Кузнецов Борис Николаевич, 20.02.1896—10.07.1973

Оба Кузнецова, хотя и не родственники, были драматические актеры, собратья по искусству, продолжавшие играть на сцене и в эмиграции.

Мария Николаевна Кузнецова родилась в Одессе (где женщины от века были так красивы), в семье знаменитого художника Миколы Кузнецова, который написал несколько дочкиных портретов (наряду с портретами Чайковского, Шаляпина, Направника, Васнецова, Поленова) и который сам позировал многим собратьям по искусству (казак с повязкой на лбу в «Запорожцах...» Репина — это он, и палач, и дьявол на картинах того же Репина — тоже он). П. И. Чайковский и часто бывавший в одесском доме художника Илья Мечников отмечали, что девочка-то у Миколы Кузнецова растет гениальная певунья. Выйдя замуж за сына акварелиста Альберта Бенуа и переехав в Петербург, Мария начинает брать уроки у итальянского певца Марти и вскоре, в 1904 году, она дебютирует в роли Маргариты («Фауст» Гуно) в антрепризе князя Церетели. Ее приглашают на пробу голосов в Мариинский театр, и уже через год, в 1905-м, она становится солисткой прославленной Мариинки. Она растет не по дням, а по часам и напряженно учится, у всех — у мэтров, у партнеров, у Шаляпина, у Тартакова, у А. Петровского, у Направника... Она обратилась за советом о движении на сцене к Ольге Преображенской, и та открыла в ней талант балерины. Репертуар Марии Николаевны расширяется, и тут она воистину неукротима. Она первой поет партию Февронии (Римский-Корсаков) в Петербурге и Клеопатры (Ж. Массне) в Монте-Карло. Она знакомит русскую сцену с «Таис» Массне, и очарованный ею французский композитор пишет для нее оперу. В воспоминаниях поэта Пяста я наткнулся как-то на любопытную картинку довоенной петербургской жизни. К приятелю Пяста художнику Александру Головину приезжают позировать для портретов прославленные артисты: «...при мне в уютной качалке расположилась однажды знаменитая тогда М. Н. Кузнецова-Бенуа. Она была, конечно, с какою-то dame de compagnie. Была, конечно, с модною тогда микроскопической собакой на руках. Была в изумительно-прозрачном утреннем наряде, с длиннейшими рукавами, в каких-то сверхбезукоризненных лакировках с острейшими концами и бесконечной величины каблуками на ногах. Производила впечатление явления из какого-то другого (впрочем, совершенно реального) мира...».

В начале описываемого Пястом 1908 года гастроли Кузнецовой в парижской «Гранд-Опера» прошли с бешеным успехом. Говорили, что она обогатила достижения итальянского вокала волшебной певучестью украинской речи. Потом были Монте-Карло, Лондон, Нью-Йорк, Чикаго, Южная Америка, Япония, Испания. В 1917 году она вернулась из Швеции и застала развал театра. В 1918-м она покинула Россию, а в 1919-м была солисткой сразу в двух театрах — в датском и шведском. Она решает приобрести репутацию танцовщицы, создает собственный театр миниатюр, а позднее ее новый муж, племянник композитора, банкир и миллионер Альфред Массне, помогает ей открыть в Париже свой оперный театр — «Русскую оперу». В ее театре были лучшие певцы, лучший хор и лучший балет (под руководством Фокина), работали такие режиссеры, как Санин и Евреинов, такие художники, как Билибин и Коровин... Театр Елисейских полей, где шли спектакли ее труппы, не вмещал всех желающих. Потом были Мадрид, Мюнхен, Милан, завоевание Южной Америки. В 1934 году Париж отметил тридцатилетие ее триумфов. Она поселилась в Барселоне, консультировала театры, давала уроки...

Кульман Николай Карлович, профессор, 1.12.1871—17.10.1940

В первые годы изгнания (в 1923 году) благодаря заступничеству французских славистов и возглавлявшего кабинет президента А. Мильерана Эжена Пети (на счастье эмигрантов, он был женат на первой русской адвокатессе) в Сорбонне было открыто русское историко-филологическое отделение. Курс русской литературы на нем читал профессор Николай Карлович Кульман. До приезда в Париж он уже читал лекции в Белграде и в Софии. Сын Николая Карловича стал священником, любимым настоятелем Аньерского храма (о. Мефодий Кульман), а потом помощником епископа в кафедральном соборе на рю Дарю.

