БУДНИ КАТОЛИЧЕСКОГО ЕПИСКОПА В МОСКВЕ

Портрет
Монсеньор Невё приступил к выполнению своего епископского служения. 9 сентября 1926 года в депеше, адресованной правительству Франции, посол Эрбетт писал: "Едва ли можно было найти лучшего кандидата — он честен, уравновешен, трудолюбив и настойчив. Этими чертами характера Невё очень напоминает французских крестьян, из которых он произошел и к которым остался очень близок. Но в то же время это высокообразованный человек, сумевший собрать в макеевском церковном доме целую библиотеку". Поистине, трудно было дать более точную характеристику Невё!

В то время каждому епископу полагалось иметь свой герб. О. Бодуи, некогда писавший о. Невё в Макеевку не слишком любезные послания, теперь спрашивал его о будущем гербе. "Символами моих предков, — отвечал Невё, — были плуг, кирка, лопата и молоток, на земле или на дереве. Если Вам удастся найти художника, который в состоянии сделать подходящий эскиз, я был бы рад". Однако рисунок, созданный в Париже, ни в коей мере не отвечал пожеланиям Невё. Вот его описание: "На серебряном поле красный иерусалимский крест, сверху, на лазурном фоне, три золотые розы". Девиз — "Pax vobis" и "Мир всем" (по-церковнославянски), с призывом: "Потрудимся".

Объяснение: крест напоминает о том, что именно в Иерусалиме монсеньор Невё дал монашеские обеты, красный цвет — о постоянных испытаниях. Три золотые розы символизируют Богоматерь Успения, Лурдскую Богоматерь и святую Терезу Младенца Иисуса — его небесных покровительниц. Поскольку епископ был родом из Жьена, из Орлеанской епархии, на гербе был начертан "клич" Жанны д'Арк, Орлеанской девы — "Потрудимся, и Бог дарует нам победу".

Невё никогда не помышлял о гербе. Он происходил из простой семьи и гордился этим. "Мы были маленькими людьми и выжили благодаря помощи ордена св. Винсента де Поля". Всю свою жизнь он старался как можно больше помогать бедным. И хотя, будучи московским епископом, Невё ежедневно посещал посольства и общался с теми, кого называли сильными мира сего, на закате жизни он писал одной из своих духовных дочерей: "Я никогда не работал на буржуазию и богатых — я работал только на бедных, которые также обладают многими достоинствами; я стал служить им за послушание и всегда был счастлив, что мне досталось такое служение — ведь помощь нищим одно из условий дела искупления: Pauperes evangelizantur — нищим благовестуется".

В 1906 году, едва приехав в Петербург, Невё стал интересоваться "весьма плачевными условиями жизни рабочих". Он внимательно знакомится с документами по социальным вопросам: о состоянии рабочих садов, кооперативов, учреждений взаимопомощи и страховки, городских народных кредитных касс, обществ трезвости, квартир рабочих. В Макеевке, после отъезда инженеров, Невё в одиночку помогал рабочим — обнищавшим и зачастую остро нуждавшимся в самом насущном. Его благотворительная деятельность в Москве была направлена на поддержку французских католиков, в большинстве своем — за исключением сотрудников посольства — бывшим учительницам, которые после революции практически оказались в полной нищете.

В газете "Фигаро" от 11 октября 1927 года был опубликован репортаж журналиста Жо Лондона "После десяти лет большевистского режима советские люди примиряются с Богом". Весьма колоритно здесь запечатлен облик Невё: "Это благородный человек, сочетающий в себе ученость и святость. Ему совершенно не знакомо чувство страха... я смог только заметить, что он подвластен глубокой печали. В своем скромном мирском костюме — простые брюки, поношенный пиджак с красной ленточкой в петлице (награда за нелегкий труд)^cxci — монсеньор Невё скорее мог бы сойти за бедного университетского преподаватели, чем за прелата Римской Церкви, и прохожие, каждый день встречающие на улицах Москвы этого товарища с толстовской бородой, конечно же не догадываются, что перед ними француз, да еще в епископском сане". Действительно, борода придавала ему особый местный колорит. Невё рассказывал, что однажды вечером, во время одного из революционных праздников, два слегка подвыпивших рабочих в восторге уставились на его бороду и воскликнули: "Ну, точно Карл Маркс!" Невё осознавал, что его судьба находится целиком в руках Божиих, и любил повторять русскую пословицу: "Бог не выдаст — свинья не съест". При этом он удивлялся, с какой легкостью удалось новому режиму завоевать прочные позиции среди русского народа. "Коммунизм побеждает не доктриной, а террором; помогло ему и терпение русского народа, а также его забитость и Невёжество, часть вины за которые лежит на духовенстве". "Что меня поражает, — писал он 10 апреля 1933 года, — так это бесконечное долготерпение и покорность народа... Эти страдания не могут остаться без награды: невозможно, чтобы Бог, попустивший столь тяжкие искушения, не излил бы наконец на эту страну Свое милосердие".

Монсеньор Невё смог выжить в советском аду благодаря трем своим качествам: благочестию, культуре и юмору.

Благочестие. Это был настоящий молитвенник. "Теперь я могу дольше молиться, и это придает мне сверхъестественное спокойствие: я чувствую себя не столь одиноким, — писал Невё. — Тиски сжимаются, я уже ни епископ, ни приходской священник: я не могу пойти в другие храмы, не могу посетить бедных, стариков и больных — это навлекло бы на них опасность". Надеяться вопреки всему — таким мог бы стать его девиз. "Бывают моменты, — писал он, — когда мне кажется, что я присутствую на похоронах католицизма в России. Это крест из крестов". После нескольких лет епископского служения Невё в полной мере осознавал тяжесть своего креста. "Остались еще священники и храмы; но священники не имеют храмов, а храмы не имеют священников, и верующие умирают без последнего напутствия".

Культура. Невё отличался незаурядным умом и ненасытной любознательностью — об этом можно судить по тому, что мы скажем далее о его библиотеке и о его любви к книгам. Отложило свой отпечаток на складе мировоззрения епископа и его крестьянское происхождение — он был реалистом. В Орлеанской семинарии он получил хорошее классическое образование. Невё был в новициате в Ливрийском аббатстве, где мадам Севинье, непревзойденный мастер эпистолярного жанра, любила проводить воскресные дни и старалась найти утешение после разлуки с дочерью и после того, как на маркиза де Помпонна обрушились несчастья и он был отстранен от руководства министерством иностранных дел за то, что не сообщил в срок королю о депеше из Баварии. Невё тоже был мастером эпистолярного жанра. И если в его письмах не так много говорится о невзгодах, то это лишь свидетельствует о его мужестве и сдержанности.

Юмор. Именно природный оптимизм помог монсеньору Невё преодолеть самые неожиданные, порой даже смешные ситуации и выдержать ту постоянную слежку, объектом которой он являлся на протяжении всех десяти лет епископского служения в Москве. Юмором пронизана вся его корреспонденция. К примеру, московскую "театральную афишу" он отображает следующим образом: "Театр имени Ленина — "Горе от ума" Грибоедова. Театр имени Сталина — "Не в свои сани не садись" Островского.

Театр имени Калинина — "Идиот" Достоевского.

Наркомфин — "Бедность не порок" Островского.

Наркомпрос — "Власть тьмы" Толстого.

ГПУ — утром — "Разбойники" Шиллера, вечером — "Искатели изумрудов".

Народный театр — "Без вины виноватые" Островского".

Невё любил рассказывать анекдоты. Приведем типичный образчик. "Коммунист не хочет крестить своего ребенка. Тогда сначала бабка, потом мать, а потом и сам отец крестят его тайком. Возвращаясь домой, отец говорит жене: "Займись Петей". Мать в растерянности. "Ты знаешь, — говорит отец, — чтобы вы не обижались, я его окрестил". — "Но я его окрестила Колей", — отвечает мать. "А я Ваней", — вступает в разговор бабка".

Еще одна черта юмора Невё: чтобы сбить с толку цензуру, он часто давал своим корреспондентам различные прозвища, впрочем довольно прозрачные. Кэ-д'Орсэ он называл Отцом Кедором; папу — Дедушкой; Москва фигурировала у него в различных вариациях: Кремлен-Бисетр, Врата рая, Рай-на-Земле, Рай нищеты, Сумасшедший город, или по латыни — Stercus rubrorum — Гноище красных. Но, несмотря ни на что, он любил этот город — "матушку-Москву, белокаменную, златоглавую, гостеприимную, православную и болтливую".

Монсеньор д'Эрбиньи, имевший титул "Илионский" — по древнему городу Илиону-Трое — фигурировал в письмах Невё как "г-н Троянский". Себя он часто называл Пьер Венете — закамуфлированное русское слово "первенец", — намекая на то, что он был первым епископом, носившим титул "Цитрусский", писал: "Я никогда не видел свою супругу, хотя ее можно порой встретить в России" (цитрус). По сути дела, он вел самую настоящую скитскую жизнь — назначенный епископом в Москву, Невё не имел места, где главу преклонить.
Квартира
Приехав в Москву, Невё сначала поселился у своего друга-армянина, с которым был знаком еще по Макеевке, потом переехал в комнату, смежную с квартирой, где жили два еврея, работавшие осведомителями ГПУ. Жизнь в таком месте для священника — и тем более для его служанки Тани, перебравшейся в Москву из Макеевки в конце 1927 года, — была просто невыносима. Невё задавался вопросом, не следовало ли ему "скрыться" в посольстве и попросить политического убежища во избежание преждевременной смерти от отравленного кофе или токсичных газов. Святой Престол не одобрил его плана перебраться в посольство. 24 августа 1927 года МИД направил Эрбетту следующую телеграмму: "Нунций попросил меня под строжайшим секретом передать через вас монсеньору Невё ответ папы на вопрос, заданный ему этим прелатом: "Поступайте так, как и подобает доброму пастырю — по возможности берегите себя от возможных преследований, прячась и переходя с одного места на другое по слову Христа к апостолам". Вы можете также заявить монсеньору Невё191, — говорилось далее в депеше из Парижа, — что в случае необходимости мы обязательно будем защищать его как гражданина Франции. Директор политического отдела уже уведомил об этом монсеньора Мальоне".

