ГЛАВА XIII. Какими судьбами Жиль Блас, наконец

по городу распространилась молва о моих похождениях в том виде, в каком я

изложил их при дознании. Кое-кто из горожан пожелал из любопытства

взглянуть на меня. Они поочередно подходили к маленькому окошку, сквозь

которое свет проникал в мою темницу, и, поглазев на меня некоторое время,

удалялись. Я был весьма удивлен этим новым обстоятельством. С тех пор как

меня посадили, никто не заглядывал в это окно, выходившее на двор, где

царили безмолвие и ужас. Из этого я заключил, что обо мне в городе

заговорили, но не знал, считать ли это хорошим или дурным

предзнаменованием.

Одним из первых, кто представился моим взорам, был тот самый молодой

псаломщик из Мондоньедо, который, как и я, пустился наутек, испугавшись

пытки. Я узнал его, а он тоже не отрекся от знакомства. Мы обменялись

приветствиями, и между нами завязалась долгая беседа. Мне пришлось снова

подробно рассказать свои приключения, что произвело на моих слушателей

двоякое впечатление: я рассмешил их и возбудил в них сострадание. В свою

очередь певчий сообщил, что произошло на постоялом дворе в Какавелосе

между погонщиком и молодой женщиной, после того как панический страх

заставил нас бежать оттуда; словом, он передал мне то, о чем я выше уже

повествовал. Наконец, прощаясь со мной, он обещал, не теряя времени,

похлопотать о моем освобождении. Тогда остальные посетители, явившиеся,

как и он, из одного только любопытства, заявили, что сочувствуют моему

несчастью; они обещали присоединиться к молодому псаломщику и сделать все

от них зависящее, чтоб вернуть мне свободу.

Они действительно сдержали свое обещание и замолвили за меня словечко

коррехидору, который, узнав от псаломщика, как было дело, уже более не

сомневался в моей невинности и три недели спустя пришел ко мне в тюрьму.

- Жиль Блас, - сказал он, - будь я более строгим судьей, я мог бы еще

подержать тебя здесь; но мне не хочется затягивать дело. Ступай, ты

свободен; можешь уйти отсюда, когда тебе заблагорассудится. Однако скажи

мне, - добавил он, - не сумеешь ли ты разыскать подземелье, если отвести

тебя в тот лес, где оно находится.

- Нет, сеньор, - отвечал я, - меня привели туда ночью, а выбрался я из

него до рассвета: мне никак не узнать этого места.

Тогда судья удалился, сказав, что прикажет тюремщику отпереть двери

темницы. Действительно, минуту спустя тюремщик вошел в мою камеру в

сопровождении одного из сторожей, который нес холщовый узел. Оба они с

важным видом и не говоря ни слова сняли с меня камзол и штаны, сшитые из

хорошего сукна и почти новые; затем они напялили на меня какое-то старое

рубище и, взяв за плечи, вытолкали из тюрьмы.

Смущение, охватившее меня, когда я увидел себя в этом жалком наряде,

умерило радость, присущую узникам, выпущенным на свободу. Я хотел было

тотчас же удалиться из города, чтоб укрыться от взоров толпы, которые были

для меня почти что невыносимы. Однако чувство благодарности одержало верх

над стыдом: я пошел поблагодарить молодого псаломщика, которому был столь

многим обязан. Увидев меня, он не мог удержаться от смеха.

- Вот так облачение! - воскликнул он. - Я было вас и не узнал. Здорово

обошлось с вами здешнее правосудие, как я погляжу.

- Я не жалуюсь на суд, - ответил я, - он поступил справедливо. Я хотел

бы только, чтоб все судейские были честными людьми: хоть бы одежду мне

оставили; кажется, я недешево за нее заплатил.

- Пожалуй, что так, - согласился он, - но они называют это

формальностями, которые надлежит соблюдать. Не воображаете ли вы, кстати,

будто ваша лошадь возвращена прежнему владельцу? Как бы не так: она стоит

теперь в конюшне у повытчика, где ее берегут в качестве вещественного

доказательства. Не думаю, чтоб пострадавшему дворянину удалось получить

назад хотя бы загривок. Но поговоримте о другом, - продолжал он. - Каковы

ваши намерения? Что собираетесь вы теперь предпринять?

- Я хотел бы добраться до Бургоса: там я разыщу даму, которую спас от

разбойников. Она, наверно, даст мне несколько пистолей; я куплю новую

сутанеллу (*24) и отправлюсь в Саламанку, где попытаюсь использовать свою

латынь. Но все дело в том, что я еще не в Бургосе: ведь надо питаться в

дороге, а вы сами знаете, как наголодаешься, путешествуя без денег.

- Я вас понимаю, - возразил он, - и мой кошелек к вашим услугам;

правда, он несколько тощ, но псаломщик, как вам известно, не епископ.

С этими словами он вытащил свой кошелек и сунул мне его в руку с таким

радушием, что я принужден был принять его независимо от содержимого. Я

поблагодарил псалмопевца так, как если б он подарил мне все золото в мире,

и рассыпался в предложении услуг, которые, впрочем, мне никогда не удалось

ему оказать. Затем мы расстались, и я удалился из города, не навестив

остальных лиц, хлопотавших о моем освобождении. Я удовольствовался тем,

что призвал на их головы тысячи благословений.

Псаломщик имел полное основание не хвастаться своим кошельком: в нем

оказалось немного денег; да к тому же какие деньги, - одна только мелочь.

К счастью, я за последние два месяца привык к весьма скудному питанию, так

что у меня даже еще оставалось несколько реалов, когда я добрался до Понте

де Мула, расположенному неподалеку от Бургоса. Там я остановился, чтоб

навести справки о донье Менсии, и зашел на постоялый двор, хозяйка

которого оказалась женщиной весьма сухопарой, подвижной и суровой. Моя

дерюга, как я сразу заметил по неприветливой встрече, не снискала

благоволения в ее глазах, что, впрочем, я ей охотно прощаю. Присев к

столу, я поел хлеба и сыру и выпил несколько глотков отвратительного вина,

которое она мне принесла. Во время этой трапезы, отлично гармонировавшей с

моим облачением, я попытался вступить в разговор с хозяйкой, но она ясно

дала мне понять презрительной гримасой, что гнушается беседовать со мной.

Я просил ее сказать, не знает ли она маркиза де ла Гуардиа, далеко ли до

его замка от этого местечка и, главным образом, что сталось с маркизой,

его супругой.

- Вы что-то уж слишком много вопросов задаете, - надменно сказала она.

