называли Портосом.

- Да, - заметил один из мушкетеров, - купил точно так, как я - вот этот

новый кошелек: на те самые деньги, которые моя возлюбленная положила мне в

старый.

заплатил за нее двенадцать пистолей.

Восторженные возгласы усилились, но сомнение оставалось.

- Разве не правда, Арамис? - спросил Портос, обращаясь к другому

мушкетеру.

Этот мушкетер был прямой противоположностью тому, который к нему

обратился, назвав его Арамисом. Это был молодой человек лет двадцати двух

или двадцати трех, с простодушным и несколько слащавым выражением лица, с

черными глазами и румянцем на щеках, покрытых, словно персик осенью,

бархатистым пушком. Тонкие усы безупречно правильной линией оттеняли верхнюю

губу. Казалось, он избегал опустить руки из страха, что жилы на них могут

вздуться. Время от времени он пощипывал мочки ушей, чтобы сохранить их

нежную окраску и прозрачность. Говорил он мало и медленно, часто кланялся,

смеялся бесшумно, обнажая красивые зубы, за которыми, как и за всей своей

внешностью, по-видимому, тщательно ухаживал. На вопрос своего друга он

ответил утвердительным кивком.

Это подтверждение устранило, по-видимому, все сомнения насчет чудесной

перевязи. Ею продолжали любоваться, но говорить о ней перестали, и разговор,

постепенно подчиняясь неожиданным ассоциациям, перешел на другую тему.

- Какого вы мнения о том, что рассказывает конюший господина де Шале

(*16)? - спросил другой мушкетер, не обращаясь ни к кому в отдельности, а ко

всем присутствующим одновременно.

- Что же он рассказывает? - с важностью спросил Портос.

- Он рассказывает, что в Брюсселе встретился с Рошфором, этим

преданнейшим слугой кардинала. Рошфор был в одеянии капуцина, и, пользуясь

таким маскарадом, этот проклятый Рошфор провел господина де Лэга, как

последнего болвана.

- Как последнего болвана, - повторил Портос. - Но правда ли это?

- Я слышал об этом от Арамиса, - заявил мушкетер.

- В самом деле?

- Ведь вам это прекрасно известно, Портос, - произнес Арамис. - Я

рассказывал вам об этом вчера. Не стоит к этому возвращаться.

- "Не стоит возвращаться"! - воскликнул Портос. - Вы так полагаете? "Не

стоит возвращаться"! Черт возьми, как вы быстро решаете!.. Как!.. Кардинал

выслеживает дворянина, он с помощью предателя, разбойника, висельника

похищает у него письма и, пользуясь все тем же шпионом, на основании этих

писем добивается казни Шале под нелепым предлогом, будто бы Шале собирался

убить короля и женить герцога Орлеанского на королеве! Никто не мог найти

ключа к этой загадке. Вы, к общему удовлетворению, сообщаете нам вчера

разгадку тайны и, когда мы еще не успели даже опомниться, объявляете нам

сегодня: "Не стоит к этому возвращаться"!

- Ну что ж, вернемся к этому, раз вы так желаете, - терпеливо

согласился Арамис.

- Будь я конюшим господина де Шале, - воскликнул Портос, - я бы проучил

этого Рошфора!

- А вас проучил бы Красный Герцог, - спокойно заметил Арамис.

- Красный Герцог... Браво, браво! Красный Герцог!.. - закричал Портос,

хлопая в ладоши и одобрительно кивая. - Красный Герцог - это великолепно. Я

постараюсь распространить эту остроту, будьте спокойны. Вот так остряк этот

Арамис!.. Как жаль, что вы не имели возможности последовать своему

призванию, дорогой мой! Какой очаровательный аббат получился бы из вас!

- О, это только временная отсрочка, - заметил Арамис. - Когда-нибудь я

все же буду аббатом. Вы ведь знаете, Портос, что я в предвидении этого

продолжаю изучать богословие.

- Он добьется своего, - сказал Портос. - Рано или поздно, но добьется.

- Скорее рано, - ответил Арамис.

- Он ждет только одного, чтобы снова облачиться в сутану, которая висит

у него в шкафу позади одежды мушкетера! - воскликнул один из мушкетеров.

