Ален Рене Лесаж. Похождения Жиль Бласа из Сантильяны

КНИГА ВТОРАЯ

расстояние от тупика до его дома. Двери оказались запертыми, так что

пришлось постучаться. Нам открыла десятилетняя девочка, которую ключница,

вопреки злословию, выдавала за свою племянницу. Пока мы осведомлялись у

нее, нельзя ли повидать каноника, появилась сама сеньора Хасинта. То была

особа уже степенного возраста, но еще не утерявшая красоты; особенно

поразил меня цвет лица, отличавшийся необыкновенной свежестью. На ней было

длинное платье из совсем простой шерстяной материи и широкий кожаный пояс,

с которого по одну сторону свисала связка ключей, а по другую четки с

крупными бусами. Увидев ее, мы поклонились с большим почтением; она

отвечала нам весьма учтиво, однако же потупив глаза и с превеликой

скромностью.

- Я узнал, - обратился к ней мой приятель, - что сеньор лиценциат ищет

честного слугу; могу предложить ему молодого человека, которым, надеюсь,

он останется доволен.

При этих словах ключница подняла глаза, пристально посмотрела на меня

и, не зная, как ей согласовать мое золотое шитье со словами Фабрисио,

спросила, не я ли претендую на освободившееся место.

- Да, именно этот молодой человек! - сказал сын Нуньеса. - Хотя он, как

вы видите, не простого звания, однако же превратности судьбы понуждают его

поступить в услужение. Но он, без сомнения, утешится в своих несчастьях, -

добавил Фабрисио елейно, - если ему посчастливится попасть в этот дом и

жить подле добродетельной Хасинты, которая достойна быть ключницей у

патриарха обеих Индий.

- При этих словах старая святоша отвела от меня глаза, чтоб взглянуть

на столь учтивого собеседника. Пораженная чертами его лица, показавшегося

ей знакомым, она спросила Фабрисио:

- Мне смутно представляется, что я вас уже видела; помогите мне

вспомнить.

- Целомудренная Хасинта, - ответил ей Фабрисио, - считаю за великую

честь, что обратил на себя ваше внимание; я два раза приходил сюда за

своим барином, сеньором Мануэлем Ордоньесом, смотрителем богадельни.

- Ах, да! - сказала ключница. - Теперь вспоминаю и узнаю вас. Но раз вы

состоите при сеньоре Ордоньесе, то вы, несомненно, человек честный и

благонравный. Ваша служба говорит за вас, и этот молодой человек не мог бы

пожелать себе лучшего поручителя. Пойдемте, - добавила она, - я отведу вас

к сеньору Седильо. Думаю, что он будет рад взять слугу по вашей

рекомендации.

Мы последовали за сеньорой Хасинтой. Каноник жил в нижнем этаже, и

апартаменты его состояли из четырех покоев, отделанных отличной панелью и

расположенных анфиладой. Ключница предложила нам обождать минутку в первой

горнице и, покинув нас, пошла во вторую, где находился каноник. Пробыв с

ним некоторое время наедине и изложив ему наше дело, она вернулась и

сказала, что мы можем войти.

Мы увидели старого подагрика, утопавшего в кресле: голова покоилась на

подушке, руки лежали на думках, а ноги опирались на тюфячок, туго набитый

пухом. Мы подошли к канонику, не скупясь на поклоны, и Фабрисио, снова

взяв слово, не ограничился повторением того, что сказал ключнице, а

принялся восхвалять мои достоинства и остановился главным образом на

славе, которую я снискал себе на философских диспутах у доктора Годинеса,

словно для поступления в лакеи к канонику мне надлежало быть великим

философом. Тем не менее этими дифирамбами моей особе Фабрисио ухитрился

пустить пыль в глаза лиценциату, который, заметив к тому же, что сеньора

Хасинта ничего против меня не имеет, сказал моему поручителю:

- Друг мой, я принимаю к себе на службу сего юношу, которого ты привел.

Он мне понравился, и я доброго мнения о его нраве, поскольку он

представлен мне служителем сеньора Ордоньеса.

