Анна Гавальда Мне бы хотелось, чтоб меня кто-нибудь где-нибудь ждал

Эпилог

– Отстань.

С тех пор как я пишу рассказы, мой муженек завел моду звать меня Маргаритой /Очевидно, имеется в виду французская писательница Маргерит Дюрас/, похлопывая пониже спины, и заливать в гостях, что он-де скоро бросит работу и будет жить на мои гонорары: «Я-то? Лучше всех! Представьте, денежки капают, а я езжу за детьми в школу на „ягуаре“ последней модели. На меньшее не согласен… Ну, придется, конечно, время от времени массировать ей плечи и терпеть творческие кризисы, не без этого… Тачку-то? Темно-зеленую куплю».

И так далее в том же духе, пудрит всем мозги, а люди не знают, что и думать.

Спрашивают меня таким тоном, будто речь идет о дурной болезни: «Это правда? Ты пишешь?»

Я пожимаю плечами и показываю хозяину дома пустую рюмку. И бормочу: «Да нет, ерунда какая, даже не о чем говорить». Но этот обалдуй, за которого я когда-то имела глупость выйти замуж, не унимается: «Как?… Она что, вам не сказала? Лапуся, ты не сказала, какую премию срубила в Сен-Кантене /Одна из многочисленных литературных премий Франции -премия города Сен-Кантена, составляющая 10000 франков/? Ого! Десять тысяч, не хухры-мухры!!! Два вечера за компьютером, купленным за пятьсот франков на благотворительной распродаже, и – бац! – десять тысяч! Плохо ли? Обо всех остальных ее премиях я уж молчу… не будем зазнаваться, да, лапусик?»

В такие вот минуты мне хочется его убить.

Но я этого не сделаю.

Во-первых, потому что в моем благоверном весу восемьдесят два кило (он говорит, что восемьдесят, но это кокетство), а во-вторых, он прав.

Он прав. Куда меня занесет, если я всерьез поверю в свое писательство?

Брошу работу? Выскажу наконец все, что думаю, сослуживице Мишлин? Куплю себе изящную тетрадочку, чтобы делать записи на будущее? Почувствую себя такой одинокой, такой далекой-близкой, такой непохожей? Отправлюсь вдохновляться на могилу Шато-бриана? Скажу мужу: «Нет, милый, не сегодня, пожалуйста, у меня голова не тем занята»? Забуду забрать детей из садика, дописывая главу?

Детей в садике начиная с половины шестого надо видеть. Когда вы звоните, вся орава кидается к двери, сердечки бьются, того, кто первым добежит, естественно, постигает разочарование: это не за ним, как обидно (губки кривятся, плечики опущены, любимый плюшевый мишка падает на пол), но уже в следующую секунду он оборачивается к вашему сыну (который стоит прямо за ним) и вопит: «ЛУИ, ТВОЯ МАМА ПРИШЛА!!!» И вы слышите: «Угу… шам жнаю».

* * *

Она хочет ясности. Уж если не миновать вояжа в Комбур /Замок, где провел юность Шатобриан/, лучше узнать все сразу.

Она отобрала несколько рассказов (две бессонные ночи), распечатала их на своем допотопном монстре (три с лишним часа ушло на сто тридцать четыре страницы!) и, прижав листки к сердцу, отправилась в магазинчик рядом с юридическим факультетом, где снимают ксерокопии. Отстояла очередь с шумными студентами, поглядывавшими на нее свысока (какой же старой и зачуханной чувствовала себя бедная «Маргарита»!).

Продавщица спросила:

– Переплет делаем белый или черный?

Ну вот, опять ее поставили в тупик (белый – символ непорочности, как-то глупо… черный – чересчур официально, словно докторская диссертация… вот ведь незадача).

Девушка начинает нервничать:

– Это у вас вообще что?

– Рассказы…

– Про что рассказы? Кому?

– Ну, просто рассказы, понимаете? Написанные… Чтобы послать издателю…

– А-а?… Ага… Ну так переплет все-таки какой хотите?

– На-ваше-усмотрение-я-вам-доверяю ( alea jacta est / Жребий брошен (лат.) /).

– Ладно, тогда сделаю вам бирюзовый, у нас сейчас на него скидка: тридцать франков вместо тридцати пяти… (Бирюзовая папочка на роскошном столе известного издателя с Левого берега… фу-ты-ну-ты!)