Все-таки она сообщила мне, хоть и очень неохотно, что замок дона

Амбросио отстоит в какой-нибудь миле от Понте де Мула. Наступала ночь, а

потому, покончив с едой и питьем, я выразил желание отдохнуть и попросил

хозяйку отвести мне горницу.

- Вам горницу? - сказала она, бросая на меня взгляд, исполненный

презрения. - У меня нет горниц для людей, ужинающих куском сыра. Все мои

постели заняты. Я ожидаю сегодня вечером знатных кавалеров, которые хотели

здесь переночевать. Все, что я могу сделать для вашей милости, это

поместить вас в сарай: вам, чай, не впервые приходится спать на соломе.

Ей и в голову не могло прийти, как верно она угадала. Я не стал

возражать на эту речь и благоразумно направился к своей копне, на которой

вскоре заснул, как человек, издавна закаленный.


ГЛАВА XIV. О приеме, который донья Менсия оказала Жиль Бласу в Бургосе
На другой день я не поленился встать рано поутру и пошел расплатиться с

хозяйкой, которая уже была на ногах; она показалась мне несколько менее

заносчивой и в лучшем расположении духа, чем накануне вечером, что я

приписал присутствию трех достойных стражников Священной Эрмандады,

беседовавших с ней запанибрата. Они переночевали на постоялом дворе, и,

по-видимому, для этих-то важных сеньоров и были заказаны все имевшиеся

постели.

Я спросил в местечке о дороге в замок, куда мне надлежало отправиться,

и случайно обратился к человеку одного пошиба с моим пеньяфлорским

трактирщиком. Он не ограничился ответом на заданный мною вопрос и

рассказал, что маркиз скончался три недели тому назад и что его супруга

удалилась в один из бургосских монастырей, название коего он мне сообщил.

Вместо того чтобы держать путь в замок, как мною было раньше намечено, я

тотчас же направился в Бургос и поспешил в монастырь, где жила донья

Менсия. Придя туда, я попросил привратницу передать этой даме, что молодой

человек, недавно выпущенный из асторгской тюрьмы, желал бы с ней

переговорить. Привратница тотчас же отправилась исполнять мою просьбу.

Минуту спустя она вернулась и провела меня в приемную, где мне не долго

пришлось дожидаться, так как вскоре появилась у решетки донья Менсия в

глубоком трауре.

- Добро пожаловать, - любезно сказала мне эта дама. - Четыре дня тому

назад я написала одному лицу в Асторгу, поручив ему зайти к вам от моего

имени и передать, что я настоятельно прошу вас посетить меня, как только

вы выйдете из тюрьмы. Я не сомневалась в том, что вас скоро выпустят: для

этого было достаточно тех показаний, которые я дала коррехидору в ваше

оправдание. Действительно, мне написали, что вы уже на свободе, но что

никто не знает, куда вы девались. Я боялась, что больше вас не увижу и

буду лишена удовольствия выразить вам свою признательность, а это было бы

для меня большим огорчением. Утешьтесь, - добавила она, заметив, что я

стыжусь жалких лохмотьев, в которых мне пришлось предстать пред нею, - не

огорчайтесь тем, что я вижу вас в таком наряде. Я была бы неблагодарнейшей

из женщин, если б ничего для вас не сделала после той важной услуги,

которую вы мне оказали. Я намерена избавить вас от того незавидного

положения, в котором вы находитесь; я должна и могу это сделать. Мне

досталось довольно значительное состояние, которое позволяет мне

вознаградить вас, не обременяя себя.

- Вы знаете, - продолжала она, - мои приключения по тот день, когда нас

обоих посадили в тюрьму. Теперь я расскажу вам, что случилось со мной с

тех пор. "После того как асторгский коррехидор, выслушав правдивый рассказ

о моих злоключениях приказал проводить меня в Бургос, я отправилась оттуда

в замок дона Амбросио. Мой приезд вызвал там величайшее изумление; однако

мне сообщили, что я вернулась слишком поздно, так как маркиз, пораженный

моим побегом, как ударом молнии, заболел, и врачи отчаиваются в его

спасении. Это подало мне новый повод сетовать на свою лютую судьбу. Тем не

менее я приказала уведомить маркиза о своем приезде. Затем я вошла к нему

в опочивальню и упала на колени у изголовья его постели, обливаясь слезами

и преисполненная глубокой печали, сжимавшей мне сердце".

- Что привело вас сюда? - спросил он, увидев меня. - Или вы хотите

посмотреть на деяние рук своих? Разве вам мало того, что вы лишили меня

жизни? Неужели для вашего удовлетворения нужно, чтобы глаза ваши стали

свидетелями моей смерти?

- Сеньор, - ответствовала я, - Инеса, наверно, передала вам, что я

бежала со своим первым супругом. Не стрясись печального события, отнявшего

его у меня, вы бы никогда больше меня не увидели. При этом я рассказала

ему, как дон Альвар был убит разбойниками и как затем меня увезли в

подземелье. Я сообщила ему также и остальное, и, когда я кончила, дон

Амбросио протянул мне руку.

- Довольно, - сказал он ласково, - я больше не сетую на вас. И,

действительно, в праве ли я вас попрекать? Вы нашли любимого вами супруга

и покинули меня, чтобы последовать за ним. Смею ли я хулить ваше

поведение? Нет, сударыня, я не стану роптать на вас, ибо это было бы

несправедливо. По этой же причине я не захотел послать за вами в погоню,

хотя несчастье потерять вас убьет меня. Я уважал священные права вашего

похитителя и даже ту привязанность, которую вы к нему питали. Словом, я

воздаю вам справедливость; своим возвращением сюда вы вновь обрели всю мою

прежнюю любовь. Да, любезная Менсия, ваше присутствие преисполнило меня

радости; но - увы! - мне не суждено долго наслаждаться ею. Я чувствую уже,

что близится мои последний час. Едва вы мне возвращены судьбой, как

приходится сказать вам вечное прости. - При этих трогательных словах я

пуще прежнего залилась слезами. Меня охватила безмерная скорбь, и я не

стала ее скрывать. Кажется, я меньше оплакивала дона Альвара, которого так

безумно обожала.

"Предчувствие не обмануло дона Амбросио: он скончался на следующий

день, и я осталась обладательницей значительного состояния, которое он

определил мне при вступления в брак. Я не намерена воспользоваться им для

каких-либо худых дел. Хоть я еще и молода, однако никто не увидит меня в

объятиях третьего супруга. Помимо того, что так, по моему мнению, может

поступить разве только женщина, лишенная стыда и совести, скажу вам, что

не испытываю больше склонности к светской жизни; хочу окончить дни свои в

монастыре и стать благодетельницей этой обители".

Такова была речь доньи Менсии. Затем она вынула из-под своей робы

кошелек и передала мне его со словами:

- Вот сто дукатов, которые я даю вам только для того, чтоб одеться.

