Ален Рене Лесаж. Похождения Жиль Бласа из Сантильяны

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

распутных нравов, побудил меня не только покинуть Арсению, но даже порвать

всякие отношения с Лаурой, которую я продолжал любить, хотя и знал все ее

многочисленные измены. Счастлив тот, кто подобным же образом может

использовать минуты отрезвления, смущающие его среди удовольствий, в

которых он утопает!

И вот однажды утром я собрал свои вещи и, не рассчитавшись с Арсенией,

которая, по правде говоря, должна была мне какие-то пустяки, и даже не

простившись с моей милой Лаурой, покинул этот дом, пропитанный атмосферой

сластолюбия. Не успел я совершить столь достойный поступок, как небо уже

вознаградило меня за него. А именно мне повстречался управитель покойного

дона Матео. Я поклонился ему; он узнал меня, остановил и спросил, у кого я

служу. Я отвечал, что с минуту тому назад остался без места и что,

прослужив около месяца в доме Арсении, нравы которого показались мне

неподходящими, я по собственному почину ушел от нее, чтоб сласти свою

добродетель. Хотя управитель был от природы не слишком щепетилен, однако

же оценил мою деликатность и сказал, что, видя во мне молодого человека,

столь дорожащего своею честью, готов лично подыскать мне выгодную службу.

Он сдержал обещание и в тот же день поместил меня к дону Висенте де

Гусман, с управляющим которого был в хороших отношениях.

Трудно было найти лучшее место, да и впоследствии я никогда не

раскаивался в том, что туда поступил. Дон Висенте был пожилой, очень

богатый сеньор, который вот уже несколько лет как благополучно проживал

без тяжб и без жены, так как врачи отняли у него супругу, желая ее

избавить от кашля, с которым она могла бы еще долго не расставаться, если

б не принимала их лекарств. Вместо того чтоб помышлять о новом браке, он

весь отдался воспитанию единственной своей дочери Ауроры, которой шел

тогда двадцать шестой год и которую можно было почитать за совершенство.

Она была не только исключительно красива, но также весьма умна и

образованна. Отца нельзя было назвать мудрецом, но зато он обладал

талантом отлично управлять своими-делами. У него был недостаток, который

простителен старцам: он любил поговорить и главным образом о войне и

сражениях. Если кто-либо, по несчастью, касался при нем этой слабой

струнки, то он немедленно седлал своего героического конька, и собеседники

могли считать себя счастливцами, если им удавалось отделаться рассказами о

двух осадах и трех баталиях. Он провел три четверти своей жизни на военной

службе, а потому память его была неисчерпаемым источником всевозможных

происшествий, которые не всегда доставляли слушателям такое же

удовольствие, как рассказчику. Добавьте к этому, что он был заикой и

весьма многословен, отчего его манера рассказывать не становилась

приятнее. В остальном же могу сказать, что мне не приходилось видеть

барина с лучшим характером, чем у него. Он был всегда в ровном настроении,

не упрямился и не капризничал, что особенно поражало меня в знатном

сеньоре. Хотя он управлял своим имуществом с большой расчетливостью,

однако же жил весьма пристойно. Челядь его состояла из нескольких лакеев и

трех женщин, прислуживавших Ауроре. Я скоро понял, что управитель дона

Матео доставил мне хорошее место, и думал только о том, как бы на нем

удержаться. Поэтому я постарался познакомиться с окружением и изучить

склонности домочадцев. Сообразуя с этим свое поведение, я не замедлил

расположить в свою пользу барина, а равно и всех слуг.

Прослужив свыше месяца у дона Висенте, я стал замечать, что дочь его

как будто отличает меня от прочих лакеев. Всякий раз, как она

останавливала на мне свои взгляды, я улавливал в них особую

благосклонность, которую она не проявляла по отношению к остальным. Не

побывай я в обществе петиметров и актеров, то не осмелился бы вообразить,

что Аурора думает обо мне; но я уже успел несколько испортиться среди этих

господ, которые нередко относятся без уважения даже к самым

высокопоставленным дамам.

"Если верить некоторым из этих гистрионов, - размышлял я, - то у

благородных сеньор иной раз бывают капризы, которые актеры обращают в свою

пользу. Почем знать, не подвержена ли также моя госпожа подобным

фантазиям? Но нет, - добавил я мгновение спустя, - этому нельзя поверить.