- Чего же он ждет? - спросил другой.

- Он ждет, чтобы королева подарила стране наследника.

- Незачем, господа, шутить по этому поводу, - заметил Портос. -

Королева, слава богу, еще в таком возрасте, что это возможно.

- Говорят, что лорд Бекингэм (*17) во Франции!.. - воскликнул Арамис с

лукавым смешком, который придавал этим как будто невинным словам некий

двусмысленный оттенок.

- Арамис, друг мой, на этот раз вы не правы, - перебил его Портос, - и

любовь к остротам заставляет вас перешагнуть известную границу. Если б

господин де Тревиль услышал, вам бы не поздоровилось за такие слова.

- Не собираетесь ли вы учить меня, Портос? - спросил Арамис, в кротком

взгляде которого неожиданно сверкнула молния.

- Друг мой, - ответил Портос, - будьте мушкетером или аббатом, но не

тем и другим одновременно. Вспомните, Атос на днях сказал вам: вы едите из

всех кормушек... Нет-нет, прошу вас, не будем ссориться. Это ни к чему. Вам

хорошо известно условие, заключенное между вами, Атосом и мною. Вы ведь

бываете у госпожи д'Эгильон и ухаживаете за ней; вы бываете у госпожи де

Буа-Траси, кузины госпожи де Шеврез, и, как говорят, состоите у этой дамы в

большой милости. О господа, вам незачем признаваться в своих успехах, никто

не требует от вас исповеди - кому не ведома ваша скромность! Но раз уж вы,

черт возьми, обладаете даром молчания, не забывайте о нем, когда речь идет о

ее величестве. Пусть болтают что угодно и кто угодно о короле и кардинале,

по королева священна, и если уж о ной говорят, то пусть говорят одно

хорошее.

Арамис. - Вам ведь известно, что я не терплю поучений и готов выслушивать их

только от Атоса. Что же касается вас, милейший, то ваша чрезмерно роскошная

перевязь не внушает особого доверия к вашим благородным чувствам. Я стану

аббатом, если сочту нужным. Пока что я мушкетер и, как таковой, говорю все,

что мне вздумается. Сейчас мне вздумалось сказать вам, что вы мне надоели.

- Арамис!

- Портос!

- Господа!.. Господа!.. - послышалось со всех сторон.

- Господин де Тревиль ждет господина д'Артаньяна! - перебил их лакей,

распахнув дверь кабинета.

Дверь кабинета, пока произносились эти слова, оставалась открытой, и

все сразу умолкли. И среди этой тишины молодой гасконец пересек приемную и

вошел к капитану мушкетеров, от души радуясь, что так своевременно избежал

участия в развязке этой странной ссоры.

III. АУДИЕНЦИЯ

Господин де Тревиль был в самом дурном расположении духа. Тем не менее

он учтиво принял молодого человека, поклонившегося ему чуть ли не до земли,

и с улыбкой выслушал его приветствия. Беарнский акцент юноши напомнил ему

молодость и родные края - воспоминания, способные в любом возрасте

порадовать человека. Но тут же, подойдя к дверям приемной и подняв руку как

бы в знак того, что он просит разрешения у д'Артаньяна сначала покончить с

остальными, а затем уже приступить к беседе с ним, он трижды крикнул, с

каждым разом повышая голос так, что в нем прозвучала вся гамма интонаций -

от повелительной до гневной:

- Атос! Портос! Арамис!

Оба мушкетера, с которыми мы уже успели познакомиться и которым

принадлежали два последних имени, сразу же отделились от товарищей и вошли в

кабинет, дверь которого захлопнулась за ними, как только они перешагнули

порог. Их манера держаться, хотя они и не были вполне спокойны, своей

непринужденностью, исполненной одновременно и достоинства и покорности,

вызвала восхищение д'Артаньяна, видевшего в этих людях неких полубогов, а в

их начальнике - Юпитера-Громовержца, готового разразиться громом и молнией.

Когда оба мушкетера вошли и дверь за ними закрылась, когда гул

разговоров в приемной, которым вызов мушкетеров послужил, вероятно, новой

пищей, опять усилился, когда, наконец, г-н де Тревиль, хмуря брови, три или

четыре раза прошелся молча по кабинету мимо Портоса и Арамиса, которые

стояли безмолвно, вытянувшись, словно на смотру, он внезапно остановился

против них и, окинув их с ног до головы гневным взором, произнес:

- Известно ли вам, господа, что мне сказал король, и не далее как вчера

вечером? Известно ли вам это?