– Хорошо, давайте бирюзовый (не противься Судьбе, детка).

Благодетельница поднимает наконец крышку своего здоровенного Rank Xerox'a и равнодушно, будто это какие-нибудь конспекты по гражданскому праву, сует туда листки. И вот уже аккуратная стопочка распатронена, уголки загибаются…

Удел артиста – страдать молча.

Выбивая чек, девица затягивается дотлевающей сигаретой и вскользь интересуется:

– И про что же там у вас?

– Про все.

– А-а.

– …

– В основном про любовь.

– А-а?

Она купила роскошный конверт из плотной коричневой бумаги. Самый прочный, самый красивый, самый дорогой, с твердыми уголками и надежнейшим клапаном. «Роллс-ройс» среди конвертов.

И вот она стоит у ящика с надписью «Только для Парижа и пригородов», в последний раз целует свое сокровище и, отвернувшись, выпускает его из рук.

Прямо напротив почты есть бар. Она заходит, облокотившись на стойку, заказывает кальвадос. Вообще-то, гадость изрядная, но пора создавать имидж творческой натуры. Она закуривает и с этой самой минуты – начинает ждать.

* * *

– Слушай, зачем ты повесила на шею ключ от почтового ящика?

– Просто так.

– Слушай, зачем ты тащишь в дом столько рекламы маргарина?

– Просто так.

– Слушай, зачем ты взяла сумку почтальона?

– Просто так!!!

– Постой-ка… ты что, влюбилась в него, признавайся?!

Нет. Не призналась и не признаюсь. А что я, спрашивается, могла сказать? «Я жду ответа от издателя»? Со стыда сгореть можно.

И все-таки… с ума сойти, сколько рекламы кидают в почтовый ящик, просто черт знает что.

* * *

* * *

АЛЛИЛУЙЯ!

АЛЛИЛУЙЯ! АЛ-ЛИ-ЛУ-ЙЯ!

Письмо.

Я прячу его под свитер и зову Кики гулять:

– Ки-и-и-ки-и-и-и!

Я прочту его без посторонних, в тишине и уединении близлежащей рощицы, где гадят все окрестные собаки. (Заметьте, даже в подобные минуты я сохраняю трезвость мысли.)

«Мадам, та-та-та, с большим интересом, та-та-та, хотелось бы, та-та-та, встретиться лично, та-та-та, свяжитесь, пожалуйста, с моей секретаршей, та-та-та, буду рад познакомиться, та-та-та, с уважением, та-та-та…»

Я блаженствую.

Блаженствую.

Блаженствую.

Час мести для Маргариты пробил.

– Дорого-ой! Обедать скоро будем?

– ??? Почему ты меня спрашиваешь? Что случилось?

– Да ничего, просто когда мне теперь стоять у плиты, пойдут письма от поклонников моего творчества, изволь всем отвечать, да еще фестивали, салоны, книжные ярмарки… поездки по Франции и за рубеж… О-ля-ля! Боже, боже! Кстати, пора наведаться к маникюрше, а то, знаешь… очень важно иметь ухоженные руки, когда раздаешь автографы… Ты не представляешь, какую это дает пищу для сплетен…

– Что ты несешь?

Маргарита «небрежно» роняет письмо от крутого издателя с Левого берега на внушительный животик супруга, изучающего объявления в «Авто плюс».

– Постой, слушай! Ты куда?

– Я ненадолго. Только скажу два слова Мишлин. Приведи себя в порядок, вечером пойдем прожигать жизнь в «Черном орле».

– В «Черном орле»?!

– А что? Думаю, именно туда Маргерит повела бы своего Янна /Маргерит Дюрас последние годы жизни прожила с молодым писателем Янном Андреа. После ее смерти он написал об этом книгу «Такая любовь», по ней был снят фильм, в котором роль Маргерит Дюрас сыграла Жанна Моро/…

– Какого еще Янна?

– Пфф, ладно, проехали… Ты ничего не смыслишь в литературе.

* * *

Может быть, перед глазами у девушки приклеен розовый листочек-памятка: «Если позвонит А.Г., быть с ней ОЧЕНЬ милой» – дважды подчеркнуто?

Все может быть…

Ах, ласточки, они думают, что я послала свои рассказы не только им… Боятся, что их опередят. Что найдется издатель еще круче, с офисом на Левом берегу еще шикарнее, у которого на телефоне сидит секретарша еще милее, с попкой еще аппетитнее.