Зайдите потом опять ко мне; я не намерена ограничить свою признательность

такой мелочью.

Я рассыпался перед доньей Менсией в благодарностях и поклялся, что не

покину Бургоса, не попрощавшись с нею. После этой клятвы, нарушить которую

у меня не было ни малейшего желания, я отправился разыскивать постоялый

двор и зашел в первый попавшийся. Там я спросил себе горницу и, чтобы

предотвратить скверное впечатление, которое могло вызвать мое рубище,

сказал хозяину, что, несмотря на мой неказистый вид, я в состоянии хорошо

заплатить за ночлег. Услышав эти слова, корчмарь, по имени Махуэло,

который был от природы превеликий насмешник, оглядел меня с головы до пят

и ответил с хладнокровным и лукавым видом, что заверения мои совершенно

излишни, так как он и без того видит, какую кучу денег я у него истрачу,

что сквозь мою одежду он учуял во мне что-то благородное и что я,

безусловно, весьма состоятельный дворянин, в чем он нисколько не

сомневается. Я прекрасно видел, что этот прохвост надо мной смеется и,

чтоб сразу положить конец его издевкам, показал ему кошелек. Я даже

пересчитал при нем на столе свои дукаты и заметил, что мои капиталы

внушили ему обо мне более благоприятное мнение. Затем я попросил его

раздобыть мне портного.

- Лучше послать за ветошником, - сказал трактирщик, - он принесет вам

всякие наряды и вы сразу будете одеты.

Я одобрил его совет и решил ему последовать; но так как день склонялся

к концу, то я отложил покупку до следующего утра и направил все свои

помыслы на ужин, чтоб вознаградить себя за скверные трапезы, которыми мне

пришлось довольствоваться с той поры, как я вышел из подземелья.

почти без остатка. Выпив в меру съеденного, я отправился на покой. Мне

дали довольно пристойную кровать, и я надеялся, что сон не замедлит

сковать мои чувства. Однако мне не удалось сомкнуть глаз: всю ночь я

промечтал о наряде, который мне предстояло выбрать.

"Как мне поступить? - спрашивал я себя. - Выполнить ли свое

первоначальное намерение: купить сутанеллу и ехать в Саламанку, чтоб

искать там место учителя? Но для чего мне одеваться лиценциатом? Разве я

собираюсь посвятить себя духовному званию? Да и чувствую ли я влечение к

не, Напротив того, у меня совсем противоположные вкусы: я чу носить шпагу

и добиться успеха в свете".

На этом я и остановился. Я решил одеться дворянином, убежденный, что в

таком платье не премину получить какую-нибудь пристойную и доходную

должность. Льстя себя такими надеждами, я с величайшим нетерпением

поджидал рассвета, и не успели первые лучи коснуться моих вежд, как я уже

был на ногах и поднял такой шум, что разбудил весь постоялый двор. Я

принялся звать слуг, но те лежали еще в постелях и ответили на мой зов

одной только бранью. Все же им пришлось встать, и я тормошил их до тех

пор, пока они не сбегали за ветошником. Вскоре они привели, мне этого

человека. За ним шло двое молодцов, из которых каждый нес по большой

пачке, завернутой в зеленую холстину. Ветошник поклонился мне весьма

учтиво и сказал:

- Ваше счастье, сеньор кавальеро, что вам рекомендовали именно меня, а

не кого-либо другого. Я вовсе не желаю опорочить своих собратьев в ваших

глазах и, упаси меня господь, хоть сколько-нибудь повредить их репутации;

но между нами говоря, среди них нет ни одного совестливого человека: все

они прижимистее жидов. Я единственный ветошник с честными правилами. С

меня вполне достаточно и умеренного барыша: я довольствуюсь ливром на су,

я хотел сказать: су на ливр. Благодарение богу, я веду дело без обмана.

После этого вступления, принятого мною по глупости за чистую монету,

ветошник приказал своим молодцам развязать узлы, в которых оказалось

платье всевозможных цветов. Сперва мне предложили одноцветные пары; но я

отверг их с презрением, находя, что они слишком скромны. Затем меня

заставили примерить наряд, который оказался сшит прямо на мой рост и

ослепил меня, хотя и был уже несколько поношен. Он состоял из камзола с

прорезными рукавами, из штагов и епанчи - все из синего бархата с золотым

шитьем. Я остановился на этом наряде и спросил о цене. Заметив, что он мне

понравился, ветошник похвалил мой тонкий вкус.

- Клянусь богом! - воскликнул он, - сразу видно, что вы знаете в этом

толк. Да будет вам ведомо, что платье это было сшито для одного из самых

именитых вельмож королевства, который не надевал его и трех раз. Взгляните

на бархат: лучшего нигде не сыскать. А что за вышивка! Признайтесь, что

это отменнейшая работа.

- Сколько же вы за него хотите, - спросил я.

- Шестьдесят дукатов, - ответствовал он. - Пусть я не буду честным

человеком, если мне уж раз не давали этой суммы.

Поистине убедительная альтернатива!

Я предложил сорок пять. Возможно, что платье не стоило и половины этих

денег.

- Сеньор кавальеро, - холодно возразил старьевщик, - я не запрашиваю и

показывая на товары, от которых я отказался. - Тут я могу вам кое-что

скинуть.

Тем самым он еще пуще разжигал во мне желание приобрести платье,

которое я торговал, и так как мне показалось, что он на самом деле не

сбавит ни гроша, то я отсчитал ему шестьдесят дукатов. Видя, сколь легко

они ему достались, он, несмотря на свои честные правила, был, вероятно,

немало раздосадован тем, что не запросил больше. Успокоившись все же на

том, что нажил ливр на су, ветошник удалился со своими молодцами, которых

я не забыл вознаградить.

Таким образом я обзавелся весьма изрядной епанчой, камзолом и штанами.

Оставалось позаботиться об остальном моем туалете, на что у меня ушло все

утро. Я купил белья, шляпу, шелковые чулки, башмаки и шпагу. Затем я

облачился во все свои обновки. Что за удовольствие испытал я, видя себя

таким нарядным! Глаза мои, так сказать, не могли насытиться этим

убранством. Даже павлин никогда не разглядывал своего оперения с большим

самодовольством.

В тот же день я нанес второй визит донье Менсии, которая приняла меня

еще благосклоннее прежнего. Она снова поблагодарила меня за оказанную

услугу. Затем мы взаимно обменялись многими учтивостями, после чего,

пожелав мне всяческих успехов, она попрощалась со мной и удалилась, не

подарив мне ничего, кроме перстня, ценою в тридцать пистолей, который

попросила сохранить на память о ней.