Убедившись, что я принят, Фабрисио отвесил поклон канонику, другой, еще

более глубокий, ключнице и, шепнув мне, чтоб я остался и что мы еще

увидимся, удалился, весьма довольный результатами своих хлопот. Как только

он вышел, лиценциат спросил, как меня зовут и отчего я покинул родину,

каковыми вопросами побудил меня рассказать мои похождения в присутствии

сеньоры Хасинты. Этим я их весьма позабавил, в особенности же описанием

своего последнего приключения. История с Камилой и доном Рафаэлем вызвала

у них неудержимый приступ смеха, который чуть было не стоил жизни старому

подагрику, ибо, хохоча во все горло, сеньор лиценциат так раскашлялся,

что, казалось, был готов отдать душу богу. Духовная еще не была написана:

судите поэтому об ужасе ключницы. Растерявшись и вся дрожа, бросилась она

на помощь бедняге и, прибегнув к средствам, которыми останавливают у детей

кашель, принялась тереть ему лоб и хлопать его по спине. Однако тревога

оказалась ложной: старец перестал кашлять, а ключница его тормошить. Я

хотел было закончить свой рассказ, но сеньора Хасинта, опасаясь вторичного

припадка, воспротивилась этому. Она увела меня из опочивальни каноника в

гардеробную, где среди прочего платья хранилась ливрея моего

предшественника. Ключница предложила мне надеть ее и спрятала на ее место

мое одеяние, которое я был не прочь сберечь - в надежде, что оно мне еще

пригодится. Затем мы вдвоем отправились готовить обед.

Я оказался не новичком в кулинарном искусстве. Действительно, мне

пришлось пройти недурную школу у старой Леонарды, которая могла в самом

деле сойти за хорошую стряпуху. Но все же ей было далеко до сеньоры

Хасинты, которая, пожалуй, заткнула бы за пояс даже кухаря толедского

архиепископа (*30). Каждое блюдо было шедевром, а ее похлебки - сплошным

упоением, так ловко умела она комбинировать и смешивать разные мясные

соки, которые туда прибавляла; рубленые же кушанья она сдабривала

приправами, придававшими им весьма приятный вкус.

Приготовив обед, мы вернулись в покои каноника, и, пока я накрывал на

стол подле его кресла, ключница подвязала ему под подбородок салфетку,

которую скрепила на шее узлом. Минуту спустя я подал старцу суп, способный

потрафить даже богатейшему из мадридских иереев, и два блюда закусок, от

которых облизнулся бы любой вице-король, если бы сеньора Хасинта не

побоялась растравить подагру лиценциата, приправив их крепкими специями.

При виде этих славных кушаний мой дряхлый хозяин, коего я почитал за

полного паралитика, показал, что не совсем еще потерял способность владеть

руками. С их помощью освободился он от подушки и думок и радостно

приготовился приступить к обеду. Правда, кисть у него дрожала, но служить

не отказывалась. Он орудовал ею довольно свободно, проливая, впрочем, на

скатерть и салфетку половину того, что подносил ко рту. Как только старик

вдосталь наелся супу, я убрал это блюдо со стола и принес куропатку,

красовавшуюся посреди двух жареных перепелок. Сеньора Хасинта разрезала

эту дичь. Вместе с тем она от времени до времени подносила ему к губам,

точно годовалому ребенку, широкий и глубокий серебряный кубок с вином,

слегка разбавленный водой, и он отпивал из него большими глотками. Каноник

приналег на закуску, а затем оказал не меньше чести и птичкам. Когда он

основательно налопался, ключница отвязала ему салфетку и положила на место

подушку и думку. Затем, предоставив ему безмятежно наслаждаться в кресле

послеобеденным покоем, установленным обычаем, мы убрали со стола и сами

пошли поесть.

Таким вот образом обедал ежедневно наш каноник, который был, может

быть, самым большим обжорой во всем капитуле. Но ужинал он умереннее,

довольствуясь цыпленком или кроликом и разными компотами из фруктов.

Кормили меня в этом доме хорошо, и жил я в свое удовольствие. Одно только

было неприятно: приходилось бодрствовать по ночам и заменять хозяину

сиделку. Он не только страдал задержанием урины, что заставляло его раз по

десять в час требовать ночной сосуд, но также усиленным выделением пота; а

когда он потел, то приходилось менять ему рубаху.

