«Берлин, — заявил он, — больше не является военной целью». Когда это заявление стало известно в американских войсках, некоторые их подразделения находились всего в 45 милях от Берлина

* * *

— Рейман, — устало сказал генерал, — разве вы не понимаете, что я пытаюсь сделать? Я пытаюсь перенести бой за границы города и спасти от сражений сам город.

Хейнрици сознавал, что в сложившейся ситуации защищать Берлин невозможно, и не собирался позволить своим армиям откатиться в город. Из-за зданий не смогут маневрировать танки и нельзя будет использовать артиллерию. Более того, если завяжутся уличные бои, погибнет множество мирных жителей, и Хейнрици надеялся избежать их любой ценой.

В данный момент его главной заботой была армия Буссе: он был уверен, что, если срочно не отвести войска, они попадут в окружение. Прежде чем рано утром поехать на передовую, Хейнрици поручил своему начальнику штаба передать Кребсу следующее донесение: «Если армия Буссе не будет отведена немедленно, я не могу взять на себя ни ответственность за ситуацию, ни управление ею. Сообщите об этом фюреру».

Затем Хейнрици объехал весь фронт и повсюду находил признаки распада. Дороги были забиты транспортом с беженцами, попадались и военные машины. Впервые Хейнрици столкнулся с явно отступающими войсками. По дороге к Эберсвальде, заметил он, «я не встретил ни одного солдата, который не заявил бы, что получил приказ доставить из [337] тыла боеприпасы, горючее или что-либо еще». Возмущенный генерал принялся за дело. Севернее Эберсвальде он «обнаружил солдат, марширующих на северо-запад. Солдаты заявили, что их дивизия перегруппировывается около Йоахимшталя». Хейнрици остановил их и перегруппировал тут же около Эберсвальде. В том же районе в местах переправы через канал он увидел, как разгружаются «только что организованные части 4-й полицейской дивизии СС. Этим молодым, почти не вооруженным солдатам сказали, что они получат оружие в Эберсвальде». Южнее генерал обнаружил, что дорога забита гражданским населением и солдатами. Он вышел из машины и приказал унтер-офицерам повернуть людей кругом. «Возвращайтесь на фронт», — приказал он.

В городке Шенхольц он увидел «молодых, растерянных офицеров. Им приказали отлавливать и собирать рассеянные воинские части». Леса между Шенхольцем и Трампе кишели группами солдат, отдыхающих либо отступающих. Все заявляли, что не имеют никаких приказов и инструкций. В другом районе Хейнрици наткнулся на «взвод танковой разведки, отдыхающий рядом со своей техникой», и приказал разведчикам немедленно выдвинуться к Бизенталю и захватить этот важнейший перекресток. Вокруг Эберсвальде царила такая неразбериха, что, как позже вспоминал Хейнрици, «никто не мог сказать мне, существует ли вообще фронт». Однако к полуночи он восстановил порядок в регионе и отдал новые приказы.

Стало ясно, что его войска слишком малочисленны и плохо вооружены, а зачастую не имеют компетентных командиров, то есть фронт долго не сможет держаться. 3-я танковая армия фон Мантейфеля достигла на севере кое-каких успехов в обороне против Рокоссовского, однако и фон Мантейфель вскоре вынужден будет отступить.

В 12.30 Хейнрици позвонил Кребсу и доложил, что ситуацию почти невозможно контролировать. Подробнее всего он говорил о 56-м танковом корпусе, который, «несмотря на все контратаки, Советы теснят все дальше и дальше. Ситуация там вот-вот взорвется». Дважды в тот день Хейнрици разговаривал лично с Кребсом о быстро ухудшающемся положении 9-й армии, и каждый раз Кребс повторял решение фюрера: «Буссе должен держаться на Одере». Сейчас Хейнрици снова боролся за Буссе: [338]

— Мне постоянно не давали распоряжаться 9-й армией. Сейчас, пока не поздно, я требую свободы действий. Я должен подчеркнуть, что оспариваю приказы фюрера не из упрямства или необоснованного пессимизма. Из моего послужного списка в России вы знаете, что я легко не сдаюсь. Однако, чтобы спасти от гибели 9-ю армию, жизненно важно действовать немедленно.

Согласно полученному приказу, группа армий должна удерживать нынешнюю линию фронта, и все имеющиеся в наличии войска должны быть стянуты, чтобы закрыть брешь между 9-й армией и Шернером. С глубоким сожалением я должен сказать, что выполнить этот приказ невозможно. Эта переброска просто не имеет шанса на успех. Я требую одобрить мое предложение об отводе 9-й армии. Это в интересах самого фюрера.

Собственно говоря, я должен лично пойти к фюреру и сказать: «Мой фюрер, поскольку этот приказ угрожает вашему благополучию, не имеет никаких шансов на успех и не может быть выполнен, я прошу вас освободить меня от командования и назначить кого-нибудь другого. Тогда я смогу сражаться с врагом в рядах фольксштурма и исполню свой долг».

Хейнрици честно раскрыл свои карты: он заявил вышестоящему офицеру, что скорее будет драться не солдатом, чем выполнит приказ, который может привести лишь к бесцельной гибели людей.