Я был совершенно ошеломлен, так как рассчитывал на более ценное

подношение. В задумчивости возвращался я на постоялый двор, не слишком

довольный щедростью доньи Менсии. Но не успел я переступить порог, как

туда вошел человек, шедший за мною следом; он неожиданно скинул епанчу,

прикрывавшую ему лицо пониже глаз, и показал мне большой мешок, который

нес под мышкой. При виде мешка, вероятно, туго набитого деньгами, я широко

раскрыл глаза; то же сделали и прочие лица, присутствовавшие при этом. Мне

почудилось, что я слышу глас серафима, когда этот человек, положив свою

ношу на стол, сказал мне:

- Сеньор Жиль Блас, вот что посылает вам сеньора маркиза.

Я отвесил посланцу несколько глубоких поклонов и осыпал его

любезностями. Но не успел он уйти с постоялого двора, как я набросился на

мешок, словно сокол на добычу, и унес его в свою комнату. Там я развязал

его, не теряя времени, и нашел в нем тысячу дукатов. Я заканчивал их

подсчет, когда вошел трактирщик, который слышал слова посланца и хотел

осведомиться о содержании мешка. Зрелище стольких монет, рассыпанных на

столе, повергло его в сильное изумление.

- Черт подери! - воскликнул он, - какая груда денег! Должно быть, вы не

дурак поживиться за счет женщин, - добавил он с лукавой улыбкой. - Вы и

суток не пробыли в Бургосе, а уже облагаете маркиз контрибуцией.

Эти слова пришлись мне по вкусу. Меня очень соблазняла мысль оставить

Махуэло при его заблуждении, которое доставляло мне удовольствие. Не

удивляюсь тому, что молодые люди любят слыть покорителями сердец. Тем не

менее мое простосердечие одержало верх над тщеславием. Я разуверил своего

хозяина и рассказал ему историю доньи Менсии, которую он выслушал с

большим вниманием. Затем я посвятил его в свои собственные дела и, так как

он делал вид, что принимает во мне участие, то я попросил его пособить мне

советом. Он сперва призадумался, а затем сказал серьезным тоном:

- Сеньор Жиль Блас, я питаю к вам расположение, и так как вы мне

настолько доверяете, что говорите со мной вполне откровенно, то я скажу

вам без лести, к чему считаю вас более всего способным. Мне кажется, что

вы рождены для придворной жизни; советую вам ехать ко двору и пристроиться

к какому-нибудь знатному вельможе; старайтесь втереться в его дела или

споспешествовать его забавам, иначе вы зря потеряете там свое время. Я

знаю этих важных господ: они не ставят ни во что рвение и преданность

честного человека и считаются только с теми, кто им нужен. Но у вас есть

еще один шанс, - добавил он, - вы молоды, пригожи собой и, будь вы даже

вовсе лишены рассудка, этих качеств было бы достаточно, чтоб вскружить

голову богатой вдове или какой-нибудь хорошенькой женщине, несчастной в

замужестве. Если любовь разоряет людей, обладающих богатствами, то она же

зачастую кормит тех, у кого ничего нет. Поэтому я думаю, что вам надобно

поехать в Мадрид; но не следует являться туда без прислуги. Там, как и

везде, встречают по одежде и будут уважать вас сообразно с тем, какую

персону вы из себя разыграете. Я отрекомендую вам лакея, верного слугу,

скромного малого, словом, человека, за которого я ручаюсь. Купите двух

лошаков: одного для себя, другого для него, и поезжайте, как скоро

сумеете.

последовать. На другой же день купил я двух отличных лошаков и нанял

лакея, о котором мне говорил Махуэло. То был малый лет тридцати, на вид

простой и набожный. Он сказал мне, что родился в Галисии и что его зовут

Амбросио Ламела. Одно только показалось мне странным, а именно, что в

отличие от прочих слуг, которые обычно бывают весьма жадны до денег, этот

вовсе не заботился о хорошем жалованье и даже заявил, что готов

довольствоваться платой, которую я по своей доброте соблаговолю ему

назначить.

Я присоединил к прочим покупкам еще полусапожки, а также чемодан, чтоб

уложить туда свое белье и дукаты. Затем я рассчитался с трактирщиком и,

выехав на следующий день перед рассветом из Бургоса, направился в Мадрид.

четырем пополудни прибыли в Вальядолид и пристали на постоялом дворе,

который по всем признакам показался мне одним из лучших в городе. Я

предоставил лошаков попечению своего лакея, а сам поднялся в горницу,

приказав трактирному слуге отнести туда чемодан. Чувствуя себя несколько

утомленным, я бросился на постель, не снимая полусапожек, и сам того не

заметил, как заснул. Проснулся я, когда уже почти стемнело. Я кликнул

Амбросио, но его на постоялом дворе не оказалось. Впрочем, он скоро

явился. Я спросил его, куда он ходил; он ответил мне с благочестивым

видом, что был в церкви, где благодарил всевышнего, сохранившего нас от

всяких напастей на пути из Бургоса в Вальядолид. Я похвалил его за этот

поступок, а затем велел заказать мне к ужину цыпленка на вертеле.

В то самое время, как я отдавал это распоряжение, в горницу вошел

гостинник, держа в руке свечу. Он освещал путь даме (*25), одетой с

большим великолепием и показавшейся мне более красивой, чем юной. Она

опиралась на руку престарелого стремянного, а маленький арапчонок нес

шлейф ее платья. Я был немало изумлен, когда эта дама, отвесив мне

глубокий поклон, спросила меня, не имеет ли она удовольствия видеть перед

собой Жиль Бласа из Сантильяны. Не успел я ответить утвердительно, как,

оставив руку стремянного, она бросилась обнимать меня с порывистой

радостью, удвоившей мое изумление.

- Да будет благословенно небо за этот счастливый случай! - воскликнула

она. - Вас, сеньор кавальеро, именно вас-то я и ищу.

Это вступление напомнило мне пеньяфлорского паразита, и я было

заподозрил, что эта сеньора просто-напросто искательница приключений;

однако ее дальнейшая речь заставила меня возыметь о ней лучшее мнение.

- Я - двоюродная сестра доньи Менсии де Москера, которая вам столь

многим обязана, - продолжала она. - Сегодня поутру я получила от нее

письмо. Узнав, что вы направляетесь в Мадрид, она просит меня попотчевать

вас, как следует, если вы будете проездом в Вальядолиде. Вот уже два часа,

как я катаюсь по всему городу от одного постоялого двора к другому и везде

навожу справки о приезжих, которые там остановились. По описанию вашего

трактирщика я заключила, что именно вы - избавитель моей кузины. Но раз

мне уж посчастливилось вас найти, - добавила она, - то я хочу показать

вам, сколь я признательна за услуги, оказанные моей семье и, в частности,

моей любезной родственнице. Прошу вас теперь же переехать ко мне: вам

будет там удобнее, чем здесь.