- Жиль Блас, - сказал он мне на вторую ночь, - ты малый дельный и

расторопный. Вижу, что останусь доволен твоей службой. Одно только советую

тебе: угождай во всем сеньоре Хасинте и безропотно исполняй все, что она

тебе скажет, как если б я сам тебе приказывал. Эта девушка служит мне,

почитай, пятнадцать лет с особливой ревностью; она имеет обо мне такое

попечение, что я не могу ее за то довольно возблагодарить. Признаюсь тебе,

что она мне милее всей моей родни. Ради нее прогнал я племянника своего,

сына родной моей сестры. И поделом ему: он не оказывал никакого уважения

этой бедной девушке и, вместо того чтобы отдавать справедливость ее

искренней ко мне привязанности, бесстыдник обзывал ее лицемерной ханжой,

ибо ныне молодые люди почитают добродетель за лицемерие. Слава богу, я

избавился от сего нечестивца. Сердечное ко мне расположение я ставлю

превыше кровного родства и чувствую признательность лишь к тем, кто не

оставляет меня своими добрыми делами.

- Вы совершенно правы, сеньор, - сказал я лиценциату, - благодарность

должна пользоваться большей властью над нами, нежели законы природы.

- Без сомнения, - подтвердил он. - И моя духовная воочию покажет, что я

не считаюсь со своей родней. Ключница получит изрядную долю; да и ты не

будешь забыт, если станешь и впредь служить мне так, как начал. Слуга,

которого я вчера уволил, сам виноват, что лишился хорошего наследства.

Когда бы сей прощелыга не принудил меня своим поведением прогнать его со

двора, то я непременно обогатил бы его; но он был превеликий гордец,

который не оказывал почтения сеньоре Хасинте, да и к тому же лентяй и

боялся работы. Он не любил бодрствовать и почитал за великий труд

ухаживать за мной по ночам,

- Ах, несчастный! - воскликнул я, точно в меня вселился дух моего

приятеля Фабрисио, - он был недостоин служить у такой почтенной особы, как

вы. Слуга, имеющий счастье состоять при вас, должен проявлять неусыпную

ревность, обязанности свои вменять себе в удовольствие и считать, что

ничего не делает даже тогда, когда доработался до кровавого пота.

Я заметил, что эти слова весьма пришлись по вкусу лиценциату. Он

остался также очень доволен заверением, что я всегда буду беспрекословно

повиноваться желаниям сеньоры Хасинты. Стремясь прослыть слугой, не

боящимся никакой усталости, я отправлял свои обязанности с величайшей

готовностью и не жаловался на то, что провожу ночи на ногах. Это, однако,

не мешало мне находить свою службу весьма неприятной, и, не будь

наследства, которым я подкармливал свои надежды, место мое скоро бы мне

опротивело; думаю, что я просто не выдержал бы, хотя и спал днем по

нескольку часов.

Ключница - надо отдать ей справедливость - была ко мне чрезвычайно

внимательна, что следует приписать любезному и почтительному обхождению, с

помощью которого я старался завоевать себе ее расположение. Так, сидя за

столом с нею и ее племянницей, которую звали Инесильей, я менял им

тарелки, подливал вина и вообще всячески старался услужить. Благодаря

этому я втерся к ним в дружбу. Однажды, когда сеньора Хасинта ушла за

провизией, я остался наедине с Инесильей и, разговорившись с нею, спросил,

живы ли ее родители.

- Ах, нет, - возразила она, - папа и мама давно, давно умерли: так мне

сказывала тетушка, а сама я их никогда не видала.

Я счел долгом поверить, хотя ответ девочки и не носил категорического

характера. Затем, подстрекаемая мною, она принялась щебетать и выболтала

мне кучу таких вещей, которых я и знать не хотел. Между прочим, она

сообщила, или, вернее, я понял из срывавшихся у нее наивностей, что у

тетки имелся сердечный друг, проживавший в услужении у другого старого

каноника и заправлявший его мирскими делами, и что эти счастливые слуги

намеревались, унаследовав добро своих хозяев, объединить его воедино

посредством брака, радости коего заранее вкушали. Хотя сеньора Хасинта

была уже в летах, однако отличалась, - как я выше упоминал, - необычной

свежестью. Правда, она принимала все меры к тому, чтоб сохраниться как

можно лучше: помимо клистира, который она ставила себе каждое утро, сия

особа пила в течение дня, а также перед сном, крепкий мясной отвар. К тому

же она спокойно спала по ночам, тогда как я дежурил подле своего

господина. Но, быть может, еще в большей степени, чем все эти средства,

способствовали сохранению свежести фонтанели (*31), которые, - как

сообщала мне Инесилья, - ключница ставила на обеих ногах.