Она не похожа на тех Мессалин, которые, пренебрегая своим высоким

происхождением, постыдно снисходят до низов и бесчестят себя не краснея;

скорее всего она из тех добродетельных, но нежных сердцем девушек,

которые, довольствуясь границами, поставленными их нежности добродетелью,

не боятся внушать и испытывать ласковую страсть, являющуюся для них

безопасной забавой".

Так рассуждал я о своей госпоже, не зная наверняка, какого мнения

держаться. Между тем, завидев меня, она всякий раз улыбалась и выказывала

радость. Было от чего, не рискуя прослыть фатом, соблазниться столь

заманчивым миражем, и, действительно, я оказался не в силах устоять. Я

поверил, что Аурора на самом деле увлечена моими достоинствами, и стал

смотреть на себя, как на одного из тех счастливых слуг, для которых любовь

делает рабство сладостным. Желая оказаться возможно достойнее того блага,

которое моя счастливая судьба пожелала мне ниспослать, я принялся

заботиться о своей персоне тщательнее, чем делал это раньше. Я изощрялся в

поисках способов, чтоб придать своей наружности некоторую приятность, и

тратил все деньги на белье, помады и благовония. С самого утра я наряжался

и душился, дабы не предстать перед сеньорой в неряшливом виде. Рассчитывая

на тщательность своего туалета и на прочие приемы обольщения, я льстил

себя надеждой, что счастье не за горами.

Среди служанок Ауроры была одна пожилая женщина, которую звали Ортис.

Она прожила у дона Висенте свыше двадцати лет, воспитала его дочь и

сохранила звание дуэньи, но уже не исполняла связанных с ним тягостных

обязанностей: вместо того чтобы, как раньше, выводить на чистую воду

поступки Ауроры, она, напротив, скрывала их. Словом, эта особа

пользовалась полным доверием своей госпожи.

Однажды вечером, улучив минуту, когда никто не мог нас слышать,

почтенная Ортис шепнула мне, что если я обязуюсь быть благоразумным и не

болтать, то могу прийти к полуночи в сад, где мне сообщат нечто для меня

небезынтересное. Пожав руку дуэнье, я ответствовал, что не премину туда

явиться, после чего мы быстро расстались из опасения быть застигнутыми

врасплох. Я уже больше не сомневался в нежных чувствах, внушенных мною

дочери дона Висенте, и ощущал при этом такую радость, что мне стоило

большого труда сдержаться. Боже, как тянулось для меня время начиная с

этого момента и до ужина, - хотя ужинали там очень рано, - а затем - от

ужина и до часа, когда мой барин ложился в постель! Мне казалось, что в

этот вечер все в нашем доме производилось с невероятной медлительностью. В

довершение всех неприятностей дон Висенте, удалившись к себе, не пожелал

предаться сну, а принялся пересказывать свои португальские камлании,

которыми не раз уже мозолил мне уши. Но к этому вечеру он приберег для

меня нечто такое, чего обычно не делал, а именно он перечислил по именам

всех офицеров, отличившихся в его время, и даже описал их подвиги. Сколько

я выстрадал, пока он не угомонился! Но в конце концов он все же прекратил

свою болтовню и заснул. Тогда я тотчас же удалился в комнатушку, где

помещалась моя постель и откуда можно было спуститься в сад по потайной

лестнице. Умастив тело притиранием, я надел белую сорочку, которую

предварительно надушил и, убедившись, что принял все меры к тому, чтоб

польстить чувству своей госпожи, направился к месту свидания.

Однако Ортис там не оказалось. Я решил, что, соскучившись ожидая, она

вернулась в дом и что час пастушка миновал. Но пока я винил во всем дона

Висенте и проклинал его походы, часы пробили десять. Мне показалось, что

они идут неверно и что должно быть, по меньшей мере, около часу. Между тем

я основательно ошибался, так как добрых четверть часа спустя я снова

сосчитал десять ударов на других часах.

"Ну что ж, - сказал я, обращаясь сам к себе, - придется проторчать

здесь еще целых два часа. Нельзя пожаловаться на то, что я не исправен. Но

куда деться до полуночи? Побродим по этому саду и подумаем о роли, которую

мне предстоит играть: ведь она для меня внове. Я еще не привык к причудам

благородных сеньор и умею ухаживать только за гризетками да актерками, с

которыми следует обходиться фамильярно и без церемоний ускорять развязку.