Надпись на «символической», «памятной» (пустой) могиле генерала Кутепова гласит: «Памяти генерала Кутепова и его сподвижников».

Александр Павлович Кутепов окончил гимназию в Архангельске, потом пехотное училище, участвовал в русско-японской войне и был «за оказанные боевые отличия» переведен в лейб-гвардии Преображенский полк. В годы мировой войны он был награжден многими боевыми орденами, командовал в чине полковника гвардии Преображенским полком. Отдав приказ о его расформировании, А. П. Кутепов вступил в Добровольческую армию, оборонял Таганрог с одной офицерской ротой, под Екатеринодаром стал командиром Корниловского полка. После взятия Новороссийска он был назначен Черноморским военным губернатором и произведен в генерал-майоры. В 1919 году был произведен в генерал-лейтенанты «за боевые отличия» во время Харьковской операции, позднее прибыл в Крым и командовал Первой армией. При эвакуации Крыма он назначен был помощником главнокомандующего и произведен в генералы от инфантерии «за боевые отличия». В 1928 году, после смерти генерала Врангеля, великий князь Николай Николаевич поставил генерала Кутепова во главе Русского Общевоинского Союза. Генерал Кутепов возглавил тайную борьбу против большевистской России. В этой тайной войне профессионалы из ГПУ очень скоро переиграли отважного боевого генерала, засылая к нему многочисленных агентов, создавая (в рамках операций «Синдикат-2», «Трест» и др.) фальшивые монархические союзы на советской территории, завлекая его в авантюрные операции. Врангель довольно рано понял, что Кутепов попал в ловушку, и порекомендовал ему прекратить эту бессмысленную, жертвенную, трагическую деятельность. Генерал Кутепов не внял указанию старшего по званию и продолжал играть в игры ГПУ. Обманутыми ГПУ оказались не только знаменитый Шульгин, но и племянник Врангеля «евразиец» Арапов, и многие другие. После смерти Врангеля Кутепов остался хозяином положения и продолжал эту наперед проигранную игру в терроризм. В середине января один из агентов ГПУ (де Роберти) раскрыл Кутепову, что им манипулирует советская разведка и что на него самого готовится покушение. Охрана Кутепова была усилена. На воскресенье (26 января 1930 года) генерал дал выходной своему шоферу и телохранителю и, выйдя из дома у себя в 7-м округе Парижа, отправился пешком к обедне в церковь галлиполийцев. По дороге он был похищен оперативной группой советской разведки, переправлен в Марсель на борт советского корабля, который взял курс на Новороссийск. По утверждению советской печати и «свидетелей» на московских процессах, генерал умер в пути от сердечного приступа...

Кутепова (урожд. Кутт) Лидия Давидовна, 1888—1959

В 1930 году, когда муж Лидии Давидовны отважный генерал Кутепов был посреди дня похищен агентами ГПУ на парижской улице, самое трогательное внимание проявляла к безутешной вдове знаменитая лирически-патриотическая певица Надежда Плевицкая. Муж Плевицкой, помощник генерала Кутепова в Общевоинском Союзе генерал Николай Скоблин, был тоже очень внимателен к бедной вдове, и весь Париж был растроган добротой знаменитой военно-эстрадной пары. Кто ж знал тогда, что похищение Кутепова было первой крупной акцией завербованных ГПУ Скоблина и Плевицкой (кодовые клички Фермер и Фермерша, оклад от ГПУ — 200 долларов США в месяц).

Беды Лидии Давидовны Кутеповой не были исчерпаны в 1930-м. Ее сын Павел, которому было в ту пору всего пять лет, успел позднее принять участие в борьбе против большевиков на стороне немцев и 20 лет от роду был взят в плен в Сербии. Присужденный к смертной казни, которая была заменена ему 25-летним тюремным заключением, он пробыл в знаменитой Владимирской тюрьме 10 лет.