- Нет, - после короткого молчания ответствовали оба мушкетера. - Нет,

сударь, нам ничего не известно.

- Но мы надеемся, что вы окажете нам честь сообщить об этом, - добавил

Арамис в высшей степени учтиво и отвесил изящный поклон.

- Он сказал мне, что впредь будет подбирать себе мушкетеров из

гвардейцев господина кардинала.

- Из гвардейцев господина кардинала? Как это так? - воскликнул Портос.

- Он пришел к заключению, что его кисленькое винцо требует подбавки

доброго вина.

Оба мушкетера вспыхнули до ушей. Д'Артаньян не знал, куда ему деваться,

и готов был провалиться сквозь землю.

- Да, да! - продолжал г-н де Тревиль, все более горячась. - И его

величество совершенно прав, ибо, клянусь честью, господа мушкетеры играют

жалкую роль при дворе! Господин кардинал вчера вечером за игрой в шахматы

соболезнующим тоном, который очень задел меня, принялся рассказывать, что

эти проклятые мушкетеры, эти головорезы - он произносил эти слова с особой

насмешкой, которая понравилась мне еще меньше, - эти рубаки, добавил он,

поглядывая на меня своими глазами дикой кошки, задержались позже

разрешенного часа в кабачке на улице Феру. Его гвардейцы, совершавшие обход,

- казалось, он расхохочется мне в лицо, - были принуждены задержать этих

нарушителей ночного покоя. Тысяча чертей! Вы знаете, что это значит?

Арестовать мушкетеров! Вы были в этой компании... да, вы, не отпирайтесь,

вас опознали, и кардинал назвал ваши имена. Я виноват, виноват, ведь я сам

подбираю себе людей. Вот хотя бы вы, Арамис: зачем вы выпросили у меня

мушкетерский камзол, когда вам так к лицу была сутана? Ну а вы, Портос...

вам такая роскошная золотая перевязь нужна, должно быть, чтобы повесить на

ней соломенную шпагу? А Атос... Я не вижу Атоса. Где он?

- Сударь, - с грустью произнес Арамис, - он болен, очень болен.

- Болен? Очень болен, говорите вы? А чем он болен?

- Опасаются, что у него оспа, сударь, - сказал Портос, стремясь

вставить и свое слово. - Весьма печальная история: эта болезнь может

изуродовать его лицо.

- Оспа?.. Вот так славную историю вы тут рассказываете, Портос! Болеть

оспой в его возрасте! Нет, нет!.. Он, должно быть, ранен... или убит... Ах,

если б я мог знать!.. Тысяча чертей! Господа мушкетеры, я не желаю, чтобы

мои люди шатались по подозрительным местам, затевали ссоры на улицах и

пускали в ход шпаги в темных закоулках! Я не желаю в конце концов, чтобы мои

люди служили посмешищем для гвардейцев господина кардинала! Эти гвардейцы -

спокойные ребята, порядочные, ловкие. Их не за что арестовывать, да, кроме

того, они и не дали бы себя арестовать. Я в этом уверен! Они предпочли бы

умереть на месте, чем отступить хоть на шаг. Спасаться, бежать, удирать - на

это способны только королевские мушкетеры!

Портос и Арамис дрожали от ярости. Они готовы были бы задушить г-на де

Тревиля, если бы в глубине души не чувствовали, что только горячая любовь к

ним заставляет его так говорить. Они постукивали каблуками о ковер, до крови

кусали губы и изо всех сил сжимали эфесы шпаг.

В приемной слышали, что вызывали Атоса, Портоса и Арамиса, и по голосу

г-на де Тревиля угадали, что он сильно разгневан. Десяток голов, терзаемых

любопытством, прижался к двери в стремлении не упустить ни слова, и лица

бледнели от ярости, тогда как уши, прильнувшие к скважине, не упускали ни

звука, а уста повторяли одно за другим оскорбительные слова капитана, делая

их достоянием всех присутствующих. В одно мгновение весь дом, от дверей

кабинета и до самого подъезда, превратился в кипящий котел.