Я попытался было отказаться, ссылаясь на беспокойство, которое ей

причиню, но не было никакой возможности воспротивиться настояниям этой

сеньоры. Карета уже поджидала нас у подъезда постоялого двора. Она сама

распорядилась, чтоб мой чемодан перенесли в карету, так как, по ее словам,

Вальядолид кишел ворами, что, к сожалению, было более чем верно. Затем я

сел в экипаж с ней и стариком-стремянным и дал себя увезти с постоялого

двора, к великому неудовольствию моего хозяина, рассчитывавшего на барыши,

которые должны были перепасть ему от меня в связи с приездом сеньоры,

стремянного и арапчонка.

Проколесив некоторое время, карета наша остановилась. Мы сошли у

довольно большого дома и поднялись в опрятный покой, освещенный двадцатью

или тридцатью свечами. Там нас встретило несколько слуг, у которых сеньора

осведомилась, не приехал ли дон Рафаэль, на что те ответили отрицательно.

Затем, обратившись ко мне, она сказала:

- Сеньор Жиль Блас, я ожидаю брата, который сегодня вечером должен

вернуться из нашего замка, находящегося в двух милях отсюда. Какой

приятный сюрприз для него, когда он увидит в своем доме человека, которому

наша семья столь многим обязана.

Не успела она договорить, как мы услышали шум и тут же узнали, что

причиной его был приезд дона Рафаэля. Вскоре и сам он явился. Я увидел

перед собой рослого и весьма пригожего молодого человека.

- Радуюсь, братец, вашему возвращению, - сказала ему сеньора, - вы

поможете мне радушно принять сеньора Жиль Бласа из Сантильяны. Мы не в

состоянии достаточно отблагодарить его за все то, что он сделал для кузины

нашей, доньи Менсии. Вот вам ее письмо, - добавила сеньора, - прочтите,

что она пишет.

Дон Рафаэль развернул послание и прочел вслух:

честь и жизнь, только что отъехал отсюда ко двору. Он, без сомнения, будет

держать путь через Вальядолид. Заклинаю вас узами крови и дружбой, что нас

соединяет, попотчевать его и удержать у себя несколько времени. Льщу себя

надеждой, что вы не преминете оказать мне это удовольствие и что мой

избавитель будет всячески обласкан, как вами, так и кузеном моим, доном

Рафаэлем. Остаюсь всегда ваша, готовая к услугам кузина

донья Менсия, Бургос".

кавальеро, которому наша родственница обязана спасением чести и жизни?

Благодарю небо за эту счастливую встречу!

С этими словами он подошел ко мне, крепко обнял меня и затем продолжал:

- Сколь я рад видеть здесь сеньора Жиль Бласа из Сантильяны. Напрасно

кузина наша, маркиза, трудилась писать, чтоб мы оказали вам

гостеприимство: ей следовало только сообщить, что вы поедете через

Вальядолид; этого было бы достаточно. Я и сестра моя Камила отлично знаем,

как надо принять человека, оказавшего величайшую в мире услугу члену нашей

семьи, к коему мы питаем особенную привязанность.

Я отвечал, сколь мог учтивее, на эти речи, за которыми, вперемежку с

объятиями, последовали многие другие в том же духе, после чего, заметив,

что я все еще в полусапожках, дон Рафаэль приказал своим слугам снять их с

меня.

и я уселись за стол. Во время ужина они наговорили мне кучу всяких

любезностей. Не успевал я проронить слово, как брат и сестра провозглашали

его перлом остроумия. Стоило взглянуть, с какой заботливостью они

предлагали мне всякие кушанья. Дон Рафаэль часто пил за здоровье доньи

Менсии. Я следовал его примеру и порой как будто замечал, что Камила,

которая пила с нами, кидает на меня многозначительные взгляды. Мне даже

показалось, что она выискивала для этого подходящие моменты, как бы

опасаясь, чтоб брат не заметил ее уловок. Этого было достаточно; я сейчас

же решил, что ранил сердце Камилы, и возмечтал использовать это открытие,

если только пробуду некоторое время в Вальядолиде. Сия надежда была

причиной того, что я без возражений сдался на просьбу своих хозяев

погостить у них несколько дней. Они поблагодарили меня за любезность, и

радость, которую при этом выказала Камила, пуще укрепила меня во мнении,

что я ей весьма приглянулся.

Дон Рафаэль, удостоверившись в моем намерении пробыть у них несколько

дней, предложил мне посетить его замок. Он расписал свои владения в самых

великолепных красках и перечислил те развлечения, которые собирался мне

там предоставить.

- Мы будем забавляться то охотой, то рыбной ловлей, - сказал он, - а

если вы любите прогулки, то у нас есть упоительные леса и сады. Кроме

того, там соберется приятное общество, и я надеюсь, что вы не соскучитесь.

Я принял предложение и мы условились на следующий же день отправиться в

этот прекрасный замок. Остановившись на сем приятном решении, мы встали

из-за стола. Дон Рафаэль, казалось, был в полном восторге.

- Сеньор Жиль Блас, - сказал он, обнимая меня, - оставляю вас на минуту

с сестрой. Пойду отдать необходимые распоряжения и прикажу оповестить тех,

кого хотел пригласить в замок.

С этими словами он покинул горницу, а я продолжал беседу с его сестрой,

причем речи этой сеньоры вполне согласовались с сладкими взглядами,

которые она бросала на меня за ужином. Она взяла меня за руку и сказала,

глядя на мой перстень:

- Ваш алмаз довольно хорош, но только очень мал. Знаете ли вы толк в

камнях?

- Жаль, - заметила она, - а то вы могли бы мне оценить вот этот.

С этими словами она показала мне крупный рубин, который носила на

пальце, и, пока я его рассматривал, продолжала:

- Этот камень подарил мне мой дядя, который был губернатором в

испанских поселениях на Филиппинских островах. Вальядолидские ювелиры

ценят его в триста пистолей.

- Охотно сему поверю, - возразил я, - по-моему, он великолепен.

- Если он вам нравится, - сказала она, - то я с вами поменяюсь.

Она тотчас же сняла с меня перстень, а свой надела на мой мизинец.

После этой мены, которую я принял за галантный прием делать подарки,

Камила пожала мою руку и поглядела на меня с большой нежностью, а затем,

внезапно прервав разговор, пожелала мне покойной ночи и удалилась, весьма

сконфуженная, точно устыдившись того, что слишком явно выдала мне свои

чувства.