Он вышел из тюрьмы по реабилитации, был поселен в Иванове, где женился, а расставшись с женой, маялся без работы по Москве, где и встретился со знаменитым агентом Казем-Беком, который пристроил его в хитрый отдел московского патриархата, где трудился и сам. В 1958 году Павлу была даже разрешена (или поручена) краткосрочная поездка в Париж. Понятно, что он вернулся из этой поездки в Москву, где и умер в 1983 году. Так что не исключено, что бедной Лидии Давидовне удалось взглянуть на сына хоть перед смертью.

Наталия Игнатьевна Лагорио (урожденная Потапенко) была писательница. В начале изгнания она издала в Германии и в Швеции две повести и сборник рассказов, причем две книги в Германии, где из-за инфляции жизнь была в то время для русских с деньгами совсем недорогой, а типографские работы ценились и того дешевле. Повесть «Черт» вышла в издательстве Е. Гутнова, а повесть «Новый человек» — в издательстве О. Дьякова, обе в 1922 году в Берлине, а сборник рассказов «Стертая пыль» — в 1921 году в русском издательстве «Северные огни» в Стокгольме. В Берлине в то время число русских издательств перевалило за полсотни.

Выпускнику Кадетского корпуса, Инженерного училища и Николаевской военной академии Алексею фон Лампе довелось 20 лет от роду повоевать на русско-японской, а в 30 — на Первой мировой войне (уже в чине подполковника). В 1918 году он возглавлял подпольный Добровольческий центр в Харькове, занимался переброской офицеров в Добровольческую армию. Позднее (уже в чине генерал-майора) он представлял Врангеля в Константинополе, потом Русскую армию в Дании и в Венгрии, а с 1923 года — в Германии, где был после роспуска Общевоинского Союза арестован гестапо. С 1957 года до самой своей смерти А. А. фон Лампе возглавлял в Париже Русский Общевоинский Союз и осуществлял большую издательскую работу: издал семь томов сборника «Белое дело», в которых, в частности, были впервые напечатаны «Записки» генерала Врангеля. В 1960 году генерал фон Лампе издал в Париже и сборник собственных статей «Пути верных».

Трудно сказать, кем стал бы граф Андрей Ланской, не случись революции, которая застала его на занятиях в Пажеском корпусе. Родители увезли 15-летнего Андрея в Киев, и там он стал посещать художественную школу знаменитой Александры Экстер. Никакого систематического образования ему получить так и не удалось.

В 1921 году Андрей добрался с родителями до Парижа. Здесь он посещал художественную академию Гран Шомьер, что близ Монпарнаса, и познакомился с Сергеем Судейкиным и Михаилом Ларионовым, оказавшими на него большое влияние. В 1924 году Ланской выставлялся в Осеннем салоне в Париже и был замечен искусствоведом Вильгельмом Удэ. Через год у Андрея Ланского состоялась уже индивидуальная выставка, и с тех пор не переводились покупатели-коллекционеры: он сумел быть замеченным даже в стотысячной толпе здешних художников. С середины 20-х годов А. Ланской увлекается реалистической живописью, а с начала 30-х под влиянием Кандинского и Клее приходит к абстракции. Окончательно от фигуративной живописи он отходит в 1944 году под влиянием своего нового друга Никола де Сталя.

Занимался Ланской и книжной иллюстрацией. Знаменитой была его серия абстрактных иллюстраций к «Запискам сумасшедшего» Гоголя. По утверждению В. Маркаде, Андрей Ланской обожал поэзию Хлебникова и часто декламировал с упоением:

Поймал колосья синей ржи.

Среди молодых гениев, хлынувших в Мекку художеств Париж в начале ХХ века, был и молодой москвич, певец и художник Георгий Лапшин. После Строгановского училища он три года (с 1906-го по 1909-й) учился в Париже у Ж. Лермитта и Ф. Кормона. Вернувшись в Москву, Лапшин учредил художественное общество «Свободное творчество» и был постоянным участником его выставок. В обзоре выставки 1913 года автор «Русского слова» (Сергей Мамонтов) писал: «Козырем выставки является, бесспорно, Лапшин с его яркими картинами вечно суетящегося Парижа... Лапшин, трактуя то, что нам знакомо, сумел вложить в этюды свою индивидуальность...»