Но со знатными особами необходимо другое обхождение. Поклонник, как мне

представляется, должен быть вежлив, любезен, нежен и почтителен, не будучи

при этом застенчив; вместо того чтобы страстными порывами торопить

счастье, ему надлежит выжидать минуту слабости".

Вот каковы были мои рассуждения, и я твердо решил держаться этого

поведения с Ауророй. Мне уже мерещилось, что спустя короткое время я буду

иметь счастье лежать у ног этой любезной дамы и шептать ей тысячи

нежностей. Я даже восстанавливал в памяти те пассажи из театральных пьес,

которые могли пригодиться при нашем свидании и послужить мне к чести.

Рассчитывая применить их вовремя, я надеялся, по примеру нескольких

знакомых актеров, прослыть за человека, обладающего умом, хотя обладал

только памятью. Занятый всеми этими мыслями, которые смягчали муки моего

нетерпения с большей приятностью, нежели военные рассказы дона Висенте, я

услыхал, как пробило одиннадцать.

"Вот и прекрасно, - сказал я, - мне остается ждать не более шестидесяти

минут; вооружимся терпением".

Я приободрился и, снова погрузившись в мечты, продолжал свою прогулку,

иногда присаживаясь в зеленой беседке, находившейся в конце сада. Наконец,

наступил долгожданный миг: часы пробили двенадцать. Несколько мгновений

спустя появилась Ортис, столь же пунктуальная, но менее нетерпеливая, чем

я.

- Давно ли вы здесь, сеньор Жиль Блас? - спросила она, подойдя ко мне.

- Неужели? - воскликнула она, разражаясь смехом по моему адресу. - Вы

необычайно исправны: сплошное удовольствие назначать вам ночные свидания.

Правда, - продолжала она уже серьезным тоном, - счастье, которое я вам

возвещу, стоит больше, чем вы в состоянии за него заплатить. Моя госпожа

хочет побеседовать с вами наедине и приказала мне проводить вас на свою

половину, где она вас ожидает. Это все, что я вам скажу; остальное -

тайна, которую вы узнаете из ее собственных уст. Следуйте за мной: я вас

поведу.

С этими словами дуэнья взяла меня за руку и, отперев маленькую дверцу,

своей госпожи.

Я поклонился ей весьма почтительно и со всей любезностью, на какую был

способен. Она встретила меня с веселой улыбкой, усадила, против моей воли,

рядом с собой и совершенно очаровала тем, что велела своей посланнице

перейти в другую горницу и оставить нас одних. После этого она сказала,

обращаясь ко мне:

- Жиль Блас, вы, вероятно, заметили, что я смотрю на вас благосклонно и

отличаю от прочих слуг моего отца; но если б даже мои взгляды не убедили

вас в том, что я питаю к вам некоторое расположение, то поступок,

совершенный мною сегодня ночью, не позволяет вам больше сомневаться в

этом.

Я не дал ей продолжать. Как светский человек, я считал себя обязанным

вскочил и, бросившись к ее ногам, подобно театральному герою,

становящемуся на колени перед своей принцессой, воскликнул с пафосом

декламатора:

- Ах, сударыня! Не ослышался ли я? Ко мне ли обращены эти речи?

Возможно ли, чтоб Жиль Блас, который до сей поры был игрушкой Фортуны и

пасынком природы, удостоился счастья внушить вам чувства...

- Не говорите так громко, - смеясь остановила меня Аурора, - вы

разбудите служанок, которые спят в соседней комнате. Встаньте, садитесь на

ваше место и выслушайте меня не прерывая. Да, Жиль Блас, - продолжала она,

вновь становясь серьезной, - я желаю вам добра и, чтоб доказать, что вы

пользуетесь моим уважением, я поведаю вам секрет, от которого зависит

спокойствие моей жизни. Я люблю одного молодого кавалера, красивого,

статного и принадлежащего к знатному роду. Его зовут Луис Пачеко. Я иногда

встречаю его на прогулках и спектаклях, но ни разу с ним не говорила и

даже не ведаю, какой у него характер и нет ли у него каких-либо

недостатков. Вот об этом я и хотела разузнать. Мне нужен человек, который

навел бы тщательные справки об его нравах и сообщил бы мне все в точности.