Несомненно, вдохновителем этой телеграммы был д'Эрбиньи. Совет, данный монсеньору Невё, вполне соответствовал духу Евангелия, но был трудновыполним. 30 августа 1927 года Эрбетт телеграфировал в Париж: "После очередного обращения секретаря Элле к наркому иностранных дел нам было наконец обещано, что монсеньору Невё будет предоставлено жилье в одном из двух больших домов, принадлежавших московской французской церкви и до сих пор нам не возвращенных (власти утверждают, что судьба этих зданий^cxcii зависит от исхода франко-советской конференции в Париже)". Обещание так и не было выполнено. Только в конце мая 1929 года Невё смог покинуть "еврейский чулан". Ему удалось снять себе жилье в доме 33 по улице Бебеля (в районе Бутырок). Это была двухквартирная изба с садиком. В квартире было три комнаты, кухня, кладовка, стоила она 60 рублей в месяц плюс 1500 рублей задатка.

В этой квартире Невё почти спокойно провел три года. Утром он садился на трамвай и ехал в церковь св. Людовика. Епископ оказывался в самой гуще рабочих, спешивших на заводы, и крестьян, которые везли на рынок сельскохозяйственные продукты, и мог таким образом получить поистине незаменимую информацию о том, что думает простой народ о режиме и его вождях. Но вот положение стало опасным — причем не столько для епископа, сколько для его служанки Тани: хозяин дома, устав от хлопот, решил продать здание кооперативу. Епископу было указано на дверь. Между тем, как лишенец, он не имел права покупать и снимать. Что оставалось ему делать? В крайнем случае граф Дежан, посол Франции, сменивший на этом посту Эрбетта, был готов временно предоставить Невё комнату в посольстве. Такое же предложение высказал и итальянский посол Аттолико. У графа Дежана даже родилась идея построить возле церкви, с согласия Святого Престола, маленький дом, который был бы собственностью посольства. Франция внесла бы 60 000 франков — остальное заплатил бы Ватикан. В конце концов холостяк Дежан, сочтя, что общество епископа может быть ему вполне приятным, решил поселить монсеньора и его служанку в посольстве. Невё переехал туда 30 июня 1932 года. Преимущество жизни в посольстве заключалось в том, что теперь Невё мог спокойно писать и не опасаться за судьбу Тани; недостаток же заключался в том, что отныне он не мог принимать гостей — каждый русский, входивший в здание посольства, рассматривался как шпион (20 июня 1932 года).

Когда канцелярия переехала в Гранатный переулок, Невё с Таней остались жить в посольстве. После отъезда Дежана весной

1933 года новый посол Альфан и его супруга продолжали оказывать епископу гостеприимство. Он был официально включен в советский список иностранцев, а по ведомству иностранных дел числился постоянным гостем и сотрудником французского посла. Когда 1 мая 1934 года в Москву приехал о. Браун, он провел несколько недель в гостинице "Савой", после чего тоже стал гостем посла Альфана. Работники Наркоминдела выразили по этому поводу недовольство, но посол Франции был не из тех, кому можно было указывать, кого следует, а кого не следует принимать в своем доме. Ни одно посольство не сделало для Невё и Католической Церкви так много, как посольство Франции, предоставившее кров епископу и помогавшее ему вести переписку с Римом. Пий XI неоднократно признавал это и благодарил французских послов в Москве, посылая им папские золотые медали и другие высокие награды Святого Престола.

Распорядок дня и службы

После того как в 1924 году по Западу прокатилась целая "волна" установлений дипломатических отношений с Советами и в Москву прибыл французский настоятель — к тому же в сане епископа, — храм святого Людовика стал церковью дипломатического корпуса. На Рождество и Пасху в его стенах всегда собирались целые толпы послов. Итальянское посольство, поочередно возглавляемое Манцони, Черутти и Аттолико, всегда питало к Невё особенно дружеские чувства и оказывало ему незаменимые услуги. Довольно часто по просьбе итальянских дипломатов монсень-ор Невё возглавлял богослужения для членов дипломатического корпуса в залах посольства. При после Аттолико в итальянском посольстве появился священник — воспитатель детей — салезианец дон Сайте Гарелли. Иногда он помогал Невё или Брауну, но это было для него весьма рискованным занятием — дон Гарелли не был зарегистрирован как священнослужитель и не имел права совершать публичные церковные церемонии.

Монсеньор Невё старался придать хоть какую-то торжественность воскресным мессам. Некая Джури играла на органе, две Алисы Отт, мать и дочь, пели. ("Вечная Ангельская месса", — жаловался Невё.) На большие праздники приходили петь некоторые сотрудники посольств, обладавшие слухом и голосом: можно было услышать полифоническое исполнение. Невё и сам сочинял полифоническую музыку — гимны в честь святой Терезы, Жанны д'Арк, папы и т.д. Монсеньору Невё нравилось совершать мессу в дни национальных праздников — 11 ноября, 14 июля — или, наоборот, в дни траура, объявлявшиеся во Франции или в дружественных странах. Так, 16 февраля 1931 года, он отслужил скромную заупокойную мессу по маршалу Жоффру. "Посол, которого я из вежливости предупредил об этом, заявил мне, что без соответствующих инструкций из Парижа он не придет... Честь спасли секретарь посольства г-н Балаи и жена другого секретаря г-жа Конти, которые все-таки пришли на простую тихую мессу". По этому поводу Невё с возмущением писал: "Бедные дипломаты из католических стран... Они не понимают, что будут пользоваться гораздо большим уважением у большевиков, если открыто, но без бахвальства будут исполнять свой христианский долг; они не понимают, что одного этого будет достаточно, чтобы наши церкви и наши священники оказались в более безопасном положении, а католическое меньшинство обрело бы сразу и утешение и поддержку. Какое непонимание!" Посол Эрбетт, напротив, полагал, что его нейтральное отношение к религиозной практике, кстати вполне соответствовавшее принципам светской республики, придает больший вес его демаршам в защиту прав католиков.

Невё возглавил и заупокойную службу по французским летчикам Ле Бри и Месмену, погибшим 13 сентября 1931 года в авиакатастрофе близ Уфы во время первого беспосадочного перелета Париж—Токио^cxciii. На службе присутствовали Доре^cxciv со своей женой и члены специально направленной из Франции комиссии, среди которых были граф де Сибур и Девуатин, а также представители посольств Италии и Польши и даже офицер советской авиации. В присутствии консула Франции Арно и советского военного летчика монсеньор Невё благословил вынос гробов из церкви. Во время несения гробов от церкви до вокзала советские самолеты воздавали погибшим последние почести. "Надо сказать, — писал Невё, — представители властей были очень учтивы и вежливы". Сам он произнес по этому поводу речь, в которую, следуя советам д'Эрбиньи, вставил похвальные слова в адрес советских властей. 12 мая 1932 года, в четверг, Невё отслужил заупокойную службу по Полю Думе, президенту Французской республики, победившему на выборах 13 мая 1931 года Бриана и убитого русским революционером Горгуловым 6 мая 1932 года. Невё знал его лично: они познакомились в Макеевке, куда Думе несколько раз приезжал в качестве президента Горнопромышленного общества. Сообщение о заупокойной службе было напечатано в "Известиях" ("Правда" отказалась поместить на своих страницах такую информацию). Присутствовал весь дипломатический корпус за исключением представителей НКИДа, не дерзнувших пойти на такое проявление вежливости. Церковь оказалась слишком мала, чтобы вместить всех пришедших на службу. Милиция поддерживала порядок снаружи. Посреди храма поставили катафалк, покрытый трехцветным флагом. Не было произнесено ни одной речи, что, впрочем, не помешало ГПУ отнести столь большое скопление дипломатов и простых людей к провокационным акциям.

Несмотря на многочисленные обыски, Невё удалось спасти свою библиотеку. Не стал он выполнять и декрет большевиков, обязывавший всех владельцев частных библиотек зарегистрировать свои книжные собрания. "Я не знал об этом распоряжении", — ответил Невё представителям властей, предъявившим ему претензии по этому поводу. Когда встал вопрос о возможной конфискации библиотеки, Невё послал запрос в губернский центр Юзовку и получил ответ, что собственность иностранных граждан не подлежит конфискации (1922 год).

Невё очень заботился об этой библиотеке — "для того, чтобы собрать ее, мне приходилось во многом себе отказывать, но я верю, что она сможет оказать огромную помощь будущим апостолам, которым надо будет глубоко изучать русский язык, русскую литературу, историю этой страны и ее Церкви". Будучи любознательным от природы, он был в курсе всех новинок книгоиздания. Вскоре после революции Невё писал в Париж, что вышли в свет некоторые очень интересные книги: переписка Николая II с императрицей; дипломатические документы Сазонова (министра иностранных дел России); депеши Извольского, содержащие отрицательные отзывы о французском после Морисе Палеологе. "Известны ли эти книги на Западе? "La Croix" могла бы воспользоваться этими материалами".