Потом были новые выставки в Москве и в Берлине, но в 1920-м пришлось навсегда бежать в этот «вечно суетящийся Париж». Лапшин выставлялся до самой войны во Французском Салоне и в салонах Независимых (его упоминают и французские журналы). Потом его имя исчезло из рецензий, каталогов и обзоров так прочно, что московские историки искусства предположили, что, как многие эмигранты, он не пережил новой войны... Надгробие на этом свободном от вечной парижской суеты русском кладбище свидетельствует, что талантливый изгнанник умер лишь в 1950 году...

Латкин Петр Михайлович, первопоходник, капитан, 1896—1975

Служивший под командой А. И. Деникина капитан Латкин остался и в эмиграции верным соратником генерала. По окончании Второй мировой войны, получив по карточкам бензин, Петр Михайлович приехал в Мимизан на своем грузовичке, чтобы перевезти старого генерала с супругой и их старого кота Васю в Париж, на окраинный бульвар Массена. В Париже старому генералу пришлось нелегко. Эмигрантский Париж был опьянен победами Красной Армии, и Антон Иванович со своим лозунгом «За Россию, но против большевиков», со своими напоминаниями о лагерях, о сталинском терроре был словно бы не к месту. Не поддержали эмигранты и призыв Деникина не выдавать на расправу НКВД военнопленных и так называемых власовцев. Да и самому генералу оставаться в Париже было еще опаснее, чем до войны, когда агент ГПУ генерал Скоблин так настойчиво уговаривал его прокатиться в его машине туда-сюда. Супруги Деникины уплыли за океан, в США, оставив старого кота Васю на попечение дочери, ставшей журналисткой и писавшей под псевдонимом Марина Грей. Верный капитан Латкин достал Деникиным денег на путешествие, и супруга генерала Ксения Васильевна подробно рассказывала в письмах капитану Латкину о том, как старый генерал позавтракал на пароходе на последние франки, как велик оказался город Нью-Йорк, «самый большой город вселенной».

7 августа 1947 года старый кот Вася убежал из дому, и дочь Деникина не смогла его найти, как ни искала. Назавтра у ее дверей позвонили. Она открыла дверь и увидела плачущего капитана, который молча передал ей телеграмму: «Известите Марину, что ее отец умер 7-го». Вот как рассказывает об этом мгновении сама Марина Грей в книге «Мой отец генерал Деникин»:

«Моя первая реакция, должно быть, удивила Латкина:

— Вася, так он знал, что умер его хозяин. Вчера, вчера он... исчез!».

Латри Михаил Пелопидович, 1875—1941

Это имя многим напомнит о Восточном Крыме, о древней Киммерии и незабываемом Коктебеле, о Кара-даге, Феодосии, о залах феодосийской картинной галереи: там много представлено художников «киммерийской школы» — Волошин, Богаевский, Лагорио, Латри... А еще много жило в Феодосии итальянцев, армян, греков, болгар, евреев: до большевистского геноцида Крым был вольным, многонациональным краем. Дедом Михаила Латри со стороны матери был знаменитый русский армянин Иван Айвазовский, отцом — обрусевший одесский грек, врач Пелопид Саввич Латри. Детство Миши Латри прошло в Ялте, живописи он учился по бесчисленным морским пейзажам бородатого дедушки Айвазовского (у которого, кстати, было еще два внука-художника: Ганзен и Арцеулов) и акварелям маминого первого мужа-архитектора (тоже ведь часть семейной художественной истории). Дед отдал Мишу учиться в Академию художеств, в класс талантливого пейзажиста Архипа Куинджи (вот у кого он научился освещению!). Когда Куинджи ушел из Академии, Михаил, как и положено художнику, отправился странствовать по свету — Греция, Италия, Турция... Потом он учился в Мюнхене, а вернувшись в Академию, закончил курс, написал дипломный пейзаж (осенний, да еще с ветром) и получил звание художника.