Хотя я был новичком в любовных делах, однако же оценил по достоинству,

сколь лестно было для меня это поспешное бегство, и заключил, что недурно

проведу время в замке. Завороженный этой обольстительной перспективой и

блестящим положением своих дел, я заперся в отведенном мне покое, приказав

перед тем слуге Амбросио разбудить меня рано поутру. Вместо того чтоб

уснуть, я погрузился в приятные размышления, которые навевали мне чемодан,

стоявший на столе, а также рубиновый перстень.

"Слава богу, - думал я, - если мне раньше и не везло, то зато теперь

все уладилось. Тысяча дукатов, с одной стороны, перстень в триста пистолей

- с другой: вот я и обеспечен надолго. Вижу, что Махуэло мне не льстил: я

вскружу сердца всех мадридских красавиц, раз мне удалось так быстро

пленить Камилу". Благосклонность этой щедрой сеньоры рисовалась мне во

всем своем очаровании; вместе с тем я предвкушал и развлечения, которые

дон Рафаэль готовил для меня в замке. Несмотря, однако, на эти радостные

грезы, сон наслал на меня свой дурман. Почувствовав дремоту, я разделся и

лег в постель.

Проснувшись на следующее утро, я заметил, что уже не рано. Меня

удивило, что я не вижу своего лакея, несмотря на приказ, который я дал ему

накануне. "Амбросио, мой преданный Амбросио, наверно, в церкви, если он

сегодня не вздумал отпраздновать святого лентяя", - сказал я сам себе.

Однако мне вскоре пришлось отказаться от этого лестного для него мнения и

заменить его значительно худшим, ибо, встав с постели и не видя своего

чемодана, я заподозрил, что Амбросио украл его ночью. Чтоб рассеять

сомнения, я открыл дверь и несколько раз кликнул этого лицемера. На мой

зов явился старец, который спросил меня:

- Что вам угодно, сеньор? Все ваши люди покинули мой дом еще до

рассвета.

- Как, ваш дом? - воскликнул я. - Разве я здесь не у дона Рафаэля?

- Не знаю, кто будет этот кавалер, - ответил он мне. - Вы здесь в

меблированных комнатах, а я их хозяин. Вчера вечером за час до вашего

прибытия приехала сюда сеньора, что с вами ужинала, и наняла эти покои для

знатного вельможи, который, как она сказывала, путешествует инкогнито. Она

даже уплатила мне вперед.

Тут меня осенило. Я понял, что за птицы были дон Рафаэль и его сестрица

и как мой лакей, знавший обо мне всю подноготную, предал меня этим плутам.

Вместо того чтоб винить самого себя в сем прискорбном происшествии и

сознаться, что этого никогда бы со мной не случилось, не проболтайся я без

всякой нужды трактирщику Махуэло, я обрушился на ни в чем не повинную

Фортуну и стократно проклял свою звезду. Хозяин меблированных комнат,

которому я поведал свое несчастье и который, быть может, знал о нем не

меньше меня самого, проникся ко мне сочувствием. Он выразил мне свое

сожаление и очень негодовал на то, что все это произошло в его доме.

Полагаю, однако, несмотря на все его уверения, что он принимал в этом

мошенничестве не меньшее участие, чем мой бургосский трактирщик, которому

я всегда приписывал честь всей комбинации.

не стоит предаваться отчаянию, а лучше ополчиться на свою злую судьбу. Я

призвал на помощь все свое мужество и, одеваясь, сказал себе в утешение:

"Какое счастье, что плуты не утащили моего платья и пощадили те несколько

дукатов, которые были у меня в кармане". Я был им признателен за их

деликатность. Они оказались даже настолько великодушны, что оставили мне

полусапожки, которые я тут же отдал хозяину за треть цены.

Наконец, я вышел из этого дома и, слава богу, уже не нуждался ни в ком,

чтоб тащить мои пожитки. Прежде всего я отправился на постоялый двор, где

остановился накануне, чтоб наведаться, не уцелели ли мои лошаки. Я уже

знал заранее, что Амбросио их там не оставил, и дай бог, чтоб я всегда так

здраво судил о нем.

Действительно, мне сказали, что он постарался увести их еще в тот же

вечер. Убежденный, что уже никогда не увижу ни их, ни столь любезного мне

чемодана, слонялся я уныло по улицам, размышляя о том, что предпринять. У

меня было искушение вернуться в Бургос и снова обратиться за помощью к

донье Менсии, но я отказался от этого намерения, не желая злоупотреблять

добротой любезной сеньоры и к тому же прослыть за олуха. Я давал себе

клятву впредь остерегаться женщин и, пожалуй, в те минуты не доверился бы

даже целомудренной Сусанне. От времени до времени я поглядывал на свой

перстень и горестно вздыхал, вспоминая, что это подарок Камилы.

"Увы! - говорил я сам себе, - в рубинах я не разбираюсь, но зато

разбираюсь в людях, которые их выменивают. Не стоит ходить к ювелиру,

чтобы лишний раз убедиться, какой я дурак". Все же мне хотелось выяснить

стоимость перстня и я отправился к брильянтщику, который оценил его в три

дуката. Услыхав эту оценку, которая, впрочем, нисколько меня не удивила, я

послал к дьяволу племянницу филиппинского губернатора, т.е. воздал бесу

бесово. Когда я выходил от брильянтщика, со мной поровнялся какой-то

молодой человек, который тут же остановился и принялся внимательно меня

разглядывать. Сперва я его не узнал, хотя и был с ним хорошо знаком.

- Как, Жиль Блас? - обратился он ко мне, - вы прикидываетесь, будто не

знаете, кто я? Или два года так изменили сына цирюльника Нуньеса, что его

и узнать нельзя? Вспомните Фабрисио, своего земляка и однокашника. Сколько

раз мы спорили с вами у доктора Годинеса об универсалиях и метафизических

степенях (*26).

Не успел еще Фабрисио договорить этих слов, как я узнал его, и мы

обнялись самым сердечным образом.

- Сколь я рад тебя видеть, дружище! - продолжал он. - Не знаю даже, как

выразить свой восторг... Однако, - воскликнул он с удивлением, - какой у

тебя блестящий вид. Ведь ты, прости господи, расфуфырился, как принц.

Прекрасная шпага, шелковые чулки, камзол и епанча бархатные, да к тому же

с золотым шитьем. Футы-нуты! это дьявольски попахивает любовной интрижкой.

Держу пари, что ты пользуешься милостями какой-нибудь щедрой старушки.

- Жестоко заблуждаешься, - отвечал я, - дела мои далеко не так

блестящи, как тебе кажется.