Я выбрала вас предпочтительно перед остальными слугами. Полагаю, что,

давая вам это поручение, я ничем не рискую, и надеюсь, что вы исполните

его с ловкостью и деликатностью, которые не заставят меня раскаяться в

моем доверии к вам.

Тут Аурора остановилась, чтоб выслушать моя ответ. Сперва я был

озадачен тем, что так неприятно обманулся. Однако же, быстро оправившись и

преодолев стыд, обычно порождаемый неудачной смелостью, я высказал сеньоре

такое рвение к ее интересам, с таким жаром обязался ей служить, что если и

не вытравил у нее мысли о своем безумном любовном заблуждении, то во

всяком случае доказал ей, что умею исправлять глупости. Я испросил всего

два дня, чтоб поразведать о доне Луисе. Затем моя госпожа позвала Ортис,

которая провела меня в сад и на прощание сказала мне иронически:

- Покойной ночи, Жиль Блас. Не стану вам напоминать, чтоб вы вовремя

явились на следующее свидание; я теперь слишком хорошо знаю вашу

пунктуальность, чтоб об этом тревожиться.

Я вернулся к себе в комнату не без некоторой досады на то, что

обманулся в своих ожиданиях. Тем не менее у меня хватило благоразумия

утешиться, так как я рассудил, что мне более пристало быть наперсником,

нежели любовником своей госпожи. К тому же это могло принести мне выгоду,

ибо обычно посредников по любовным делам щедро вознаграждают за их труды.

А потому я улегся спать с намерением исполнить то, что потребовала от меня

Аурора.

кавалера, как дон Луис, было нетрудно. Я навел справки у соседей, но лица,

к которым я обращался, не смогли вполне удовлетворить мое любопытство, что

побудило меня возобновить розыск на следующий день. На сей раз я оказался

счастливее. Встретив на улице знакомого парня, я остановился, чтоб с ним

поговорить. В это время проходил его приятель и, поздоровавшись с нами,

сказал, что его только что прогнали от дона Хосе Пачеко, отца дона Луиса;

его заподозрили в том, что он усосал целую четверть винной бочки. Я не

упустил столь благоприятного случая разузнать о том, что меня

интересовало, и благодаря тщательным расспросам вернулся домой весьма

довольный тем, что смогу сдержать слово, данное своей госпоже. Мне

предстояло свидеться с ней на следующую ночь, в тот же час и таким же

способом, как и в первый раз. Но в этот вечер я уже не испытывал никакого

волнения и вместо того чтоб нетерпеливо страдать от рассказов своего

старого патрона, сам напомнил ему про военные походы. Я дождался полуночи

с величайшим в мире спокойствием и только тогда, когда на нескольких часах

пробило двенадцать, спустился в сад не напомадившись и не надушившись, ибо

исправился и от этого.

Я застал на месте свидания верную дуэнью, которая заметила мне

иронически, что я сильно сдал в отношении аккуратности. Не удостоив ее

ответа, я последовал за ней в покои Ауроры, которая, завидев меня, тотчас

же спросила, тщательно ли я справился о доне Луисе и могу ли многое ей

рассказать.

- Так точно, сударыня, я в состоянии удовлетворить ваше любопытство.

Скажу вам прежде всего, что он возвращается на днях в Саламанку, чтоб

закончить свое образование. Говорят, что этот молодой кавалер отличается

благородством и честностью. Нет у него также недостатка в мужестве, ибо он

дворянин и кастилец. К тому же он очень умен и обладает приятными

манерами. Есть, впрочем, у него одна черта, которая, быть может, вам не

понравится, но которую я не считаю себя вправе утаить: он слишком

смахивает на всех наших молодых сеньоров и чертовски волочится за

женщинами. Поверите ли вы, что, несмотря на свои юные годы, он уже

содержал двух актерок?

- Что вы говорите! Какие нравы! - воскликнула Аурора. - Уверены ли вы,

Жиль Блас, в том, что он ведет такую непристойную жизнь?

- Вполне уверен, сударыня, - возразил я. - Мне сказал это лакей,

которого прогнали сегодня утром от дона Пачеко, а лакеи бывают весьма

откровенны, когда судачат о недостатках своих господ. К тому же этот

сеньор постоянно общается с доном Алехо Сехьяром, доном Антонио

Сентельесом и доном Фернандо де Гамбоа, что уже само по себе

свидетельствует об его легкомысленном поведении.