Жил М. Латри по большей части в Восточном Крыму, близ Феодосии, в имении матери, занимался виноградарством, оборудовал керамическую мастерскую и увлекался керамикой (какая жизнь!). В порядке общественной работы был директором феодосийской картинной галереи.

В отличие от Волошина, который надеялся все же выжить при большевиках в Коктебеле, и от Осипа Мандельштама, легкомысленно решившего однажды в Феодосии, что «трудно плыть, а звезды всюду те же», Михаил Латри вовремя (в 1920 году) уехал в Грецию. Там он руководил Королевским керамическим заводом и участвовал в раскопках на острове Делос (родина Аполлона, где, насколько помню, над темно-синим морем высятся два величественных мраморных фаллоса). В 1924 году он, поселившись в Париже, устроил там керамическую мастерскую, где выпускал вазы и лаковые ширмы, писал декоративные панно и сочинял трактат о пейзаже, которого он был большой мастер. Волошина он пережил... Николай Рерих, вспомнив о нем однажды, записал в свой дневник (преданный гласности лишь при великом издателе Ю. Короткове, в пору «оттепели»):

«Латри любил Крым. Элегия и величавость запечатлена в его картинах, в голубом тоне и спокое очертаний. Слышно было, что Латри в Париже и увлекался прикладным искусством. Едино искусство и всюду должно внести красоту жизни. Привет Латри».

Вот она, апология бегства художника от тиранов...

Уже после Дня Победы, 31 мая 1945 года был издан (посмертно) приказ по армейскому корпусу, где служил молодой русский юнкер Александр Левентон (простим штабным писарям и военным переводчикам огрехи их полковой прозы):

«Аспирант исключительного порыва и храбрости в бою, воодушевленный горячим желанием сражаться и всегда настаивающий на самых опасных заданиях. Во время атаки 5 февраля 1945 личным примером воодушевлял своих подчиненных, одержал полный успех с минимальными потерями и полной дезорганизацией противника. 8 фев­раля 1945 смертельно ранен во время разведки. Останется для всех примером веры, доблести и юношеского пыла. Награжден Военным крестом с золотой звездой, Военной медалью и Медалью Сопротивления».

Бедная семья, бедный герой Саша... Да будет тебе французская земля пухом!

Из уважения к памяти капитана военного фрегата Анатолия Васильевича Ленина, выпускника Санкт-Петербургского морского корпуса (номер по окончании выпуска — 49), и к его семье спешу заверить, что никакого отношения к заговорщику и кровавому диктатору В. И. Ульянову, использовавшему эту фамилию в качестве партийной клички, Анатолий Васильевич Ленин не имел.

Милой парижанке Люси Леон выпало в жизни быть подругой двух знаменитых писателей ХХ века, двух гениев — Джеймса Джойса и Владимира Набокова. Ее брат Александр (Алекс) Понизовский учился с Набоковым в Кембридже, и начало знакомства Люси с Набоковым относится к 1920 году. Позднее Люси вышла замуж за Павла Леопольдовича Леона, который был, по воспоминаниям профессора Н. А. Струве, «другом, собутыльником и секретарем Джеймса Джойса, переводчиком английской и французской литературы и автором прекрасной книги о Бенжамене Констане... Поль Леон был по доносу арестован в начале 1941 и погиб в Германии на этапе... упав от изнеможения, был пристрелен конвоем». Это случилось в пору оккупации, но тогда, накануне беды, в январе 1939 года, когда В. Набоков вдруг зачастил в гости к Леонам, никто еще не предвидел близкой трагедии. Набоков писал тогда свой первый английский роман «Истинная жизнь Себастьяна Найта» (об этом я рассказывал у могилы Ирины Гуаданини) и, будучи еще не слишком уверен в своем английском, решил сверить весь текст вместе с Люси Леон. И вот он приходил домой к Леонам, и они садились с Люси за большой письменный стол из красного дерева, за тот самый письменный стол, за которым Павел Леон и Джойс на протяжении двенадцати лет работали над джойсовскими «Поминками по Финнегану». Леоны дважды предлагали Набокову познакомить его с Джойсом. Набоков, оробев, оба раза отказывался: прославленный Джойс, которого он с восторгом прочел впервые еще студентом, слишком много для него значил. Леоны даже приводили однажды Джойса на чтения Набокова, но Набоков все еще не был уверен, понимает ли Джойс, с кем он имеет дело, знает ли знаменитый ирландец, что он, Набоков, — лучший русский эмигрантский писатель?.. В конце концов Набоков принял приглашение на «обед с Джойсом» у Леонов. Ко всеобщему разочарованию, он не блистал в тот вечер. Это легко понять. Набоков вообще не был блестящим рассказчиком и оратором, тем более импровизатором. Он был блестящий писатель. В университетской аудитории или перед телекамерой он (как и его герой профессор Тимофей Пнин) лишь зачитывал написанный текст... Тридцать лет спустя Люси Леон напечатала воспоминания об этом обеде, где высказала предположение (вполне справедливое), что ее русский друг просто оробел в тот день. Прочитав эти строки, немолодой прославленный Набоков (уже автор бестселлера) возмущенно ответил, что ему нечего было робеть в ту пору в чьем бы то ни было присутствии: он уже знал себе цену. Просто, добавил он в скобках, он не умел, да и не имел желания блистать в компании...