Назначенный епископом в Москву, Невё поручил охранять библиотеку своему старому товарищу Давиду Майяну. Когда о. Майян был вынужден вернуться во Францию по причине слабого здоровья, а также запустения макеевского прихода — в нем оставалось всего несколько верующих, да и им присутствие французского священника доставляло гораздо большие тревоги, чем утешения, — Невё стал прилагать все силы к тому, чтобы отправить библиотеку в Рим. Советы разрешили вывоз русских книг, а итальянский консул в Одессе взял на себя заботы по их транспортировке морем в Неаполь. Невё и Майян сбили тридцать два ящика. Это оказалось не так просто: и гвозди и доски были в то время в дефиците. Советы потребовали, чтобы к каждому ящику была приложена подробная опись книг. "Это стоит очень дорого", — писал Невё, отославший вместе со своей коллекцией о. Мартену Жюжи автограф Владимира Соловьева, переданный ему племянником философа о. Сергием, и собрание документов министерства внутренних дел России, имевших отношение к применению указа о веротерпимости от 17 апреля 1905 года на польских землях. Из Неаполя драгоценный груз был отправлен поездом в Рим, в исследовательский центр ассумпционистов. "Нет предела моей радости от сознания того, что моя библиотека спасена от советских погромов", — писал Невё 23 декабря 1929 года из Москвы своему товарищу Майяну, находившемуся на отдыхе в Ментоне. — Это стоило нам немалого труда, но труд этот вознагражден". Какую же неоценимую услугу оказал Невё нам — всем, кто пользуется фондами этого уникального собрания, большая часть которого находится теперь в библиотеке Французского института византийских исследований в доме № 14 по парижской улице Сегье!

6 июня 1929 года ненасытный д'Эрбиньи попросил Невё приобрести для библиотеки Восточного института издание Пападопулоса-Керамеуса "Varia Sacra Graeca". Я упоминаю эту просьбу, поскольку в этой книге, найденной таки Невё, содержится редкое слово Иоанна Златоуста к новокрещеным, произнесенное в пасхальную ночь. Мне посчастливилось найти в афонском монастыре Ставроникита полное собрание этих омилий Златоуста — их оказалось восемь — и опубликовать его в "Sources chretiennes"^cxcvi.

В 1930—1931 годы в деле приобретения книг наступило некоторое затишье: во-первых, книжная торговля была национализирована, во-вторых, священники и монахи поняли, что любая религиозная литература становится крайне необходимой для них самих, поскольку она не переиздается, и, наконец, торговать такими книгами стало просто небезопасно. Как-то раз Фадеев пришел в посольство, где Невё жил с 1 июля 1932 года, чтобы рассказать ему о некоторых интересных книгах, продававшихся в государственных магазинах, где Фадеев тогда работал. Но по выходе из посольства к нему подошли... Контакты стали с тех пор весьма затруднены.

Несмотря ни на что, д'Эрбиньи продолжал просить Невё делать новые покупки. Во время своей первой поездки в Россию д'Эрбиньи за триста рублей приобрел двадцать икон у одной старообрядческой семьи, которая была очень рада, что таким образом спасла эти образа от осквернения. Теперь он хотел, чтобы Невё нашел еще какие-нибудь иконы для Восточного института. Наконец, с помощью профессора Успенского, известного специалиста в области иконографии, Невё посчастливилось приобрести некоторые иконы. Ему удалось даже достать три картины Васнецова из киевской Свято-Владимирской церкви — на них были изображены Христос Вседержитель, Богородица и святая княгиня Ольга. Каждая из этих картин обошлась в пятьсот рублей, и все они были отправлены в Рим в подарок папе.

Чтобы развеять подозрения, Невё решил послать монсеньору д'Эрбиньи письмо обычной почтой. Датированное 18 января 1929 года, оно содержало довольно резкие отзывы о Советах, о системе здравоохранения в СССР, о снабжении, о принудительном создании жилищных коммун. Невё просил д'Эрбиньи помолиться Господу о ниспослании ему силы и достаточного великодушия, чтобы потрудиться на благо тех, кто хотел ему зла, и любить их невзирая ни на что. На следующий день, 19 января, Невё отправил дипломатической почтой письмо, в котором разъяснил свое поведение: "Я смешал желчь с сахаром". На всякий случай, если письмо, отправленное обычной почтой не дойдет, Невё отправил дубликат. Письмо дошло до адресата и было опубликовано в "La Croix" от 17 февраля 1929 года. "Зачем "La Croix" понадобилось публиковать это письмо? — недоумевал Невё. — Несмотря на всю свою безобидность, оно едва ли сделает меня любимцем наших новых "отцов" (4 марта 1929 года). Кроме того, это письмо вызвало недовольство и на Кэ-д'Орсэ. 16 февраля 1929 года д'Эрбиньи послал обычной почтой ответ, вложив в письмо чек на сто долларов, который банк хотел оплатить рублями. В свою очередь, Невё снова воспользовался обычной почтой, полагая, что это письмо, просмотренное сотрудниками ГПУ, сможет хоть как-то застраховать его от возможного гнева властей. "Мне очень жаль, что мое прошлое письмо было опубликовано, — писал он 3 марта, — зарубежная пресса имеет тенденцию извращать любую даже самую незначительную информацию, полученную из России, используя ее в своих целях. Все те двадцать три года, что я живу в этой стране, я ни разу не хотел ни говорить, ни писать что бы то ни было, что могло бы быть использовано во вред столь любимому мною русскому народу и его правительству, действия которого не имеют ко мне прямого отношения и которому я не хочу доставлять неудобств".

Но произошел в ходе этой переписки и более серьезный инцидент. По обыкновению, монсеньор д'Эрбиньи отнес письмо, адресованное в Москву, в посольство Франции при Святом Престоле в незаклеенном конверте с адресом: "г-ну Эрбетту, послу Франции в Москве, дипломатической почтой — в Москву". Но посольство, вместо того чтобы отправить это письмо дипломатической почтой, передало его некоему путешественнику, который по неосмотрительности опустил его в почтовый ящик в савойском городе Модане, даже не приклеив марку. Несмотря на отсутствие марки, письмо все же дошло к адресату. Посол тотчас же позвал Невё и попросил ознакомить его с содержанием полученного документа. В послании говорилось: "15 февраля 1931 года. Дорогой и достопочтенный друг, Дедушке очень понравилось Ваше письмо от 2-го числа, которое я прочитал ему позавчера, накануне его речи, обращенной ко всем. Он благодарит и благословляет Вас — одобряя все, что Вы делаете ad salutem (для вашего здоровья). Сегодня я посылаю Вам это краткое дополнение к моему прошлому письму, которое должно было дойти до Вас вчера или сегодня и в котором говорилось о возможном избрании^cxcvii... Ordo divini officii (ежегодно публикуемые богослужебные правила) в двадцати экземплярах был вручен вместе с новыми мессами Его Превосходительству королевскому послу. Если Вы попросите посмотреть доставленные посылки, Вы их там найдете. Большое спасибо за письмо от 2-го числа и присланные с ним печатные материалы. Остаюсь в тесном молитвенном единении с Вами, † M. д'Э.".

Далее следовал постскриптум: "20 февраля. Уже подготовив все то, о чем говорилось выше, я решил отказаться от моих планов из соображений предосторожности. Попросите их показать Вам по крайней мере посылки, которые предназначены для Вас, — Вы найдете там много интересного. Некоторые экземпляры Ordo находятся в Москве еще с начала декабря!.. Нужны ли вам понтификальные печати? Хотя это может быть опасным. Как, впрочем, и пересылка "Osservatore". Остаюсь в молитвенном единении с Вами. Может быть, к следующей среде мне удастся написать Вам что-нибудь еще. Работы здесь очень много... Присланные Вами вырезки просто бесценны. In Domino, с любовью, † M.".

Если письмо было перлюстрировано цензурой — а ожидать иного можно было, лишь надеясь на чудо, — это означало, что у Советов оказались в руках доказательства того, что Невё был информатором Ватикана и передавал все сведения через посольства Франции и Италии, о чем говорилось в письме открытым текстом. "Дедушкой" назывался папа, сотрудники которого — в данном случае комиссия "Про Руссиа", то есть сам д'Эрбиньи, — пользовались вырезками, присылаемыми Невё. "Хотя это письмо и не содержит важных секретов, — писал Невё, — я должен был сказать послу, что, если большевики прочли Ваше послание, у них теперь есть доказательство того, что я информатор Ватикана. Намеки на "дедушку" и вырезки крайне прозрачны. Г-н Эрбетт весьма озабочен всем этим".

Тем временем срок пребывания Эрбетта в Москве подошел к концу, он перестал быть persona grata. Сменивший его на посту посла Франции в СССР граф Дежан продолжал предоставлять Невё возможность пользоваться дипломатической почтой посольства. Такой же была и позиция Альфана, писавшего в то время послу Франции при Святом Престоле Шарль-Ру, что он с радостью будет способствовать контактам Ватикана с католиками в России и, если бы только была такая возможность, делал бы это открыто, не скрывая своих взглядов.

Узнав о смещении д'Эрбиньи в октябре 1933 года, Невё был очень растерян. Он не знал, кому посылать письма. До мая следующего, 1934 года получателем оставался д'Эрбиньи, который даже не передавал эти послания далее в Рим. Затем их переписка прекратилась. К счастью, письма Невё и д'Эрбиньи, содержащие интереснейшие исторические факты, незнакомые широкой публике, сохранились в архивах ассумпционистов. Мы не думаем, что эта корреспонденция ускользнула от внимания Советов... Интересно, что в строго конфиденциальной депеше от 17 июля 1933 года Шарль-Ру писал: "Все сведения из СССР Ватикан получает от двух французских священников — монсеньора Невё из Москвы и о. Амудрю из Ленинграда". Невё был еще более категоричен: "Кроме меня, — писал он монсеньеру д'Эрбиньи 15 июня 1934 года, — вам не нужно никаких информаторов; при этом необходимо, чтобы у Ватикана всегда была исчерпывающая информация".