- Довольно, Жиль Блас, - сказала со вздохом моя госпожа. -

Руководствуясь вашим донесением, я буду бороться со своей недостойной

любовью. Хотя она уже успела пустить в моем сердце глубокие корни, я все

же не отчаиваюсь вырвать ее оттуда. Ступайте, - сказала она, вручая мне

небольшой и отнюдь не пустой кошелек, - вот вам за ваши труды. Храните,

как следует, мою тайну; помните, что я доверила ее вашей молчаливости.

Я обнадежил свою госпожу, что она нашла во мне Гарпократа (*86) среди

лакеев-наперсников и что ей нечего беспокоиться относительно своего

секрета. После этого я удалился, горя нетерпением познакомиться с

содержимым кошелька. Там оказалось двадцать пистолей. Тотчас же у меня

мелькнула мысль, что, принеси я Ауроре приятную весть, она наверно дала бы

мне больше, коль скоро так щедро заплатила за неприятную. Я раскаивался в

том, что не последовал примеру судейских, которые иногда прикрашивают

истину в своих протоколах. Мне было досадно, что я погубил в зародыше

любовную интригу, которая со временем могла оказаться очень выгодной для

меня, если б я, как дурак, не вздумал щеголять своей искренностью.

Впрочем, я успокоился тем, что вернул деньги, столь безрассудно

затраченные на помаду и духи.


ГЛАВА III. О важных переменах, происшедших в доме дона Висенте, и о

странном решении, которое любовь побудила принять прекрасную Аурору
Случилось так, что спустя короткое время после этого приключения

заболел сеньор дон Висенте. Симптомы его недуга проявились в такой острой

форме, что даже безотносительно к его почтенному возрасту следовало

опасаться печального исхода. С самого начала болезни были приглашены два

знаменитейших мадридских врача. Одного звали доктор Андрос, другого доктор

Окетос (*87). Они внимательно осмотрели больного и после тщательного

обследования сошлись на том, что соки находятся в состоянии брожения. Но

это был единственный пункт, в котором они были согласны. Один требовал,

чтоб больному с этого же дня начали ставить клистиры, другой предлагал

повременить.

- Необходимо, - говорил Андрос, - поторопиться удалить соки, хотя и

невпитавшиеся, пока они находятся в состоянии сильного брожения благодаря

приливу и отливу, а не то они могут броситься на какую-нибудь благородную

часть тела.

Окетос, напротив, утверждал, что прежде чем прибегать к промывательным,

следует обождать, чтоб соки впитались.

- Но ваш метод, - продолжал первый доктор, - противоречит учению короля

медицины. Гиппократ рекомендует даже при самых сильных лихорадках

прибегать к клистирам с первых же дней и определенно заявляет, что надо

торопиться с промывательными, пока соки находятся в состоянии "оргазма",

т.е. брожения.

- Вот это-то и вводит вас в заблуждение, - возразил Окетос. - Под

словом "оргазм" Гиппократ имеет в виду (*88) не брожение, а, скорее,

претворение соков в кровь.

Тут наши доктора приходят в раж. Один приводит греческий текст и

цитирует всех авторов, толковавших его так же, как он; другой, полагаясь

на латинский, начинает говорить еще более доктринальным тоном. Кому из

двух верить?

Дон Висенте был недостаточно ученым человеком, чтоб разрешить этот

вопрос. Однако же необходимо было сделать выбор, а потому он доверился

тому, кто отправил на тот свет больше больных, - то есть более старому.

Тогда Андрос, который был помоложе, поспешил удалиться, не преминув

бросить своему старшему коллеге несколько насмешек по поводу "оргазма".

Окетос восторжествовал, и так как он придерживался системы доктора

Санградо, то прописал больному обильные кровопускания, отложив клистир на

то время, когда впитываются соки. Но смерть, видимо, испугавшись, как бы

столь разумно отсроченное промывательное не отняло у нее жертвы, опередила

претворение соков в кровь и унесла моего хозяина. Таков был конец сеньора

дона Висенте, потерявшего жизнь из-за того, что его врач не знал

греческого языка.