О нет, это было бы слишком несправедливо по отношению к ним!

Представляешь, какая будет катастрофа, если мой опус выйдет под другой обложкой только потому, что у девушки не было перед глазами розовой бумажки-памятки!

И подумать страшно.

Мне назначено через неделю.

(Ничего, мы дольше ждали.)

Улажены всякие мелочи: отпроситься на полдня с работы (Мишлин, завтра меня не будет!), пристроить детей, и не абы куда, а туда, где им будет хорошо, поставить в известность любимого мужчину:

– Завтра я еду в Париж.

– Зачем?

– Романтическое свидание?

– Вроде того.

– Кто же он?

– Почтальон.

– А-а! Я давно подозревал…

…И встает единственно важный вопрос: что же надеть?

В стиле будущей великой писательницы и безо всяких изысков? Потому что настоящая жизнь не здесь? Не любите меня за большие сиськи, полюбите за бессмертную душу.

В стиле будущей выпекальщицы бестселлеров и непременно с химической завивкой? Потому что настоящая жизнь именно здесь? Не любите меня за талант, полюбите за производительность.

В стиле пожирательницы шикарных мужчин с Левого берега, желающей приступить к трапезе немедленно? Потому что настоящая жизнь – вот она, на вашем столе? Не любите меня за рукопись, полюбите за мою сущность.

Ну-ну, Атала, остынь.

Все-таки у меня сильный стресс, оно и понятно, хотя сегодня явно не тот день, чтобы показывать ножки и терять на ковре чулки. Этот день, несомненно, самый важный в моей скромной жизни, так неужели я все испорчу неотразимым, но совершенно неудобным нарядом?

(О да, мини-мини-юбка – отнюдь не самая удобная одежда!)

Я надену джинсы. Решено. Мои старенькие «501» с десятилетним стажем – потертые швы, stone washed , медные заклепки и красный лейбл на правой ягодице, – давно принявшие мои формы и впитавшие мой запах. Старый друг лучше новых двух.

Но мне чуточку жаль шикарного и элегантного мужчину, который теребит сейчас своими изящными руками мое будущее (издаст? не издаст?), надо признать, джинсы – это все-таки удар ниже пояса.

О-ох! Вот ведь не было заботы…

Ладно, решено. Иду в джинсах, зато в отпадном белье.

Но его же никто не увидит, скажете вы. Ну уж, это вы бросьте, невозможно достичь Высочайшего Положения Издателя, не обладая особым даром распознавать роскошное белье даже там, где его быть не должно.

Не-ет, такой мужчина видит насквозь.

Он сразу отличит визитершу в хлопчатобумажных панталонах до пупа или в застиранных розовых трусиках из супермаркета от той, что носит легкомысленные штучки, заставляющие краснеть женщин (которые за ценой не постояли) и розоветь мужчин (которые за ценой не постоят).

Конечно же, он все видит.

И уж я, смею сказать, оторвалась по полной программе (оторвав два чека от чековой книжки). Я купила комплект: трусики и бюстгальтер – нечто умопомрачительное.

О боже…

Марка – супер, материя – супер, фасон – супер, все из шелка цвета слоновой кости, с кружавчиками ручной работы, произведение искусства трудолюбивых французских кружевниц, нежный, изящный, оригинальный, из тех вещиц, что тают во рту, а не в руках.

Глядя в зеркало (черт возьми, в этих бутиках какое-то особенное освещение, при нем вы выглядите стройной и загорелой, наверно, это те же галогеновые лампы, что светят над дохлыми рыбами в супермаркетах для богатых), я сказала себе, впервые с тех пор, как родилась на свет Маргарита:

«Ну что ж, мне совсем не жаль потраченного времени, когда я грызла ногти и покрывалась экземой перед крошечным экраном моего компьютера. Ни капельки! Выматывающая борьба с мандражем и комплексами, мозг, кажется, весь покрылся струпьями, все, что я потеряла или забыла, потому как голова была занята, например, „Диван-кроватью“… я ни о чем не жалею…»

Цену я вам не скажу, это будет, знаете ли, политкорректно, учитывая бридж моего благоверного, страховку за машину, налоги и прочее, а то, боюсь, меня не поймут, но знайте, это нечто несусветное, а, учитывая вес моей покупки, говорить о цене за килограмм не приходится.