Поездки и путешествия

В августе 1928 года Невё позволил себе небольшой отдых — он решил отправиться в путешествие по Волге — из Нижнего Новгорода до Астрахани и обратно. Врач посоветовал ему ненадолго уехать из Москвы, к тому же Таня сильно устала, и епископ решил взять ее с собой. Утром 22 августа, в день отъезда, состоялся обыск у аббата Юзвика (см. об этом ниже, с. 348). Но билеты были уже куплены, а места забронированы. Воспоминания Невё об этом путешествии по Волге представляются нам очень интересными.

"В таком состоянии духа мы пустились в путь и на следующий день, 23 августа, сели в Нижнем на корабль "Алексеевский затон", отправлявшийся в Астрахань. За все время путешествия по Волге — как в одну, так и в другую сторону — нам удалось встретиться только с одним католическим священником. В Казани священника нет; кроме того, корабль останавливается в сорока минутах езды от города (на трамвае), да и время стоянки ограничено. В Самаре мы нашли церковь, но немочка-католичка сказала нам, что месса уже закончилась, а священник, недавно изгнанный властями из церковного дома, поехал на трамвае к себе домой — куда-то на окраину. В Саратове корабль стоял всего полчаса, и пойти в церковь, несмотря на подходящее время суток, оказалось невозможно. Кроме того, аббата Баумтрога тоже недавно выгнали из церковного дома и епископской резиденции. В Царицыне стоянка также была весьма непродолжительной, тамошний священник тоже не живет больше в церковном доме. В Астрахань мы приплыли 28 августа, в день памяти святого отца нашего Августина. Я отслужил в своей каюте мессу — под самым носом у коммунистов, — а затем мы стали искать, где можно позавтракать — буфет на борту оказался закрыт. В этот день праздновалось Успение (по старому стилю), и все магазины были тоже закрыты. С девяти утра до часу дня мы рыскали по городу в поисках пищи и наконец набрели на небольшой ресторанчик, где нас накормили бараньим супом, шашлыком и салатом из помидоров; все это мы запили нарзаном. Слава святому Августину! После этого банкета мы отправились в католическую церковь. Настоятелем здесь аббат Деш. Церковь построили лет двести тому назад иезуиты. Вместе с ней был построен и небольшой монастырь, который находится тут же. Должен сказать, что в те времена иезуиты строили весьма основательно. Церковь находится в прекрасной сохранности, и настоятель поддерживает ее в чистоте, радующей глаз и сердце. Ему повезло — занимает (бесплатно, как сторож) три хороших комнаты. Но он жалуется на постоянно сокращающееся число прихожан и на трудности жизни. Все же мы смогли поклониться Святым Тайнам, и это принесло нам огромную духовную радость. В Астрахани хлеб выдается по карточкам. На корабле в первом и втором классе к столу давали только черный хлеб, да и то очень немного; белый хлеб мы ели лишь изредка. Во всех городах у магазинов — длинные очереди. Ни в одном порту я не видел, чтобы грузили хоть немного зерна. Куда прячут хлеб и с какой целью?"

По возвращении в Москву Невё узнал печальные новости. О. Майян писал ему из Макеевки, что бывший староста прихода в Юзовке Якубовский только что был выпущен на свободу: "Он сказал о. Майяну, что много пострадал из-за меня: а ведь мы знакомы с ним уже более двадцати лет. Ему внушали также, что о. Давид — шпион и вербовщик шпионов. Все это делается для того, чтобы католики боялись нас, сторонились нас как опасных людей, несущих лишь горе окружающим".

Чтобы закончить повествование о путешествиях Невё, скажем, что, едва вернувшись из своего волжского круиза, 8 сентября он отправился в Ленинград, чтобы встретиться с о. Амудрю и — тайно — с монсеньором Малецким. Невё думал, что этот визит остался незамеченным для ГПУ. Но впоследствии выяснилось, что он ошибался. Гувернантку о. Амудрю бретонку Левенхофф вызвали в ГПУ: "Как долго он пробыл здесь?" — "Он только отслужил мессу". — "Куда он направился?" — "С утра — на острова, а вечером собирался пойти в Эрмитаж". Но очень скоро ГПУ стало известно, что в тот вечер, 10 сентября, монсеньор Невё в сопровождении о. Амудрю ходил навестить монсеньора Малецкого.

Гости посла и посетители епископа

Невё получил подтверждение этому в августе 1932 года, когда в Москву приехал брат Антуана Мартеля, умершего в 1931 году. Он сообщил Невё, что встревоженный депешей брата, просившего его пойти с ходатайством в советское посольство, он встретился с Раковским, который ему сказал: "Ваш брат интересуется не только славянской филологией, но и объединением Церквей. Он имел неосторожность открыться польским священникам с четырнадцатой линии, которые все работают на ГПУ. В этом была его ошибка. Тут уж ничего не поделаешь". "Вот так со временем проясняются довольно странные дела," — добавляет по этому поводу Невё.

В 1932 году, когда СССР стремился разрядить напряженность в отношениях с Францией, у посла было особенно много гостей. Назовем Мендеса Франса, Ивона Дельбо, "марсельского коммуниста" Шарля Барона, члена ассоциации французских шахтеров, пославшего свою жену возложить красные розы к мавзолею Ленина, генерала Клоделя — делегата Лиги Наций на Дальнем Востоке, Луи Ружье, приехавшего по поручению министра Анатоля де Монзи исследовать достижения в области образования. В конце июля 1932 года на борту корабля "Куба" к берегам Невы прибыли участники трансатлантического круиза (группа врачей, профессоров и т.д.). Среди них были шесть священнослужителей. Невё подсмеивался "над нашими французскими простофилями, которые позволили себя обмануть нашим Pulverwerfer (немецкое слово, обозначающее тех, кто пускает пыль в глаза) и поверили в достижения и чудеса советского рая". 12 августа 1933 года в посольстве состоялся прием в честь ста пятидесяти туристов, прибывших на борту "Мексики", бросившей якорь в ленинградском порту. Среди них был каноник Жирар де Нанси и сводный брат монсеньора Фельте-на, мэр Реймса Маршандо, графиня Рейнах де Фуссманнь, подарившая Невё переносной алтарь еще во времена Деникина.

Было бы утомительно перечислять всех тогдашних посетителей, к которым Невё относился немного свысока, заранее зная, какие радужные отзывы будут они делать о коммунистической России по возвращении во Францию. Тем не менее некоторые из этих гостей заслуживают особого внимания. Невё не встретился с о. Омезом, лилльским доминиканцем, пробывшим в СССР две недели. Он выдавал себя за "независимого коммуниста" и воздерживался от участия в каких бы то ни было богослужениях. Омез встречался с представителями советской молодежи и беседовал с ними до двух-трех часов ночи. 10 ноября 1931 года, во вторник, он посетил посольство. Тогда поверенный в делах Пайар позвал Невё, чтобы тот смог с ним побеседовать. Но Невё не смог прийти. Пайар, которому все это не понравилось, не хотел, чтобы о. Омез поехал в Ленинград, поскольку таким образом он мог скомпрометировать о. Амудрю, бывшего, между прочим, его собратом по доминиканскому ордену. По возвращении во Францию о. Омез встретился с монсеньором д'Эрбиньи и отчитался перед ним о своей поездке. По свидетельству епископа, он сильно поддался советской пропаганде и был в восторге от увиденных им в стране Советов "преимуществ". Люди, с которыми он встречался, показались ему искренними. О. Омез был принят Пием XI. Ему посоветовали больше нигде не рассказывать о своей поездке в Советский Союз. Но он поехал на север Франции, где выступил с несколькими лекциями, которые, как счел префект, были исполнены явным прокоммунистическим духом. Это вызвало тревогу МИДа, и папа — а может быть, монсеньор д'Эрбиньи — распорядился удалить о. Омеза из Лилльской семинарии для русских, в которой, со слов д'Эрбиньи, оставалось в то время всего трое польских студентов.

Завершая этот раздел, коснемся визита Жака Шастне, директора газеты "Temps", с которым Невё встретился в посольстве 21 марта 1936 года. В 1935 году Шастне виделся с Пием XI. По его словам, на него произвело огромное впечатление "спокойствие Его Святейшества" и то, что папа не испытывал особых симпатий к советскому режиму. "Я не стал утруждать себя, доказывая, что папа имеет достаточно оснований для такого отношения к Советам", — писал Невё.

Особого внимания заслуживают и "транссибирские" гости Москвы. Дело в том, что путь миссионеров, направлявшихся в Китай, Корею, Японию или, наоборот, возвращавшихся оттуда в Европу, обязательно пролегал через Москву. Когда Невё становилось известно, что миссионеры находились проездом в советской столице, он старался непременно встретиться с ними. В августе 1928 года Невё писал, что в Москве проездом был о. Андре Экхардт. Этот немецкий бенедиктинец, бывший миссионером в Корее, пробыл в Москве шесть дней. 15 августа он совершил мессу в храме св. Людовика. "На долю Экхардта выпала редкая удача — он смог во всех подробностях ознакомиться с достопримечательностями Кремля. Кроме того, его провели по закрытым для рядовых посетителей залам Исторического музея, в которых хранятся священные сосуды, церковные украшения и драгоценные оклады Евангелий". В то время отношения с Германией все еще продолжали занимать ведущее место во внешней политике Советского Союза.