- Рассказывай сказки! - возразил он. - Скромничаешь, любезный. А что

это у вас за перстень на пальце, сеньор Жиль Блас? От кого он, с вашего

разрешения?

- От самой отъявленной плутовки. Ах, Фабрисио, мой милый Фабрисио, я

вовсе не баловень вальядолидских женщин; напротив, друг мой, они меня

одурачили.

По грустному тону, которым я произнес эти последние слова, Фабрисио

понял, что со мной сыграли какую-то штуку. Он попросил меня объяснить,

почему я так жалуюсь на прекрасный пол. Я охотно согласился удовлетворить

его любопытство, но так как история моя была не из коротких, да к тому же

нам хотелось побыть вместе подольше, то зашли мы в питейный дом, где можно

было удобнее побеседовать. Там я рассказал ему за завтраком все, что

произошло со мной после отъезда из Овьедо. Мои приключения показались ему

весьма диковинными и, выразив мне сочувствие по поводу досадного

положения, в котором я очутился, он сказал:

- Не надо огорчаться житейскими невзгодами, друг мой: помни, что

сильные и смелые души тем и отличаются от слабых. Очутившись в беде,

мудрец терпеливо дожидается лучших времен. Цицерон учит никогда так не

падать духом, чтоб забыть самое главное, а именно: что ты - человек. У

меня самого как раз такой характер: несчастья меня не угнетают; я стою

выше всяких превратностей судьбы. Вот, к примеру: влюбился я в Овьедо в

одну отцовскую дочь, которая ответила мне взаимностью; я попросил у отца

ее руки, но он отказал мне. Другой на моем месте умер бы с горя, а я -

дивись же силе духа! - похитил эту юную особу. Она была живой и ветреной

кокеткой, а потому ставила свои прихоти выше долга. Полгода возил я ее по

Галисии, после чего, войдя во вкус путешествий, пожелала она поехать в

Португалию, однако выбрала на сей раз другого попутчика. Новый удар! Но я

не пал под бременем этого несчастья и поступил мудрее Менелая: вместо того

чтоб ополчиться на Париса, который свистнул мою Елену, я был ему

признателен за то, что он меня от нее избавил. Затем, не желая

возвращаться в Астурию во избежание возможных столкновений с правосудием,

отправился я в Королевство Леонское, проматывая в городах деньги,

оставшиеся у меня после похищения моей инфанты; ибо оба мы, уезжая из

Овьедо, успели здорово погреть руки и как следует снарядиться в дорогу. В

Паленсию я приехал уже с одним дукатом, да еще пришлось мне из этих денег

купить себе башмаки. Остатка хватило не надолго. Положение мое становилось

затруднительным, и я даже начал жить впроголодь, - необходимо было быстро

принять меры. Я решил поступить в услужение. Сперва устроился я у одного

крупного торговца сукном, сын которого был большим забулдыгой; я нашел там

убежище от голода, но зато попал в затруднительное положение. Отец

приказывал мне следить за сыном, а сын просил, чтоб я помогал ему

обманывать отца: пришлось выбирать. Я предпочел просьбу приказанию, и

из-за этого предпочтения лишился места. Затем я поступил к старому

живописцу, который захотел по дружбе посвятить меня в основы своего

искусства; но, обучая меня сему ремеслу, он морил меня голодом. Это

внушило мне отвращение к живописи и к пребыванию в Паленсии. Я перебрался

в Вальядолид, где, к величайшему своему счастью, попал в дом к смотрителю

богадельни; там я живу по сие время и весьма доволен своим местом. Хозяин

мой, сеньор Мануэль Ордоньес, - человек глубокого благочестия и весьма

достойная персона, ибо он постоянно ходит потупив глаза и с большими

четками в руках. Говорят, будто он смолоду так старался делать добро

бедным людям, что пристрастился к их добру с неусыпным рвением. И,

действительно, попечения его не остались без награды: все ему удавалось.

Небо ниспослало на него свою благодать. Ратуя о делах бедняков, он

разбогател сам.

Выслушав повествование Фабрисио, я сказал ему:

- Очень рад, что ты доволен своей судьбой, но, между нами говоря, ты

мог бы, по-моему, играть более почетную роль в обществе, чем роль слуги;

молодчик с твоими достоинствами имеет право летать повыше.

- Ошибаешься, Жиль Блас, - возразил он, - знай, что для человека такого

склада, как я, нет более приятного занятия, чем мое. Должность лакея,

действительно, тягостна для дурака; но для смышленого малого она заключает

в себе одни только привлекательные стороны. Человек с выдающимся умом

поступает в услужение не для того, чтоб работать физически, как

какой-нибудь простачок. Он находит себе место не столько чтоб служить,

сколько для того, чтоб командовать. Сперва он изучает своего барина, затем

потакает его слабостям, втирается к нему в доверие и, наконец, водит его

за нос. Так я и поступал со своим смотрителем. Сначала я раскусил, что это

за гусь: заметил, что он хочет прослыть праведником, и сделал вид, будто

попался на эту удочку. Это ничего не стоит. Но я пошел дальше и стал его

копировать; разыгрывая перед ним ту роль, которую он разыгрывал перед

другими, я обманул обманщика и мало-помалу сделался его фактотумом.

Надеюсь со временем и сам приобрести состояние, пристроившись под его

покровительством к добру бедных людей, ибо чувствую к добру не меньшее

влечение, чем мой хозяин.

- Приятные перспективы, любезный Фабрисио, - сказал я, - прими мои

поздравления. Что касается меня, то я возвращаюсь к моему первому

намерению: сменю свой расшитый кафтан на сутанеллу, отправлюсь в Саламанку

и там, став под знамена университета, буду учительствовать.

- Вот так придумал! - воскликнул Фабрисио, - нечего сказать, дивная

мечта! Что за безумие в твои годы стать педагогом! Да знаешь ли,

несчастный, на что ты себя обрекаешь этой выдумкой? Как только ты

поступишь на место, весь дом будет за тобой присматривать, каждый твой шаг

будет обсуждаться со всех сторон. Тебе придется непрестанно держать себя в

руках, принять обличие лицемера и притворяться воплощением всех

добродетелей. У тебя не останется почти ни одной свободной минуты для

удовольствий. Неусыпный страж своего ученика, ты будешь по целым дням

обучать его латыни и читать ему нотации, если он скажет или учинит

что-либо противное благопристойности; а это создаст тебе немало работы.

Что же ты пожнешь от своих трудов после стольких забот и самоистязаний?