Но в конце концов ничто не дается даром, мухи не летят на уксус, а чтобы увидеть свой труд напечатанным, можно чем-то и поступиться, верно?

* * *

Квартал, где писатели встречаются чаще, чем контролеры автостоянок. Средоточие жизни.

У меня мандраж.

Крутит желудок, колет печень, гудят ноги, прошиб пот, а трусики за… франков больно врезались в попу.

Та еще картина.

Я заблудилась, таблички с названием улицы нигде нет, куда ни пойду, всюду сплошные галереи африканского искусства, а все африканские маски на одно лицо. Начинаю тихо ненавидеть Африку со всем ее искусством.

Наконец – слава богу! – нашла.

Меня просят подождать.

Кажется, я сейчас хлопнусь в обморок. Стараюсь дышать, как учили перед родами. Ну все… все… успокоились…

Сиди прямо. Смотри в оба. Когда-нибудь может пригодиться. Вдох. Выдох.

– Вам нехорошо?

– Э-э… нет-нет… все в порядке.

– У Него сейчас переговоры, но вы не беспокойтесь, Он скоро освободится…

– …

– Нет. Спасибо. (Слушай, детка, ты что, не видишь, что меня сейчас стошнит? Помоги мне, детка, сделай что-нибудь, ну же, пощечину, ведерко, тазик, но-шпу, стакан кока-колы похолоднее… что-нибудь. Умоляю.)

Улыбка. Она выдает мне улыбку.

* * *

Он просто хотел на меня посмотреть. Увидеть, как я выгляжу. Узнать, на что это похоже.

И все.

Как прошла беседа – рассказывать не буду. В данный момент я лечусь от экземы практически чистым дегтем, и глядя, во что уже превратилась моя когда-то белая ванная, думаю, не стоит подливать масла в огонь. Так что беседу опускаю.

– Послушайте, не стану скрывать, в вашей рукописи есть кое-что небезынтересное и даже определенный стиль, но {следуют пространные рассуждения о пишущих людях вообще и о тяжкой доле издателя в частности)… При нынешнем положении вещей мы не имеем возможности, по причинам, надеюсь, вполне вам понятным, опубликовать ваши рассказы. Однако я намерен пристально следить за вашей дальнейшей работой и обещаю с большим вниманием читать все ваши новые произведения. Вот.

Вот.

Сукин сын.

Он встает (величаво и непринужденно), идет ко мне, хочет пожать мне руку… Не встретив никакой ответной реакции, хочет подать мне руку… Не встретив никакой ответной реакции, хочет взять меня за руку… Не встретив никакой…

– Что с вами? Полноте… не надо унывать, это, скажу вам, большая редкость, если первую же рукопись принимают к печати. Я, знаете ли, верю в вас. Я чувствую: нам с вами еще предстоят большие дела.

Более того, скажу вам по секрету, я очень на вас рассчитываю.

Не гони колесницу, Бен-Гур. Ты что, не видишь – меня заклинило?

– Послушайте, мне очень жаль. Не знаю, что со мной, но я не могу встать. Просто нет сил. Ужасно глупо.

– С вами часто такое бывает?

– Нет, в первый раз. – Болит что-нибудь?

– Нет. То есть да, немного, но дело не в этом.

– Попробуйте пошевелить пальцами.

– Не получается.

– Вы уверены???

– Ну… да.

Мы долго смотрим друг на друга, будто играем в «кто кого переглядит».

– (Нервно.) Вы это нарочно?

– (Очень нервно.) Конечно, нет, скажете тоже!

– Может, позвать врача?

– Нет-нет, не стоит, сейчас пройдет.

– Я асе понимаю, но дело в том, что у меня сегодня еще встречи… Вам нельзя здесь оставаться.

– …

– Никак.

– Понятия не имею… Откуда я могу знать?… Может, приступ артроза, а может, следствие сильного потрясения.

– А если я скажу: «Ладно, уговорили, я вас опубликую»… вы встанете?

– Ну, конечно, нет. За кого вы меня принимаете? Я что, похожа на дуру?

– Нет, вы не поняли… если я правда вас опубликую?

– Во-первых, я вам не поверю… Послушайте, я вовсе не пытаюсь вас разжалобить, я парализована, вы в состоянии понять разницу?

– (Потирая лицо изящными руками.) Ну почему это случилось именно со мной?… Господи…

– …

И вот он выталкивает меня в коридор, как калеку в инвалидном кресле, с той лишь разницей, что у моего кресла нет колес, и, надо думать, для него эта разница оказывается весьма существенной… Я всегда любила хорошо покушать.