29 ноября 1928 года Невё должен был прийти на завтрак в итальянское посольство, где собирался встретиться с монсеньером Фабрегом, лазаристом, коадъютором апостольского викария Пекина. Кардиналы Гаспарри и Ван Россум, префект Конгрегации пропаганды, вызвали его в Рим, и епископ немного опасался предстоящей встречи. Но накануне встречи, 28 ноября, секретарь итальянского посольства сообщил Невё, что 24 ноября по дороге в Москву монсеньор Фабрег скончался в транссибирском экспрессе, недалеко от Омска. Спутник покойного о. Губрехт рассказал Невё об опасениях Фабрега относительно будущего христианства в Китае: молодой апостольский делегат монсеньор Костантини идеализирует ситуацию. Он сверх меры полагается на новое китайское правительство, во главе которого стоят атеисты. Именно Костантини был вдохновителем манифеста Пия XI к народам Китая^cxcviii, а сейчас он почти готов пожертвовать теми ограниченными свободами, которые были предоставлены католикам по договорам о деятельности миссий, в обмен на совершенно несерьезные обещания властей. Делегат готов с легкостью пожертвовать французскими миссиями. Фабрег высказал Костантини все, что он думал по этому поводу, и через некоторое время получил депешу с вызовом в Рим. Это очень его обеспокоило.

В мае 1932 года Невё встретился с генеральным настоятелем парижских зарубежных миссий монсеньором де Гебрианом, возвращавшимся из апостольской миссии по Дальнему Востоку. В декабре 1934 года о. Демс, генеральный настоятель Отцов Шойта, возвращался через Сибирь в Бельгию. Бельгийское правительство, не имевшее в Москве своего представительства, предупредило о приезде Демса английского посла лорда Чилстона. Тот сообщил об этом своему другу о. Брауну. 10 декабря 1934 года Браун и Невё вместе отправились на Ярославский вокзал — конечную станцию транссибирского экспресса — и встретили Демса. Он устал с дороги, но чувствовал себя неплохо — по крайней мере, ни на что не жаловался. Но уже 13 декабря посол Альфан получил с Кэ-д'Орсэ депешу, в которой содержалась просьба посольства Бельгии в Париже взять на себя заботы об отправке на родину тела Демса. Оказалось, что перед самой советской границей он скончался от приступа астмы. Чтобы избежать каких бы то ни было подозрений, власти отправили тело покойного в Минск, где произвели вскрытие. Поскольку в Минске было польское консульство, отправкой тела в Бельгию занялись поляки.

Среди примечательных событий можно также упомянуть о встрече с генералом Нобиле. В марте 1933 года посол Аттолико попросил Невё совершить таинство елеосвящения над Нобиле, лежавшим в кремлевской больнице с гнойным аппендицитом. После катастрофы дирижабля "Италия" генерал стал у себя на родине объектом резких нападок. Тогда он решил на некоторое время уехать из Италии и подписал контракт с СССР сроком на четыре года (1932—1936). Еще в 1926 году Нобиле возглавил экспедицию на Северный полюс на борту дирижабля "Норвегия". Во время экспедиции "Италии" случилось несчастье: на обратном пути, в районе к северо-востоку от Шпицбергена дирижабль разбился. Нобиле покинул своих товарищей, оправдывая этот поступок тем, что лишь он один смог бы организовать спасение остальных участников экспедиции (в итоге они были взяты на борт советского ледокола "Красин"). В своей статье, написанной для "Известий" и включенной в дальнейшем в сборник очерков "Россия" (1930), Анри Барбюс рассказал о мужестве советских солдат, спасавших попавших в беду полярников: "Пример такой гуманистической солидарности, — писал он, — удивил Запад, ничего не знавший о коммунистическом гуманизме"^cxcix.

5 марта 1933 года Невё исповедовал и причастил генерала Нобиле в кремлевской больнице. "Советник посольства, — писал Невё, — заехал за мной. Я взял с собой Святые Тайны, и мы направились в больницу. Я был в сутане с красными пуговицами. Посетители больницы обязаны натягивать на себя серые халаты. Но все они оказались слишком малы для меня. Наконец санитарка отыскала где-то длинный белый халат — такой, как носят врачи, — и мы поднялись в палату больного, который был несказанно рад при виде нас". После исповеди и причастия Нобиле попросил Невё передать папе, что он испытывал к нему чувство глубокой любви, а также попросил написать его жене и дочери, фотографии которых стояли у его изголовья. Через несколько дней Невё снова встретился с генералом — это произошло все в той же кремлевской больнице. "Ему становится лучше. Он попросил молитвенник. Я прислал ему молитвенник, а также жизнеописание благочестивого лейтенанта Дю Плесси, погибшего при катастрофе дирижабля "Диксмюде". Жена Нобиле прислала из Рима очень теплое письмо, в котором благодарила Невё за все, что он сделал для ее мужа.

22 мая 1933 года Невё писал д'Эрбиньи, что Нобиле все еще оставался в Москве. "Вчера одна женщина, являвшаяся, по сути дела, секретаршей Нобиле, сказала мне, что ее уволили — конечно, не сам Нобиле, а администрация "Дирижабльстроя" за то, что она отказалась подписать бумагу, содержавшую клевету на генерала. Эта женщина — русская, из обратившихся. Может быть, вы даже помните ее. Ее фамилия Андреева, раньше она работала в папской миссии. Видите, в какой атмосфере вынуждены работать несчастные иностранцы, поверившие Советам и решившие оказать им какую-то помощь". Человек с весьма сомнительной репутацией, генерал Умберто Нобиле уехал впоследствии в США. В Италию он вернулся уже после окончания Второй мировой войны и в 1947 году был избран депутатом от Коммунистической партии. Потом он отошел от политической деятельности и, прожив долгую жизнь, умер 30 июля 1978 года в возрасте 93 лет.

Невё — заступник страждущих

Заключенным было разрешено передавать деньги — два раза в месяц по двадцать пять рублей — и посылки, но необходимо было точно знать, в какой тюрьме они содержатся, а также не ошибиться в именах, отчествах, а часто и в датах рождения. Чтобы передать посылку в тюрьму, нужно было простоять несколько часов в длинной скорбной очереди, состоявшей в основном из женщин — жен и матерей, желавших получить хоть какие-нибудь сведения о своих мужьях и сыновьях.

В основном Невё оказывал помощь католическим священникам и мирянам обоих обрядов, но он был готов облегчить страдания любому узнику. В начале 1933 года была проведена так называемая "паспортизация", целью которой было выселить около 800 000 человек из Москвы и около 650 000 — из Ленинграда. Жертвами этой кампании стали многие православные священники и их семьи. Поскольку они не были членами кооперативов, им не выдавались хлебные карточки. Тогда Невё поменял свои доллары на рубли и использовал их на покупку в Торгсине, где всегда было много товаров и не надо было выстаивать долгие очереди в лютые морозы, продуктов, необходимых для пропитания этих несчастных. Вскоре были арестованы православные миряне, организовавшие сбор средств в помощь священникам, высланным в Подмосковье. Тогда Невё стал отправлять по почте посылки от своего собственного имени и от имени Тани: "Будь что будет, но мы не можем позволить этим несчастным умереть с голода"^cc.

Порой Невё удавалось помочь гонимым совершенно неожиданным образом. В октябре 1933 года была арестована женщина, дочь которой он крестил. Перед арестом она поручила ребенка, которому было тогда пять или шесть лет, заботам некоей Тейх, сострадательной прихожанки церкви св. Людовика. Когда работники ГПУ пришли за ребенком, привратник сказал им, что ни о какой девочке ему не известно. Узнав об этом, Невё отвез девочку в посольство, где уже никто не смел ее искать^cci. Она пробыла там до февраля 1934 года, пока мать не вышла из Бутырок и не забрала дочь, чтобы вместе с ней отправиться в трехлетнюю ссылку в Горький за связь с католической организацией.

В связи с помощь заключенным в СССР нельзя не вспомнить добрым словом двух столь разных людей, как Екатерина Пешкова и Владимир Берлин. Первая была председателем советского Политического Красного Креста, второй — представителем Международного Красного Креста (резиденция которого находилась в Женеве). Оба они помогали Невё в распределении и рассылке материальных пособий. Кроме того, Пешкова оказывала огромную помощь в сборе сведений о заключенных.

Екатерина Пешкова, первая жена Максима Горького (его настоящая фамилия была Пешков^ccii), расставшаяся с ним после нескольких лет совместной жизни, сохранила его фамилию — очень авторитетную для власть придержащих в СССР. Она использовала это для оказания определенного влияния на происходившие события, а также, как утверждали некоторые, для того, чтобы помешать своему бывшему мужу окончательно порвать с Советским Союзом. Но в корреспонденции Невё она предстает женщиной доброй, милосердной и энергичной — единственное, что ставит ей в упрек епископ, — это ее повторный брак с Винавером. Она оказала помощь экзарху Федорову, Анне Абрикосовой и многим другим. Польское посольство, в свою очередь оказывавшее помощь около ста двадцати католическим священникам польского происхождения, также прибегало к услугам Пешковой. Она умерла в Москве 28 марта 1965 года в возрасте 87 лет.

Владимир Берлин был делегатом Международного Красного Креста в Москве. Он постоянно совершал челночные рейсы между Женевой и Москвой, "каждый раз доставляя в СССР посылки для наших заключенных. Он делает это с искренней любовью — в меру своего осознания евангельских заповедей (он реформат)". Невё попросил наградить Берлина папской медалью. Эта просьба была выполнена.

После того как 31 июля 1936 года Невё покинул Москву навсегда, распределение материальной помощи легло на плечи о. Брауна. К сожалению, появившиеся в 1936 году слухи о запрещении вспомоществования заключенным подтвердились — 15 мая 1938 года ведавшая этим организация была закрыта. Берлин уехал из Советского Союза на Дальний Восток. Во время Второй мировой войны, в 1943 году, Красный Крест послал Берлина в Анкару для ведения переговоров с русскими о судьбе военнопленных стран Оси. Эти переговоры не увенчались успехом.

Монсеньор Невё был очень точен во всех своих расходах, ежегодно отправляя в комиссию "Про Руссиа" подробный финансовый отчет. Ниже мы приводим этот отчет за три года — 1927, 1928 и 1929 (суммы указаны в рублях).