мучительные ночи, которые проводил по его милости. К концу этого срока он

занемог. У него определилась лихорадка, а от этого, в свою очередь,

обострилась подагра. Впервые за всю свою жизнь, которая была не из

коротких, прибег он к лекарям и приказал позвать доктора Санградо (*32),

которого весь Вальядолид почитал за Гиппократа. Сеньора Хасинта предпочла

бы, чтоб хозяин составил завещание до того, как посылать за врачом, и даже

намекнула на это, но, во-первых, наш каноник вовсе еще не собирался

умирать, а, во-вторых, в известных случаях бывал необычайно упрям. А

потому я отправился за доктором Санградо и привел его к нам на квартиру.

Это был высокий человек, сухой и бледный, который уже, по меньшей мере,

лет сорок поставлял работу ножницам Парки (*33). Сей достойный эскулап

обладал внушительной наружностью, взвешивал слова и выбирал самые

изысканные выражения. Рассуждения его походили на геометрические фигуры, а

мнения отличались оригинальностью.

Пристально поглядев на моего господина, он сказал докторальным тоном:

- Надо заменить чем-нибудь остановившийся процесс выделения пота.

Другие на моем месте, несомненно, прописали бы вызывающие испарину

солянистые или мочегонные средства, которые, по большей части, содержат

серу и ртуть; но слабительные и потогонные - это опасные лекарства и

придумали их шарлатаны. Все химические препараты причиняют человеку один

только вред. Что касается меня, то я лечу самыми простыми и верными

средствами. Скажите пожалуйста, - спросил он у пациента, - что вы обычно

кушаете?

- Как! - воскликнул доктор с удивлением, - крепкие похлебки и сочную

говядину! Нисколько не удивляюсь тому, что вы больны. Вкусные блюда - это

наслаждения, таящие яд; это капканы, которые чревоугодие ставит человеку,

чтоб вернее его погубить. Вы должны отказаться от лакомых кушаний; чем еда

безвкуснее, тем она полезнее для здоровья. Кровь сама по себе не вкусна и

потому требует такой же пищи. А вино вы пьете? - осведомился он.

- Пью, но разбавленное водой.

- Разбавленное или неразбавленное, а это верх неумеренности. Просто

чудовищный режим! Удивляюсь, как вы давно не умерли. Сколько вам лет?

- Недавно пошел шестьдесят девятый, - отвечал каноник.

- Так оно и есть, - продолжал доктор, - преждевременная старость

является всегда плодом невоздержанности. Если бы вы всю свою жизнь пили

одну только чистую воду и удовольствовались простой пищей, например

печеными яблоками, горохом или бобами, то не страдали бы теперь подагрой и

все ваши члены свободно отправляли бы свои функции. Все же я не отчаиваюсь

поставить вас на ноги, если вы будете точно исполнять мои предписания.

Сколь лиценциат ни был прожорлив, однако же обещал во всем слушаться

доктора. Тогда Санградо послал меня за фельдшером, которого сам

рекомендовал, и велел ему пустить сеньору Седильо шесть добрых тазиков

(*34) крови, чтоб заменить процесс выделения пота. Затем он сказал

фельдшеру:

- Мастер Мартин Онес, вернитесь сюда через три часа, чтоб снова пустить

пациенту кровь, а завтра проделайте то же самое. Ошибочно думать, что

кровь необходима для сохранения жизни; чем больше выпустишь больному

крови, тем лучше. Ведь больной не обязан ни двигаться, ни напрягаться, и

все его дело сводится к тому, чтоб не умереть, а потому для поддержания

жизни ему нужно не больше крови, чем спящему человеку; у обоих жизнь

проявляется только в биении пульса и в дыхании.