Так тебе и надо, дружище. Так и надо.

* * *

– Да. С удовольствием. Очень мило с вашей стороны. – Может быть, все-таки позвать врача?

– Нет, нет. Спасибо. Само пройдет.

– Вы слишком напряжены,

– Я знаю.

Не было никакой розовой бумажки-памятки на телефоне секретарши. Она была мила со мной просто потому, что она вообще милая девушка.

Пожалуй, все не так уж и плохо.

В самом деле, не часто выпадает случай несколько часов подряд смотреть на такую девушку, как она.

Мне нравится ее голос.

Время от времени она кивает мне, чтобы я не чувствовала себя брошенной.

А потом замолкли компьютеры, включились автоответчики, погасли лампы, и офис опустел.

Сотрудники уходили один за другим, и все думали, что я сижу, потому что мне назначено. Ха-ха!

Наконец и Синяя Борода покинул свое логово, отсыревшее от слез графоманов.

– Вы все еще здесь??!

– …

– Ну и что прикажете с вами делать?

– Зато я знаю. Я вызову «скорую» или службу спасения, и через пять минут духу вашего здесь не будет! Не собираетесь же вы, в самом деле, тут заночевать?

– Пожалуйста, не надо никого вызывать… Сейчас отпустит, я чувствую…

– Рад за вас, но я должен запереть дверь, это вы можете понять?

– Вынесите меня на улицу.

Понятное дело, он не сам меня выносил, позвал курьеров. Два рослых красивых парня в татуировках сыграли роль носильщиков для моего портшеза.

Они взялись с обеих сторон за подлокотники и в два счета снесли меня вниз.

Ну до чего же славные ребята.

Мой несостоявшийся издатель, этот образчик деликатности, который рассчитывает на меня в будущем, галантно раскланялся со мной на прощание.

Удаляясь, он несколько раз оборачивался и качал головой, словно пытался проснуться от дурного сна: видно, так до конца и не поверил в мой паралич.

По крайней мере, ему будет что рассказать за ужином.

Кто останется доволен, так это его жена. Сегодня ей не придется выслушивать жалобы на кризис в издательском деле.

* * *

Я смотрела, как официанты в ресторане напротив суетятся над накрахмаленными скатертями; они были безукоризненны (как стиль моих рассказов, думала я, посмеиваясь), особенно один, за которым я пристально наблюдала. Типичный «френч гарсон-де-кафе», из тех, что вызывают расстройство гормональной системы у толстых американок, облаченных в «Reebok».

Я с удовольствием выкурила сигаретку, далеко выдыхая дым и наблюдая за прохожими.

Это было почти счастье (если не считать счетчика автостоянки по соседству, от которого несло собачьей мочой).

Сколько времени я просидела так, переваривая свое фиаско?

Не знаю.

И я невольно подумала:

…может быть, в другой жизни мой издатель пригласил бы меня сюда пообедать – «здесь нам будет удобнее», – и рассмешил бы меня, и угостил вином получше, чем это «Кото-де-Прованс»… и упрашивал поскорее закончить роман, «на удивление зрелый для женщины вашего возраста», а потом под ручку проводил бы к стоянке такси. Он даже приударил бы за мной немножко…

…в другой жизни наверняка так и было бы.

* * *

Я легко вскочила на ноги, подтянула джинсы и направилась к восхитительного вида молодой женщине, сидевшей на цоколе памятника Огюсту Конту.

Вы только посмотрите на нее!

Красавица, сексапильная, породистая, безупречные ноги с тонкими лодыжками, вздернутый носик, выпуклый лоб, горделивая осанка амазонки.

Вся в шнурках и татуировках.

Губы и ногти покрашены черным.

Не девушка, а мечта.

Она то и дело с раздражением поглядывала на угол ближайшей улицы. Очевидно, ее дружок запаздывал.

Я протянула ей свои листки.

– Возьмите, – сказала я, – в подарок. Чтобы не так скучно было ждать.

Кажется, она поблагодарила, но я не уверена, потому что… она оказалась не француженкой! Эта маленькая деталь меня так расстроила, что первым побуждением было забрать назад свой чудесный дар, по… «Какая разница», – сказала я себе и ушла, в общем-то очень довольная.

Моя рукопись попала в руки самой красивой девушки на свете.