Расходы епископа включали три статьи — питание, жилье (до 30 июня 1932 года, когда он переехал в посольство) и подоходные налоги. В 1930 году, например, Невё заявил о доходе в 1960 рублей. Но финансовый отдел прибавил к этой сумме 3040 рублей, а налог с 5500 рублей (именно столько получалось в результате) равнялся 885 рублям, из которых половину нужно было уплатить немедленно. Церкви облагались огромным и, по сути дела, произвольным налогом. Размер его был порой так высок, что бедные прихожане просто не могли собрать достаточное количество денег на его уплату. Польская миссия, как правило, выплачивала все налоги за польские церкви, а французское посольство — за церковь св. Людовика, финансируя также ремонт этого храма.

С 1926 по 1931 год Госбанк менял 1 доллар на 1, 94 руб., а 1 франк — на 7,5 коп. Курс этот был тогда совершенно произвольным, остается он таким и по сей день. На внешнем рынке за доллар давали по двадцать рублей, а за франк — до рубля, то есть в десять раз больше, чем по "официальному курсу". Для того чтобы посольства обменивали валюту по государственному курсу, 27 октября 1931 года был издан указ, обязывавший Торгсин продавать товары за иностранную валюту только в пересчете на официальный курс. Советские подданные также могли покупать в Торгсине товары за валюту, объяснив, откуда эта валюта у них взялась.

Невё и ГПУ

В те дни, когда Невё жил в городе, и тогда, когда он стал гостем посольства, все его перемещения, прогулки, поездки к больным прихожанам были объектом пристального надзора со стороны сотрудников ГПУ. Удивительно, что его не ликвидировали, не выслали или не отдали под суд. Эти три термина принадлежат Пию XI, который на вопрос Невё, следует ему оставаться в СССР или уехать, ответил: "Нужно, чтобы он оставался там — если только его не ликвидируют, не вышлют и не бросят в тюрьму, инсценировав "законный" процесс".

Выше мы уже говорили о тревожном дне 18 ноября 1926 года. В ночь с 14 на 15 января 1927 года были произведены обыски и аресты среди католических священников Ленинграда. Во время допросов интересовались епископом Невё. Вечером 24 февраля, в четверг, настоятель московской церкви Непорочного Зачатия аббат Цакуль был вызван на допрос в ГПУ:

— Чем занимается епископ Невё? Зачем он приехал сюда? Здесь больше нет французов. И что это за француженка (Таня) ему прислуживает? Она носит фамилию макеевского священника, который, судя по всему, — монах (Майян). Как у католического священника-монаха может быть дочь?

— Я с ним не знаком; но, может быть, он был женат и овдовел, а может быть — она его приемная дочь...

— Почему епископ обращается к русскому народу, а не к советскому правительству?

— Что вы имеете в виду?

— Его речь от 3 октября: ведь вы же наверняка читали ее?^cciv

— Конечно. Но епископ обратился не к русскому народу, а к католикам, говоря им о своей искренней любви к русскому народу.

— И вы хотите убедить нас, что так оно и есть?

— Да, я знаю, что епископ всегда с симпатией говорит о России, а когда умер Красин, он даже направил соболезнование в Наркоминдел^ccv.

— Все это сплошная ложь и лицемерие. И потом — на какие деньги живет епископ?

— Он живет очень скромно. Мы с аббатом Лупиновичем даем ему заказы на мессы.

— А где доказательства? — спросил один из следователей. (Очевидно, прокомментировал Невё, им нужны были доказательства того, что в Москве есть еще поляки.)

— Вы нам очень надоели, — сказал в заключение сотрудник ГПУ. — Все вы контрреволюционеры. И это видно по высказываниям ваших деятелей за рубежом. Только послушайте, что говорит кардинал Каковский о Пилсудском — якобы он воплотил все чаяния польского народа! Или что говорит ваш знакомый, аббат Около-Кулак, являющийся, между прочим, председателем международного антибольшевистского альянса, о советском правительстве! (С этими словами Цакулю показали краткое антикоммунистическое воззвание на польском языке^ccvi).

— Мы не отвечаем за материалы, публикуемые за границей.

— Всех вас надо посадить!

Допрос продолжался с 6 до 9 часов вечера.

Никто не может рассказать о методах работы ГПУ, допросах, о средствах достижения целей лучше, чем свидетель этих допросов. Невё, например, приводит весьма живописный рассказ об одной драме, которую мы решили разделить на пять сцен. Все это случилось 21 августа 1928 года.

Сцена I: "21 августа пополудни ко мне зашел добрейший аббат Юзвик. Он принес с собой целую тетрадь копий официальных документов, имеющих отношение к окормляемым им церквам. В частности, там был указ костромского Совета, который адресовался председателю фабрики, организованной при Католической Церкви. В нем говорилось, что, сообразуясь с положениями Рижского мирного договора^ccvii, Совет передает католический церковный дом в пользование фабричного совета. До чего же чудны эти провинциалы! Я немедленно отправлю все эти документы в посольство..."

Сцена II: "На следующий день, 22 августа, в десять часов вечера я должен был уезжать поездом в Нижний Новгород. Около четырех часов пополудни я направился в церковный дом, намереваясь попросить аббата Лупиновича заменить меня в воскресенье в церкви св. Людовика. Аббат Юзвик был еще там. Минут через пять после моего прихода — я даже не успел изложить настоятелю мою просьбу — пришли люди из ГПУ... У них был ордер на обыск у аббата Юзвика. Утром того же дня этот мужественный аббат исповедался у меня в церкви св. Людовика и исповедал меня. Выходит, это было замечено, и нас взяли на крючок. Но — слава Божию промыслу! — бумаги, которые могли бы скомпрометировать аббата, были уже в надежном месте... Комиссар ГПУ — молодой поляк-отступник. Он уже в третий раз проводит обыск в церковном доме в Милютинском переулке. Именно этот негодяй сопровождал настоятеля, когда тот приходил со Святыми Тайнами к монсеньеру Скальскому^ccviii. Этот мальчишка захотел, чтобы я вывернул перед ним свои карманы: "Я протестую против ваших действий. Ваш ордер не распространяется на меня. Я французский гражданин". — "Докажите". — "Вот мой паспорт!.." Он с растерянным видом кивнул головой, оставил нас под присмотром двух фараонов и пошел звонить по телефону".

Сцена III: "Примерно через полчаса — не вызывает никаких сомнений, что это время ушло на консультации с Лубянским "генштабом", — он вернулся и сказал мне: "Покажите, что у вас есть, и можете быть свободны". Чтобы окончательно не озлоблять его против остальных священников, я повиновался — продемонстрировал ему свое портмоне, скапулярий и носовой платок, после чего получил разрешение идти. Прямо в его присутствии я изложил настоятелю свою просьбу, от всего сердца расцеловал аббата Юзвика и покинул церковный дом. В тот день большевики обыскали меня в двадцать четвертый раз. Я чувствовал, что мое присутствие (особенно то, что я иностранец) крайне нежелательно для этих господ".

Сцена IV: "Письменный стол аббата Лупиновича обыскали очень невнимательно. Господь сохранил его. Дело в том, что накануне обыска он получил письмо из Подолии, от аббата Свидерско-го — это послание было передано через надежного человека. Сви-дерский писал: этой зимой газеты опубликовали письмо подольских священников; но это была фальшивка — напечатанный в газете текст сильно отличался от первоначального, и подписываться под ним заставляли с помощью обмана, угроз и лживых обещаний. Многие священники заявили, что они не имеют никакого отношения к письму, но на их заявления никто не обратил внимания. Должно быть, у епископа Невё сейчас много неприятностей, поскольку всех нас спрашивали, поддерживаем ли мы с ним связи. К счастью, настоятель сразу же уничтожил письмо Свидерского".

Сцена V: "Что касается аббата Юзвика, то у него нашли только записную книжку, в которую он записывал интенции для месс; это оказалось достаточным для ареста; с этого дня несчастный содержится в тюрьме, и ему нельзя туда ничего передать. Он окор-млял приходы в Архангельске, Вологде, Вятке, Рыбинске, Ярославле, Туле и Костроме — семь приходов без пастыря! Из восьми священников, которые у меня были два года назад, трех уже забрали — это аббаты Цемашкевич, Пемоцкий и Юзвик".

Эпилог: "Аббат Юзвик, — писал Невё 24 июня 1929 года, — прибыл на Соловецкий архипелаг; его послали на принудительные работы на небольшой островок недалеко от монастыря".

Что касается самого Невё, то ГПУ для начала стало копаться в подробностях его жизни в Макеевке. Бывшего старосту церкви в Юзовке (в те годы Сталине, сейчас именуется Донецком; Невё окормлял юзовский приход с 1921 по 1926 год) Михала Якубовского вынудили "признаться" в том, что Невё предложил ему 30 000 рублей (из них — 15 000 от французского консульства) за сбор информации. У настоятеля церкви в Енакиево аббата Симона нашли лампу, абажур которой был сделан из плана старых макеевских шахт, начерченного французскими инженерами еще до 1914 года. Эта лампа досталась Симону от Невё и для сотрудников ГПУ могла стать достаточным основанием для обвинений епископа в шпионаже.