Через два года после этого спора умерла Люси, а восемь лет спустя сам Набоков. На полках стоят их книги, и цел еще, наверное, письменный стол красного дерева, принадлежавший сгоревшему в печи Освенцима Полю Леону, а сбереженные мемуарами и письмами их обиды и амбиции вызывают у нас лишь грустную улыбку...

Лерхе Татьяна Аркадьевна, 1879—15.03.1965

Искусствовед Александр Васильев сообщает в своей ценной книге «Красота в изгнании», что в 20-е годы Т. А. Лерхе и ее сестра Надежда Ратькова-Рожнова (1886—1957) «жили в густо заселенном русскими беженцами 15-м квартале Парижа на рю де ла Конвансьон и вышивали платья и сумочки для «Китмира», дома моды, созданного великой княгиней Марией Павловной».

Дочь барона Александра фон Медема и баронессы Нины фон Медем Леля фон Медем работала в Париже манекенщицей и портнихой вместе со своею старшей сестрой и матерью. Она вышла замуж за бывшего офицера Юрия Лескова, который приходился внуком знаменитому русскому писателю. Умерла Леля фон Медем совсем молодой, 32 лет от роду, оставив сиротой дочь Татьяну. Когда Татьяна подросла, она стала балериной. Ныне эта правнучка Лескова живет в Рио-де-Жанейро. Вот что она рассказала историку Александру Васильеву, посетившему ее в Рио: «Моя мама была очень красива и как «манакан» часто выезжала на скачки, где ее фотографировали. Некоторое время она работала в доме «Скиапарелли», но рано умерла, и все мое воспитание взяла на себя моя тетка Кира, ставшая мне второй матерью».

Из четырех дочерей военного пилота французской армии, русского эмигранта и певца Владимира Полякова-Байдарова три младшие — Татьяна, Милица и Марина, став актрисами, взяли сценические псевдонимы — Одиль Версуа, Элен Валье и Марина Влади. Татьяна и Милица умерли рано, а вдова Владимира Высоцкого Марина Влади еще появляется на экранах французского телевидения, чаще даже не в качестве актрисы, а в качестве участницы различных ультралевых акций протеста (в обществе своего друга-троцкиста, известного медика и политика доктора Шварценберга).

Имя парижского священнослужителя о. Льва Липеровского фигурирует многократно в эмигрантских воспоминаниях и дневниках, где он появляется в самые грустные моменты жизни (скажем, в рассказе В. Н. Буниной о смерти З. Гиппиус). О. Лев Липеровский был врач по образованию. Назначая болезненного о. Калашникова священником в Русский дом, высокопреосвященнейший и дал ему в помощники врача о. Липеровского. В пациентах-прихожанах недостатка в Русском доме не было. С Эмилией Николаевной Бакуниной, штатным врачом Русского дома, у о. Липеровского дружбы не получилось. Блестящий врач Э. Бакунина священнослужителей недолюбливала, а к медицинским теориям о. Липеровского относилась без доверия.