Простодушный каноник решил, что такой знаменитый врач не может

ошибаться, и без сопротивления позволил пустить себе кровь. Прописав

частые и обильные кровопускания, доктор заявил, что необходимо как можно

чаще поить больного теплой водой и что вода, выпитая в больших

количествах, может считаться панацеей от всевозможных болезней. Затем он

удалился, с уверенностью сказав мне и сеньоре Хасинте, что отвечает за

жизнь пациента, если будут аккуратно следовать его предписаниям. Ключница,

которая, быть может, была иного мнения о его методе врачевания, обещала,

что все будет исполнено в точности. Действительно, мы тотчас же принялись

согревать воду, и так как доктор пуще всего наказал нам не жалеть ее, то

заставили нашего хозяина выпить большими глотками две или три пинты (*35).

Час спустя мы это повторили, а затем, возвращаясь через известные

промежутки к той же процедуре, влили канонику в желудок целый океан

жидкости. Фельдшер, с своей стороны, помогал нам обильными

кровопусканиями, так что менее чем через два дня мы довели дряхлого

лиценциата до последней черты.

Почувствовав, что ему уже невмоготу, несчастный старик сказал мне

слабым голосом, когда я собирался влить в него большой стакан пресловутого

универсального средства.

- Постой, Жиль Блас! не давай мне больше сего напитка, друг мой. Вижу,

что приходится умирать, невзирая на целительные свойства воды; и хоть

осталось у меня не больше одной капли крови, однако же мне нисколько не

полегчало: это доказывает, что даже самый искусный лекарь в мире не в

силах продлить наши дни, когда они сочтены. А потому должен я

приготовиться, чтоб уйти в иной мир; ступай же и приведи нотариуса: я хочу

составить духовную.

Услыхав не без удовольствия эти последние слова, я притворился весьма

опечаленным, как это обычно делает в таких случаях всякий наследник, и,

хотя и сгорал от желания выполнить данное мне поручение, однако же сказал

своему барину:

- Что вы, сеньор? Слава богу, ваша милость еще не так плоха, чтоб вы не

могли поправиться.

- Нет, нет, друг мой, - возразил каноник, - пришел мой конец. Чувствую,

что подагра вновь обострилась и что приближается смерть. Торопись же пойти

туда, куда я тебя посылаю.

Я действительно заметил, что каноник явно сдавал, и дело показалось мне

столь неотложным, что я поспешно отправился выполнять его поручение,

оставив при нем сеньору Хасинту, боявшуюся еще больше меня, как бы он не

умер без завещания. Я завернул к первому попавшемуся нотариусу, которого

мне указали, и, застав его дома, обратился к нему:

- Сеньор! Хозяин мой, лиценциат Седильо, находится при смерти; он хочет

продиктовать свою последнюю волю; нельзя терять ни минуты.

Нотариус был небольшой веселый старичок, любивший шутки. Он

осведомился, какой врач пользует каноника. Я отвечал, что его лечит доктор

Санградо. Услыхав это имя, он поспешно схватил плащ и шляпу.

- Ах, ты, господи! - воскликнул он, - бежим скорее, ибо этот доктор так

ретив, что его пациенты не успевают дождаться нотариуса. Сколько завещаний

упустил я из-за этого человека!

С этими словами нотариус поторопился выйти вместе со мной, и, пока мы

шагали полным ходом, чтоб прийти к канонику до его агонии, я сказал своему

спутнику:

- Сеньор, вы знаете, что у завещателей перед смертью нередко мутится

память: если барин мой случайно забудет меня в своем завещании, не

откажите напомнить ему о моем усердии.

- Охотно, дитя мое, - возразил нотариус, - можешь на меня положиться.

Считаю справедливым, чтоб господин вознаграждал лакея, который служил ему

верой и правдой. Я даже похлопочу, чтоб тебе был завещан знатный куш, если

только лиценциат склонен признать твои заслуги.

Когда мы пришли в опочивальню каноника, он был еще в полной памяти.

Сеньора Хасинта, заливаясь притворными слезами, находилась подле него. Она

только что сыграла свою роль и подготовила доброго старца к тому, чтоб он

ее всячески облагодетельствовал. Оставив своего господина наедине с

нотариусом, мы перешли с нею в прихожую, где застали фельдшера, которого

прислал доктор, чтоб сделать больному еще одно и, вероятно, последнее

кровопускание. Мы остановили его.