Имя Невё упоминалось и на процессе донецких инженеров. Гражданин Греции Элиас Вуцинас, служивший раньше в коммерческом отделе французских заводов в Макеевке, в 1928 был уволен новой администрацией. Он решил уехать во Францию и 7 марта получил визу во французском посольстве. Но на следующий день его арестовали и отвезли в Сталине. В конце ноября в Харькове состоялся суд — Вуцинасу не позволили связаться с греческой миссией в Москве, ему не дали адвоката, а основанием для обвинения служили показания свидетелей, отсутствовавших на процессе. В итоге он получил десять лет тюремного заключения с конфискацией имущества и последующим поражением в правах на пять лет. У него был дом в Таганроге и вилла в Анапе. Причиной такого сурового приговора был отказ подсудимого подтвердить клеветнические обвинения против Невё в контрреволюционной деятельности и шпионаже. Судьям так и не удалось ничего выбить из Вуцинаса, Невё попытался как-то помочь безвинно осужденному — он отправил в "La Croix" информацию об этом судилище. То, что произошло сегодня с греческим подданным, может завтра случиться с американским, немецким... Имя Невё фигурировало в материалах этого процесса — даже в приговоре. Председатель трибунала назвал его тайным агентом Ватикана. Посол Эрбетт послал секретаря посольства Элле в НКИД, чтобы тот передал протест по этому поводу заместителю Литвинова, "еще одному еврею по фамилию Каган^ccix".

В июне 1929 года Станислава Панкевич, прислуживавшая в доме Невё в Макеевке, остававшаяся там при о. Майяне и арестованная в 1928 году, находилась в Бутырской тюрьме. Ее хотели заставить "признаться" в том, что Невё якобы завербовал ее для контрреволюционной деятельности. Основанием для таких подозрений служило письмо Невё, в котором он писал Станиславе: "Держите язык за зубами". На самом деле в том письме речь шла о ее ссоре с Сергеем Клочковым — другим слугой, который также подвергся аресту. Невё не мог спокойно видеть, как страдают люди, единственная вина которых заключалась в связи с ним, и он решил написать Сталину. Эрбетт отговорил его от этого поступка. Тогда 21 мая 1928 года Невё отправил в посольство меморандум следующего содержания: "Нас считают шпионами, мы приносим горе нашим друзьям: настоятель енакиевского прихода аббат Эмманюэль Симон и настоятель церкви в Нижней Богдановке о. Патапий Емельянов — на Соловках с 1927 года; настоятель церкви в Ростове-на-Дону аббат Станислав Кардашевич — в тюрьме; настоятель харьковского прихода аббат Винсент Ильгин — отправлен на Соловки в 1927 году; бывший викарий московского прихода аббат Цемашкевич — также на Соловках. Мы приносим горе нашей прислуге: Станислава Панкевич и Сергей Клочков — на Соловках. Все, кто имел с нами дело, брошены в тюрьмы; сами мы пока на свободе, но не стоит обольщаться по этому поводу. Случись более или менее серьезный дипломатический инцидент между Францией и Советами, как нас сразу же посадят: за нами следят повсюду — даже в нашем храме".

ГПУ перестало заниматься сбором "макеевского досье" — вполне хватало работы с деятельностью Невё в Москве. По всей стране у священников допытывались: "Невё посылает вам деньги? Каким образом вы поддерживаете связь с Римом?" Женщин спрашивали о поведении Невё. Обвинение в безнравственности было любимым оружием ГПУ. 15 октября 1928 года Невё писал д'Эрби-ньи: "Раньше они пытались испачкать вас, меня, монсеньера Слосканса и многих других, а теперь пытаются испачкать бедного аббата Юзвика, заставляя жену сакристана признать, что у нее родился сын от ксендза. "Твой муж уже признал это! Теперь признай и ты!" На допросах спрашивают: кто жена Невё? Аббата Лупиновичг спрашивают: где Невё взял деньги на поездку по Волге вместе с дочерью Майяна? Православному священнику Сергиевской юрисдикции Борделиусу, жена которого — родственница Бенкендорфов^ccx — перешла в католичество, на допросах твердили: "Расскажите нам, каким образом Невё собирается устроить унию. Ведь ваша жена видится с Невё. Нам нужно сообщать все, что становится известно вашей жене о Невё и Тане".

18 октября 1931 года во время допроса о. Александра Васильева следователь сказал: "Невё — очень опасный субъект; нам известно, что он участвовал в деятельности Промпартии, контрреволюционной организации, занимавшейся саботажем на транспорте (1925—1930); что он взрывал мосты. Надо уничтожить его любым способом".

Невё не мог даже пойти в польскую церковь. "Мое служение сводится практически к нулю..." Обстоятельства были против него, — кроме всего прочего, поляки, служившие в ГПУ, хотели, чтобы его место занял поляк. "Порой мне кажется, что вреда от меня гораздо больше, чем пользы... Малецкий, Слосканс, Фризон — советские граждане", — с грустью писал Невё 15 октября 1928 года. Впоследствии все они будут арестованы. Двое первых — обменяны, третий — расстрелян... Невё пробудет в СССР до 1936 года.

Арестованным священникам обещали свободу при условии отказа от сана или обещания регулярно снабжать информацией ГПУ. В 1931 году, например, ГПУ обещало закрыть дело о. Сергия Соловьева, если бы тот согласился отказаться от сана. Как раз тогда пронесся слух о подготовке большого процесса католических священников. От них также хотели добиться признания своей вины и отказа от священства. "Надо рассказать об этом, чтобы помешать гнусному фарсу," — писал Невё 11 мая 1931 года. В Ленинграде некий агент ГПУ по фамилии Паукер, немец по происхождению, сказал одному католику: "Я — сатана" (21 декабря 1931 года). Уже в 1928 году ГПУ практиковало метод внедрения своих агентов в среду верующих и выдвигало кандидатов на рукоположение в священный сан — людей, знавших латынь и имевших благочестивый облик. Советские спецслужбы имели целью заслать их на учебу в Рим, в Руссикум.

В феврале 1930 года ГПУ потребовало, чтобы все священники подписали бумагу следующего содержания: "Я... обязуюсь предоставлять ГПУ любую информацию, которую от меня потребуют, и хранить это в строгой тайне по законам военного времени". Тех, кто отказывался подписать, подвергали восьмидневному аресту, давая последнюю возможность "подумать". 10 ноября 1930 года в отеле "Селект" с таким же требованием обратились и к аббату Лупиновичу.

Положение двух польских священников, служивших в Москве — настоятеля Петропавловской церкви аббата Лупиновича и настоятеля церкви Непорочного Зачатия аббата Цакуля, — было очень опасным. В ГПУ работало много поляков, среди них были даже священники. Обоих настоятелей — хотя в конце концов они даже перестали встречаться с епископом — без конца спрашивали о Невё, о его деятельности, о его деньгах. Избегать встреч с Невё было единственным способом спасти его. Но епископ подумал, что настоятели перестали ему доверять. Оба они, после беспрестанных допросов, после многих лет тюрем и ссылок, приняли исповедническую кончину. Аббат Лупинович, арестованный в ночь с 15 на 16 февраля 1931 года, был сослан в Казахстан. Аббат Цакуль первый раз арестован 12 февраля 1929 года, а 3 мая отпущен с подпиской о невыезде из Москвы. В 1931 году его снова забрали, но в декабре 1933 года разрешили вернуться в столицу и продолжить свое служение. 3 мая 1937 года Цакуля арестовали за то, что по просьбе польского посла он отслужил мессу в честь Дня независимости Польши и обнародования Хартии свободы.

В феврале 1931 года старосту прихода аббата Лупиновича вызвали на допрос в гостиницу. Потребовали объяснить тайны Розария. В ГПУ анализировались любые "тайны". Кроме того, сотрудник "органов" спросил его о значении скапулярия и строго предупредил: "Имейте в виду, я священник и знаю, чем мне интересоваться" (2 марта 1931 года). К несчастью, под воздействием пыток и других методов ГПУ, о которых сейчас стало известно гораздо больше, многие священники и миряне из числа духовных чад Невё начинали говорить. Самый близкий его друг и духовник о. Сергий Соловьев повредился умом во время этих допросов; выйдя на свободу, он не хотел больше встречаться с Невё, непрестанно повторяя: "Я им всех выдал".

Несомненно, с точки зрения советского законодательства Невё совершал деяния, достойные наказания: он вел тайную переписку с заграницей, распределял полученную из-за границы валюту. Но надо заметить, что, поступая таким образом, епископ осуществлял свое естественное и неотъемлемое право, не признававшееся советским законодательством, — право епископа свободно заниматься решением культовых проблем и оказывать моральную и материальную помощь своим священникам. Поскольку им не выдавались хлебные карточки, а прихожане не дерзали поддерживать их материально, Невё взял эту обязанность на себя — на свой страх и риск и в гораздо большей степени на страх и риск отважных мирян — таких, как Таня и сестры-доминиканки, которые непосредственно занимались распределением пособий. Помощь, которую оказывал Невё несчастным от имени Святого Престола, заслуживает лишь похвалы. Осуждения достоин бесчеловечный режим, отрицавший самые элементарные права личности, мешавший епископу свободно осуществлять контакты со своими священниками, а последним — со своей паствой. Человека бросали на десять лет в Соловецкие лагеря только за то, что он устраивался работать в доме священника или передавал посылку заключенным и ссыльным.

Деятельность ГПУ не ограничивалась территорией Советского Союза. Агентурная сеть охватывала Париж и Рим. Некоторые исследователи полагают, что советские шпионы были внедрены даже в комиссию "Про Руссиа" — в лице монсеньера Чиппико — и в окружение монсеньора д'Эрбиньи — в лице о. Александра Дейбнера. Сам Невё серьезно опасался, что ГПУ могло заслать своих людей в Руссикум. Он просил монсеньора д'Эрбиньи остерегаться некоего Юденича. Д'Эрбиньи ответил, что человек с такой фамилией ему не известен, если только речь не идет о Юневи-че, проходившем в 1923 году по делу монсеньора Цепляка. 28 марта 1930 года Невё писал: "По Москве ходят слухи, что наши детективы сделали попытку завладеть архивами комиссии "Про Руссиа". Ему хотелось получить гарантии того, что слухи эти — как писала "La Croix" — полностью лишены оснований (28 апреля 1930 года). 17 мая 1930 года д'Эрбиньи ответил: для слухов о похищении документов нет никаких оснований. Просто какой-то полицейский комиссар проявил усердие паче разума.