Устроив отцу похороны, достойные человека столь знатного происхождения,

Аурора сама вступила в управление имуществом. Став госпожой своих желаний,

она уволила нескольких служителей, вознаградив их соответственно заслугам,

и вскоре удалилась в свой замок, стоявший на берегу Тахо, между Саседоном

и Буэндией. Я оказался в числе тех, кого она оставила и кто последовал за

ней в ее владения. Мне даже выпало счастье оказаться ей необходимым.

Несмотря на мое исправное донесение относительно дона Луиса, она

продолжала любить этого кавалера или, вернее оказать, будучи не в силах

справиться с любовью, всецело отдалась своему чувству. Теперь ей уже не

нужно было никаких предосторожностей, чтоб поговорить со мной наедине.

- Жиль Блас, - сказала она мне со вздохом, - я не могу забыть дона

Луиса. Сколь я ни стараюсь удалить его из своих мыслей, он является мне

постоянно и не таким, каким ты мне его описал, погрязшим во всевозможных

пороках, а таким, каким я хотела бы, чтоб он был: нежным, влюбленным,

верным.

При этих словах она умилилась и не смогла удержаться от слез. Я чуть

мог бы найти лучшего способа угодить ей, как выказав себя чувствительным к

ее горестям.

- Друг мой, - продолжала она, осушив свои прекрасные глаза, - вижу, что

у тебя от природы доброе сердце, и так как я довольна твоим усердием, то

обещаю щедро тебя вознаградить. Твоя помощь, дорогой Жиль Блас, нужнее мне

теперь, чем когда-либо. Я должна поделиться с тобой одним замыслом,

которым теперь занята. Он покажется тебе очень чудным. Знай же, что я хочу

как можно скорее отправиться в Саламанку. Там я намереваюсь переодеться

кавалером и под именем дона Фелиса познакомиться с Пачеко; я постараюсь

добиться его доверия и дружбы и буду часто рассказывать ему про Аурору де

Гусман, выдавая себя за ее двоюродного брата. Быть может, он пожелает ее

увидать, а этого только мне и надо. В Саламанке мы наймем две квартиры: в

одной я буду доном Фелисом, в другой Ауророй, и так, показываясь дону

Луису то переодетой мужчиной, то в своем естественном виде, надеюсь

склонить его к тому, что задумала. Готова согласиться, - добавила она, -

мой замысел сумасброден, но страсть увлекает меня, а невинность моих

намерений затуманивает передо мной опасность того шага, который я

собираюсь предпринять.

Я вполне разделял мнение Ауроры относительно характера ее затеи,

которая казалась мне безумной. Но хотя я и находил ее несуразной, однако

же сугубо поостерегся разыгрывать из себя ментора. Напротив, я для начала

подсластил пилюлю и взялся доказать, что эта сумасшедшая выдумка была

только приятной игрой ума, не чреватой никакими последствиями. Не помню

уже, что я наговорил, чтоб убедить ее в этом; во всяком случае она вняла

моим резонам, ибо влюбленные всегда бывают рады, когда потакают их

сумасброднейшим фантазиям. С этого момента мы стали смотреть на

дерзновенную затею Ауроры не иначе, как на комедию, представление которой

только надлежало как следует наладить. Мы выбрали актеров среди челяди, а

затем распределили роли, что прошло без крика и без ссор, так как среди

нас не было профессиональных комедиантов. Было решено, что Ортис изобразит

тетку Ауроры под именем доньи Химены де Гусман и что ей будут даны лакей и

камеристка; Аурора же, переодетая кавалером, возьмет меня в качестве

камердинера, а для личных услуг одну служанку, которую мы обрядим пажом.

Установив таким образом роли, мы вернулись в Мадрид, где нам сообщили, что

доя Луис еще не уезжал, но что в ближайшее же время намерен отбыть в

Саламанку. Мы приказали немедленно сшить потребное нам платье, а когда

таковое было готово, госпожа моя распорядилась упаковать его, так как нам

предстояло воспользоваться им только в надлежащее время. Затем, поручив

дом своему управителю, она села в карету, запряженную четырьмя мулами, и

вместе со слугами, участвовавшими в этом представлении, направилась по

дороге в Леонское королевство.

Мы уже пересекли Старую Кастилию, когда у нашей кареты сломалась ось.