- Обождите минутку, мастер Мартин, - сказала ключница, - сейчас нельзя

входить к сеньору Седильо. К нему пришел нотариус, которому он диктует

свою последнюю волю. Когда сеньор составит духовную, можете пускать ему

кровь, сколько вам будет угодно.

Я и моя святоша безумно боялись, как бы лиценциат не умер во время

составления завещания, но, по счастью, акт, причинявший нам столько

беспокойства, был в конце концов оформлен. Мы увидели выходящего

нотариуса, и тот, подойдя ко мне, похлопал меня по плечу и сказал:

- Ну, Жиль Блас, ты не забыт.

При этих словах я испытал живейшую радость и проникся такой

благодарностью к своему хозяину за память, что пообещал молиться за него

богу после кончины, которая не замедлила наступить, ибо, как только

фельдшер пустил ему кровь, бедный старик, который и без того чрезвычайно

ослаб, покинул мир чуть ли не в тот же момент. Когда он уже был при

последнем издыхании явился доктор, на лице которого отразилось некоторое

недоумение, несмотря на привычку отправлять больных на тот свет. Тем не

менее он был далек от того, чтоб приписать смерть каноника питью воды и

кровопусканию, и, уходя, холодно проронил, что больному выпустили слишком

мало крови и что его недостаточно поили теплой водой. Палач от медицины, -

я имею в виду фельдшера, - видя, что никто уж не нуждается в его услугах,

последовал за доктором Санградо; при этом и тот и другой заявили, что они

с первого же дня считали положение каноника безнадежным. И, действительно,

надо сказать, что они редко ошибались, когда изрекали такие предсказания.

Как только сеньора Хасинта, Инесилья и я увидели, что хозяин наш

приказал долго жить, мы закатили такой концерт похоронных воплей, что

всполошили всех соседей. В особенности наша ханжа, у которой были все

основания ликовать, испускала столь жалостные стоны, что, казалось, мир не

видал еще подобной скорби. В одно мгновение вся горница наполнилась

людьми, которых привлекало туда не столько сочувствие, сколько

любопытство. Не успели родственники покойного проведать про его кончину,

как кинулись к нему на квартиру и позаботились опечатать имущество. Застав

ключницу в такой печали, они сперва подумали, что каноник не успел

составить завещания, но, к величайшему своему сожалению, вскоре убедились

в существовании такового, да к тому же написанного с соблюдением всех

необходимых формальностей. Когда же по вскрытии духовной они узнали, что

завещатель отказал самое ценное из своего имущества в пользу сеньоры

Хасинты и ее маленькой племянницы, то почтили покойного надгробным словом,

в котором для его памяти было мало лестного. В то же время они обрушились

с бранью на святошу, а также не забыли пройтись и на мой счет. Надо

сознаться, что я этого вполне заслуживал. Ибо лиценциат, - царствие ему

небесное, - желая, чтоб я весь свой век чтил его память, так помянул меня

в одном из пунктов своего завещания: "Idem, понеже Жиль Блас, - молодой

человек в науках уже искушенный, то для усовершенствования его в сем деле

отказываю ему мою библиотеку, все мои книги и рукописи без всякого

изъятия".

Я не имел ни малейшего представления о том, где могла находиться

означенная библиотека, ибо в доме никогда таковой не видывал. Насколько я

знал, в кабинете моего хозяина лежали на двух сосновых полочках пять-шесть

книг, да еще какие-то бумаги. Таково было мое наследство. К тому же книги

не могли принести мне большой пользы: одна носила заглавие "Современный

повар", другая касалась несварения желудка и способов его излечить, а

остальные представляли собой четыре части требника, наполовину источенные

червями. Что касается рукописей, то самая любопытная из них состояла из

документов какого-то процесса о пребенде, который каноник вел в свое

время. Осмотрев свое наследство с большим тщанием, чем оно того

заслуживало, я отдал его родственникам покойного, которые мне так из-за

него позавидовали. Я вернул им также бывшую на мне ливрею и облачился в

свое собственное платье, довольствуясь за все свои услуги одним только

жалованьем. Затем я отправился искать другое место. Что касается сеньоры

Хасинты, то, помимо завещанных ей сумм, она поживилась еще разными ценными

вещами, которые с помощью своего сердечного дружка похитила во время

болезни лиценциата.