В Риме монсеньор д'Эрбиньи был окружен шпионами. Соблюдал ли он необходимые предосторожности? 9 декабря 1929 года он сообщает Невё, что принял некоего Г. К. Лукомского, бывшего реставратора, работавшего во дворцах Царского Села, Версаля и Петербурга и основавшего музей в киевском Софийском соборе (музей, надо заметить, антирелигиозный). Он был другом наркома просвещения Луначарского и одного из бывших узников Шлиссельбургской крепости, автора изданной незадолго до описываемых событий в Ленинграде трехтомной книги "Христос", в которой среди прочего доказывалось, что труды Витрувия были вдохновлены великим архитектором Иисусом!

Автор книги "Христос" — Н. А. Морозов (1854—1946), революционер-народник, действительно просидевший многие годы в Шлиссельбургской крепости, куда при царском режиме заключали революционеров. Добиваясь публикации своей книги "Христос и его время", в которой он пытался доказать, что Христос — это миф(!), Морозов написал письмо Ленину. Луначарский предупредил Ленина, что книга эта носит откровенно антинаучный характер, — Морозов утверждал, что Христос родился в V веке, но тогда и император Август, и Юлиан-отступник, и все первые четыре века христианской истории превращались в нечто весьма неопределенное. Тем не менее книга была опубликована и до 1932 года выдержала несколько переизданий. В то время хорошими казались любые средства, пригодные для нанесения удара по христианству. Досталось Невё и на страницах иллюстрированного еженедельника "Monde", основанного по инициативе советского правительства в 1928 году. Его главным редактором был Анри Барбюс, прозванный Борисом Сувариным "выдающимся учеником марксистского Иисуса^ccxi".

В статье, занимающей целую страницу — "Католики против России", — "Monde" занялся в 1932 году "разоблачением" участия католических институтов в борьбе против советской власти. Автор статьи, некий Морис Шуман^ccxii, утверждал, что существует всемирная католическая организация с центром в Женеве, целью которой является борьба с Третьим Интернационалом. "С этим центром тесно связан монсеньор Невё — администратор французской церкви св. Людовика в Москве. Он осуществляет свою деятельность с большим опытом и настойчивостью". Глава заговора — находящийся в Риме д'Эрбиньи. В заключение автор писал: "Цель Католической Церкви — создание католической России. Пусть защитники русской революции сами подумают, останется ли в этой католической России место России революционной". Невё, получивший эту вырезку дипломатической почтой из Парижа без указания отправителя, 28 марта 1932 года сообщил об этом д'Эрбиньи. 30 января 1933 года он писал ему, что Шуман мог получить эти сведения от сотрудницы консульства Кудашовой (Мари Илье), которая жила в Швейцарии и там вышла замуж за Ромена Роллана^ccxiii.

Таня: интрига ГПУ или женская склока?
Таня была бедной пастушкой из-под Люблина, в годы войны осиротевшая и оказавшаяся в Макеевке. Невё подобрал ее практически на дороге, и она служила ему с такой преданностью, на которую способны только женщины, — и в Макеевке, и в Москве. Но 17 июня 1933 года, в субботу, Невё получил от д'Эрбиньи письмо весьма странного содержания. Папе, говорилось в письме, из надежного источника стало известно, что Советы, потерпев провал в попытках обвинить Невё в контрреволюционной деятельности, теперь готовят какую-то ужасную клевету на Таню. Поэтому папа отдал следующее распоряжение: Таня должна как можно скорее покинуть посольство, Москву и даже, если возможно, территорию СССР, чтобы не стать инструментом в кознях ГПУ.

На возражения д'Эрбиньи папа ответил: "Это приказ. Он вовсе не означает, что мы потеряли к ней доверие и любовь". Затем он процитировал по-латыни отрывок из второго послания к Коринфянам: "Не в осуждение говорю. Ибо я прежде сказал, что вы в сердцах наших, так чтобы жить вместе и умереть и жить. Я много надеюсь на вас, много хвалюсь вами" (2 Кор. 7. 3-4). "У меня создалось впечатление, — писал д'Эрбиньи, — что он испытывает самые добрые чувства к вам и Тане и просто хочет спасти вас обоих от какой-то "страшной махинации". Предвидя подозрения Невё, д'Эрбиньи пояснил: "Ни Дежан, ни О." (г-жа Отт).

Невё был ошеломлен. Внешне он подчинился. "Прежде всего, — писал он д'Эрбиньи, — передайте, пожалуйста, Святому Отцу, что моя дочь и я преклоняемся к ногам Его Святейшества и готовы выполнить любое послушание. Не только приказы, но даже пожелания папы для нас — закон". Сменивший Дежана Альфан приложил все усилия, чтобы получить для Тани выездную визу. Она должна была доехать вместе с дипкурьером (таким образом, она оказывалась под охраной) до Варшавы, где у нее был брат, который мог встретить ее на вокзале. 20 июня 1933 года Невё поделился некоторыми своими соображениями о причинах приказа из Ватикана: "Несомненно, за всем этим стоит ГПУ, которому понадобилось удалить Таню из посольства (в посольстве она была недосягаема для них, поскольку любая попытка арестовать ее привела бы к конфликту с Францией, благосклонностью которой СССР очень дорожит). Если бы Таня жила просто где-нибудь в Москве или в любом другом месте Советского Союза, все было бы по-другому. Тогда ее можно было бы арестовать, применить к ней насилие, заставить говорить. Они даже употребляют в этих целях гипноз". Невё приводит пример несчастной Евреиновой^ccxiv, которая выдавала себя за "чокнутую" и ходила по посольствам. В то же утро, 20 июня, она приходила к нему, чтобы сказать: "Будьте осторожны: большевики роют подкоп под английское посольство; они замышляют что-то и против папы Римского". "Несомненно, она психически больна. Но может быть, ее довели до этого. Не собирались ли они довести до такого же состояния Таню, чтобы затем обвинить в этом меня?"

Действия Пия XI до сих пор остаются необъяснимыми — ведь не получил же он откровение с неба поступить именно так! Что ему доложили? Кто ему доложил? Доброхоты или злоумышленники? Последнее не исключено, поскольку у Невё были "враги" в своем собственном доме. У г-жи Отт были с ним весьма напряженные отношения, а Таню она просто терпеть не могла, обходясь с ней как с оборванкой. Но уместно задать и более серьезный вопрос: действительно ли этот приказ исходил от самого Пия XI? Нам известно, что в прочих случаях, когда д'Эрбиньи приписывал то или иное пожелание Пию XI — например, в отношении руководства ордена иезуитов, — эти пожелания и планы на самом деле принадлежали ему самому. Можно допустить, что д'Эрбиньи намеренно сгустил краски, сообщая папе о положении в Москве, что и привело Пия XI к такому решению, но все-таки такой вариант кажется нам маловероятным.

Советская виза была выдана Тане 4 июля пополудни. Дала свою визу и Польша, Не отказало в ней и германское консульство. Вопрос с билетом тоже был урегулирован без особых проблем. Невё писал: "Жертвоприношение состоится в 10.45 вечера (в среду). В это время отходит поезд. Таня поедет вместе с курьером Мариани и будет в Париже в субботу, в 6.15 утра". Расставание было тяжелым для Невё. 19 июня он писал: "Пи Эжен А.А. Ни родственников, ни близких". Dominus dedit, Dominus abstulit, sit nomen Domini benedictum! — Господь дал, Господь и взял; да будет имя Господне благословенно! Слова Иова". 17 июля 1933 года он начал свое письмо словами: "Consumatum est" — "Свершилось". По всему этому видно, с какой болью переживал он расставание. Приходская община устроила прощальный ужин, на котором Невё хотел было держаться бодрячком, но завершилось все слезами. Вместо Тани (ей было 33 года) Невё нашел женщину канонического возраста (57 лет), которая раньше прислуживала о. Майяну в Макеевке.

Находясь в Риме, жена посла Аттолико, очень любившая Таню, в телефонном разговоре с сотрудником комиссии "Про Руссиа" монсеньором Джоббе спросила о причинах ее отзыва. Почтенный монсеньор ответил напрямик: это была "una sciocchezza" — глупость. "Когда донна Элеонора рассказала мне об этом, — говорил Невё, — я был неприятно удивлен". Это подтверждает мою догадку, что причиной отъезда Тани было женское соперничество и что авторитет и приказы Пия XI были использованы для разрешения мелочных конфликтов.

Не вызывает сомнений, что г-жа Отт — если виновницей отъезда Тани действительно была она — была уверена, что действует на благо Церкви. Как бы то ни было, она раз десять или двадцать спасала приход в самых разнообразных обстоятельствах. Она была в ссылке за веру. Мир праху ее.

В Париже Тане было непросто прижиться в общине Севрских облаток. Она говорила только на польском и ломаном русском, никого не знала. Тем не менее она выдержала все искушения и 7 января 1934 года была посвящена в монашеские одеяния. Г-жа Эрбетт, жившая в то время в Мадриде, отправила на эту церемонию трех своих подруг. Монсеньору Невё отчасти смогла заменить Таню ее подруга София, горничная г-жи Аттолико. Когда Аттолико перевели в Берлин, София уехала из Советского Союза, а затем присоединилась к Тане и тоже вступила в орден облаток с именем Саломея. 8 января 1940 года Невё посчастливилось возглавить чин принесения Таней вечных обетов. По этому случаю он произнес очень трогательную проповедь, в которой не пытался скрывать своей любви и признательности к Тане. Сестра Таня умерла 12 августа 1969 года.

На этом завершается наше небольшое лирическое отступление. В последующих главах мы подробно коснемся многогранной деятельности Невё в Москве с 1926 по 1936 год.
ПРИМЕЧАНИЯ К ГЛАВЕ IX

Глава X