Если из твоего барчука выйдет оболтус, то скажут, что ты плохо его

воспитал, и его родители уволят тебя без всякой награды, а, быть может, не

заплатят даже обещанного жалованья. А потому не говори мне, пожалуйста, об

учительстве: это должность, с которой хлопот не оберешься. То ли дело

место лакея: это - легкая служба и ни к чему не обязывает. Если за барином

водятся какие-нибудь пороки, то смышленый малый, который ему прислуживает,

потворствует им и нередко обращает их в свою пользу. В хорошем доме лакей

катается, как сыр в масле. Выпьет, закусит, как следует, и ложится на

боковую, точно маменькин сынок, не беспокоясь ни о мяснике, ни о

булочнике. Я в жизни не кончу, - продолжал он, - если примусь перечислять

все преимущества лакейской должности. Поверь мне, Жиль Блас, выкинь

навсегда из головы намерение стать учителем и последуй моему примеру.

- Пусть так, - заметил я, - но смотрители богаделен попадаются не

каждый день, а если б я уже решился стать слугой, то хотел бы, по крайней

мере, поступить на приличное место.

- В этом ты прав, - сказал он, - и я беру на себя все заботы. Ручаюсь,

что достану тебе хорошее место, хотя бы для того, чтоб спасти порядочного

человека от университета.

Грозившая мне в недалеком будущем нужда и довольный вид Фабрисио

оказали на меня еще больше влияния, чем его доводы, и я решил поступить в

услужение. После этого мы вышли из питейного дома, и мой земляк сказал:

- Сейчас же сведу тебя к человеку, к которому обращаются почти все

слуги, когда их вышвыривают на улицу. У него есть свои сероливрейные лакеи

(*27), которые осведомляют его обо всем, что происходит в барских домах.

Он знает, где нуждаются в прислуге, и ведет точный реестр не только

свободных мест, но также достоинств и недостатков господ. Человек этот был

прежде монахом в какой-то обители. Словом, это он приискал мне место у

смотрителя.

Продолжая беседовать со мной об этой диковинной рекомендательной

конторе (*28), сын брадобрея Нуньеса привел меня в глухой переулок. Мы

вошли в маленький домик, где застали человека лет за пятьдесят, писавшего

что-то за столом. Мы поклонились ему, и даже довольно почтительно; но,

потому ли, что был он горд от природы, или потому, что, имея дело только с

лакеями и кучерами, привык обращаться с этой публикой без церемонии, он не

счел нужным привстать и ограничился легким кивком головы. На меня, однако,

он посмотрел с особым вниманием. Видимо, его удивило, что молодой человек

в бархатном, расшитом золотом камзоле хочет наняться в лакеи; он мог

скорее думать, что я сам ищу служителя. Но ему не пришлось долго

сомневаться относительно моих намерений, так как Фабрисио сразу же объявил

ему:

- Сеньор Ариас де Лондона, разрешите представить вам моего лучшего

поступить в лакеи. Укажите ему, пожалуйста, хорошее место и можете быть

уверены, что он вас отблагодарит.

- Все вы таковы, - сурово ответил Ариас, - пока вы без места, то готовы

посулить любые сокровища мира; а как только вас пристроишь, вы обо мне и

думать забыли.

- Как? - удивился Фабрисио. - Неужели вы жалуетесь на меня? Разве я не

отблагодарил вас, как следует?

- Можно бы и лучше, - возразил Ариас. - Ваше место не хуже

чиновничьего, а заплатили вы мне, точно я устроил вас к сочинителю.

Тут я вмешался в разговор и сказал сеньору Ариас, что он не должен

считать меня неблагодарным человеком и что я хочу, чтоб награда

предшествовала услуге. С этими словами я вынул из кармана два дуката,

каковые и вручил ему, обещав, что не ограничусь этим, если место окажется

хорошим.

Этим поступком он, по-видимому, остался весьма доволен.

- Вот такое обхождение мне нравится, - сказал он и добавил: - есть

много отличных мест, которые теперь свободны. Я вам их перечислю, а вы

выберете то, что вам подойдет.

Сказав это, он надел очки, раскрыл реестр, лежавший на столе,

перелистал несколько страниц и прочел следующее: "Нужен лакей капитану

Торбельино (*29), человеку вспыльчивому, грубому и взбалмошному;

беспрерывно бранится, чертыхается, дерется и уже неоднократно калечил

прислугу".

- Нет ли кого другого? - воскликнул я, услыхав эту характеристику. -

Этот капитан не в моем вкусе.

Моя экспансивность заставила улыбнуться сеньора Ариас; затем он

принялся читать далее: "Донья Мануэла де Сандоваль, престарелая знатная

вдова, бранчлива и капризна; теперь без лакея; держит только одного

служителя, да и тот обычно уживается у нее не более суток. В доме имеется

одна ливрея, сшитая десять лет тому назад, в нее наряжают всех поступающих

слуг, какого бы роста они ни были. Можно сказать, что они только ее

примеряют и что она еще совсем новая, хотя носили ее уже две тысячи

лакеев. - Нужен лакей доктору Альвару Фаньесу, он же составитель лекарств.

Кормит прислугу хорошо, содержит чисто, даже платит крупное жалованье; но

пробует на ней свои снадобья. В этом доме часто бывают вакантные места для

лакеев".

- Нисколько не удивляюсь, - прервал его со смехом Фабрисио. - Однако,

черт подери, недурные местечки вы нам рекомендуете.

- Имейте терпение, - сказал Ариас де Лондона, - мы еще не дошли до

конца; найдется и для вас что-нибудь подходящее.

Затем он продолжал: "Донья Альфонса де Солис, богомольная старуха;

проводит две трети дня в церкви и требует от лакея, чтоб он находился при

ней неотлучно. Уже три недели сидит без слуги. - Лиценциат Седильо,

престарелый каноник здешнего собора; вчера вечером прогнал своего

лакея..."

- Остановитесь, сеньор де Лондона, - прервал его Фабрисио в этом месте,

- последнее предложение нам подходит. Лиценциат Седильо - друг моего

хозяина, и я с ним отлично знаком. У него есть ключница, старая ханжа по

имени Хасинта, которая заправляет всем домом. Это одно из лучших мест в

Вальядолиде. Живется там спокойно и кормят хорошо. К тому же каноник -

человек хворый и давно страдает подагрой; ему скоро придется писать

духовную, и тут есть надежда на наследство. Великолепная перспектива для

лакея, Жиль Блас, - добавил он, повернувшись ко мне, - не будем терять

драгоценного времени, отправимся сейчас же к лиценциату. Я сам представлю

тебя ему и буду твоим поручителем.

Опасаясь упустить столь блестящий случай, мы после этих слов поспешно

простились с сеньором Ариас, заверившим меня, что если это место от меня

ускользнет, он за мои деньги найдет мне другое, не менее удачное.