Это было между Авилой и Вильяфлором, в трехстах или четырехстах шагах от

замка, видневшегося у подножия горы. Приближалась ночь, и положение наше

было не из приятных. Но тут случайно подошел крестьянин, который вывел нас

из затруднения без всякого, впрочем, для себя труда. Он сообщил, что

лежавший перед нами замок принадлежит донье Эльвире, вдове дона Педро де

Пинарес, и наговорил нам так много хорошего про эту даму, что моя госпожа

послала меня к ней, чтоб попросить от ее имени ночлега на эту ночь.

Эльвира вполне оправдала отзывы крестьянина. Правда, я выполнил данное мне

поручение с такой куртуазностью, что, не будь даже донья Эльвира самой

радушной дамой на свете, она все равно приютила бы нас в своем замке. Она

приняла меня весьма любезно и ответила на учтивости согласно моим

желаниям. Мы направились в замок, пока мулы медленно волокли нашу карету.

У порога нас ожидала Эльвира, вышедшая навстречу моей госпоже. Умолчу о

речах, которые вежливость при сем случае побудила держать обеих сеньор.

Скажу только, что Эльвира была пожилой особой, знавшей лучше любой

светской дамы обязанности гостеприимства. Она отвела Аурору в роскошное

помещение и, предоставив ей отдохнуть там некоторое время, сама до

мельчайших подробностей позаботилась обо всем, что нас касалось. Затем,

как только приготовили ужин, она распорядилась подать его в комнату

Ауроры, и обе они сели за стол. Вдова дона Педро не принадлежала к числу

тех особ, которые, приняв мечтательный или огорченный вид, плохо занимают

своих гостей за трапезой. Напротив, она обладала веселым характером и с

приятностью поддерживала разговор. Говорила она с благородством и в

изысканных выражениях; я удивлялся ее уму и тонкому обороту, который она

придавала всем своим мыслям. Аурора, казалось, была очарована ею не меньше

меня. Они подружились и обещали обмениваться письмами. Так как наша карета

могла быть исправлена только на следующий день и мы рисковали из-за этого

выехать весьма поздно, то решено было остаться в замке на сутки. Нам,

слугам, в свою очередь, подали всякого мяса в изобилии и уложили нас не

хуже, чем угостили.

На другой день моя госпожа обнаружила новое очарование в беседе с

Эльвирой. Они обедали в большом зале, где висело несколько картин. Среди

них выделялась одна, на которой фигуры были воспроизведены с удивительным

искусством. Картина эта однако являла взорам весьма трагическое зрелище.

На ней был изображен мертвый кавалер, опрокинутый навзничь и утопавший в

крови; но, несмотря на смерть, вид у него был угрожающий. Подле него

виднелась молодая особа в другой позе, хотя тоже распростертая на земле.

Шпага пронзила ей грудь и, испуская последнее дыхание, она устремляла

гаснущий взор на юношу, испытывающего, по-видимому, смертельную скорбь от

этой потери. Художник поместил на картине еще одну фигуру, тоже не

ускользнувшую от моего внимания. То был старец благородного вида, глубоко

потрясенный представившимся ему зрелищем и относившийся к нему с не

меньшей чувствительностью, чем молодой человек. Казалось, что эти кровавые

образы затрагивали их одинаково, но что они по-разному воспринимали

впечатления. Старец, погруженный в глубокую грусть, имел вид подавленный,

тогда как юноша обнаруживал ярость, смешанную со скорбью. Все это было

изображено с такой экспрессией, что мы не могли насмотреться. Моя госпожа

спросила про печальное происшествие, послужившее сюжетом для этой картины.

- Сеньора, - отвечала Эльвира, - это - правдивое изображение несчастий,

случившихся в моей семье.

Такой ответ возбудил любопытство Ауроры; она выразила сильное желание

узнать всю историю поподробнее, и вдове дона Педро пришлось обещать, что

она исполнит ее желание. Это обещание, данное в присутствии Ортис, двух

наших служанок и меня, удержало нас в зале по окончании обеда. Моя госпожа

хотела было нас отослать, однако Эльвира, видя, что мы умираем от желания

послушать объяснение картины, позволила нам, по доброте своей, остаться,

сказав, что история, которую она собирается сообщить, не нуждается в

соблюдении тайны. После этого она приступила к своему повествованию и

рассказала нам следующее.