- Вот как! Королевские мушкетеры позволяют гвардейцам кардинала себя

арестовывать! - продолжал г-н де Тревиль, в глубине души не менее

разъяренный, чем его солдаты, отчеканивая слова и, словно удары кинжала,

вонзая их в грудь своих слушателей. - Вот как! Шесть гвардейцев кардинала

арестовывают шестерых мушкетеров его величества! Тысяча чертей! Я принял

решение. Прямо отсюда я отправляюсь в Лувр и подаю в отставку, отказываюсь

от звания капитана мушкетеров короля и прошу назначить меня лейтенантом

гвардейцев кардинала. А если мне откажут, тысяча чертей, я сделаюсь аббатом!

При этих словах ропот за стеной превратился в бурю. Всюду раздавались

проклятия и богохульства. Возгласы: "Тысяча чертей!", "Бог и все его

ангелы!", "Смерть и преисподняя!" - повисли в воздухе. Д'Артаньян глазами

искал, нет ли какой-нибудь портьеры, за которой он мог бы укрыться, и ощущал

непреодолимое желание забраться под стол.

- Так вот, господин капитан! - воскликнул Портос, потеряв всякое

самообладание. - Нас действительно было шестеро против шестерых, но на нас

напали из-за угла, и, раньше чем мы успели обнажить шпаги, двое из нас были

убиты наповал, а Атос так тяжело ранен, что не многим отличался от убитых;

дважды он пытался подняться и дважды валился на землю. Том не менее мы не

сдались. Нет! Нас уволокли силой. По пути мы скрылись. Что касается Атоса,

то его сочли мертвым и оставили спокойно лежать на поле битвы, полагая, что

с ним не стоит возиться. Вот как было дело. Черт возьми, капитан! Не всякий

бой можно выиграть. Великий Помпей проиграл Фарсальскую битву, а король

Франциск Первый, который, как я слышал, кое-чего стоил, - бой при Павии

(*19).

я заколол его собственной шпагой, так как моя шпага сломалась после первого

же выпада. Убил или заколол - как вам будет угодно, сударь.

- Я не знал этого, - произнес г-н де Тревиль, несколько смягчившись. -

Господин кардинал, как я вижу, кое-что преувеличил.

- Но молю вас, сударь... - продолжал Арамис, видя, что де Тревиль

смягчился, и уже осмеливаясь обратиться к нему с просьбой, - молю вас,

сударь, не говорите никому, что Атос ранен! Он был бы в отчаянии, если б это

стало известно королю. А так как рана очень тяжелая - пронзив плечо, лезвие

проникло в грудь, - можно опасаться...

В эту минуту край портьеры приподнялся, и на пороге показался мушкетер

с благородным и красивым, но смертельно бледным лицом.

- Атос! - вскрикнули оба мушкетера.

- Атос! - повторил за ними де Тревиль.

- Вы звали меня, господин капитан, - сказал Атос, обращаясь к де

Тревилю. Голос его звучал слабо, но совершенно спокойно. - Вы звали меня,

как сообщили мне товарищи, и я поспешил явиться. Жду ваших приказаний,

сударь!

подтянутый, твердой поступью вошел в кабинет. Де Тревиль, до глубины души

тронутый таким проявлением мужества, бросился к нему.

- Я только что говорил этим господам, - сказал де Тревиль, - что

запрещаю моим мушкетерам без надобности рисковать жизнью. Храбрецы дороги

королю, а королю известно, что мушкетеры - самые храбрые люди на земле. Вашу

руку, Атос!

И, не дожидаясь, чтобы вошедший ответил на это проявление дружеских

чувств, де Тревиль схватил правую руку Атоса и сжал ее изо всех сил, не

замечая, что Атос, при всем своем самообладании, вздрогнул от боли и

сделался еще бледнее, хоть это и казалось невозможным.

Дверь оставалась полуоткрытой. Появление Атоса, о ране которого,

несмотря на тайну, окружавшую все это дело, большинству было известно,

поразило всех. Последние слова капитана были встречены гулом удовлетворения,

и две или три головы в порыве восторга просунулись между портьерами. Де