— Вы действительно хотите, чтобы я передал это фюреру? — спросил Кребс.

— Я этого требую. Свидетели тому мой начальник штаба и штабные офицеры.

Кребс перезвонил через некоторое время и сообщил, что 9-я должна удерживать свои позиции, и в то же время все доступные войска должны попытаться закрыть брешь между 9-й и Шернером на южном фланге, «дабы вновь образовать непрерывную линию фронта». Хейнрици понял, что 9-ю армию можно считать потерянной.

* * *

Когда Детлефзен собирался покинуть комнату, вошел глубоко озабоченный посол Вальтер Хевель, представитель фон Риббентропа из министерства иностранных дел.

— Мой фюрер, — сказал он, — есть ли для меня какие-либо приказы? — Воцарилось молчание, и Хевель снова заговорил: — Если мы хотим достичь каких-либо результатов на дипломатическом уровне, сейчас самое время.

Согласно утверждению Детлефзена, Гитлер «тихим и совершенно неизменившимся голосом» произнес:

— Политика. Я больше не имею никакого отношения к политике. Она вызывает у меня отвращение.

Затем Гитлер медленно, устало направился к двери, обернулся к Хевелю:

— Когда я умру, можете заниматься политикой сколько вам угодно.

— Я думаю, мы должны что-то предпринять сейчас. — Гитлер отвернулся, и Хевель повторил еще настойчивее: — Мой фюрер, время истекает.

Гитлер как будто и не слышал.

Глава 3

Ничего подобного берлинцы прежде не слышали. Этот звук не был похож ни на свист падающих бомб, ни на грохот зениток. Озадаченные покупатели, выстроившиеся в очереди перед универмагом «Карштадт» на Германплац, прислушались: тихие далекие причитания становились все громче и быстро переросли в страшный пронзительный крик. Люди замерли, словно загипнотизированные, но через мгновение очередь дрогнула и рассыпалась. Однако было слишком поздно. Первые достигшие города артиллерийские снаряды разорвались на площади. Ошметки человеческих [340] тел швырнуло на заколоченные досками витрины. Мужчины и женщины лежали на земле, пронзительно крича и извиваясь в предсмертной агонии. Было ровно 11.30 утра субботы 21 апреля. Берлин превратился в передовую.

Везде рвались снаряды. Языки пламени лизали крыши по всему центру города. Рушились еле державшиеся после бомбежек здания. Горели перевернутые автомобили. Снаряд попал в Бранденбургские ворота, и один карниз упал на мостовую. Снаряды распахали всю Унтер-ден-Линден; Королевский дворец, превратившийся в руины еще раньше, снова загорелся. Как и рейхстаг. Балочные фермы, поддерживавшие купол здания, обрушились ливнем из металлических глыб. Люди в панике бежали по Курфюрстендам, роняя портфели и свертки, отчаянно метались между подъездами. В конце улицы, выходящем к Тиргартену, снаряд попал точно в конюшню с верховыми лошадьми. Пронзительные крики животных смешались с воплями мужчин и женщин. Вдруг лошади — с пылающими хвостами и гривами — вырвались из огненного ада и понеслись по Курфюрстендам.

Один огневой вал за другим методично накрывали город. Макс Шнетцер, корреспондент швейцарской газеты «Дер Бунд», стоявший у Бранденбургских ворот, заметил, что в центре правительственной части Вильгельмштрассе снаряды приземлялись почти каждые пять секунд. Затем наступала пауза в полминуты или минуту, и снова начинали падать снаряды. Со своего наблюдательного поста журналист видел пламя пожаров, рвущихся в небо со стороны станции метро «Фридрихштрассе». «Поскольку дымная пелена рассеивала свет, казалось, что горят сами облака», — позже написал он.

Артобстрел был столь же интенсивен и в других районах города. В Вильмерсдорфе Ильзе Анц, ее мать и сестра почувствовали, как содрогается их дом. Девушки бросились на пол, их мать прижалась к дверному косяку, крича: «Боже мой! Боже мой! Боже мой!» В Нойкельне Дора Янсен смотрела, как ее муж, майор вермахта, идет по подъездной дорожке к их лимузину. Ординарец распахнул дверцу, и вдруг «его разорвало на куски» снарядом. Когда пыль рассеялась, Дора увидела, что ее муж все еще стоит у машины, высоко [341] подняв голову, но его лицо искажено болью. Когда фрау Янсен подбежала к мужу, то увидела, что «одна штанина его брюк пропитана кровью, кровь хлестала из сапога и растекалась по тротуару». Позже, когда его уносили на носилках, она обнаружила, что странное чувство борется в ней с тревогой за мужа. Одна мысль вертелась в ее голове: «Как прямо он стоял, несмотря на ранение. Настоящий офицер!»

Неподалеку находился еще один офицер, который никогда не верил, что русские смогут подойти так близко. Фанатичный бухгалтер люфтваффе, капитан Готтхард Карл, который до сих пор приветствовал свою семью нацистским салютом, испытывал все более глубокое отчаяние. Несмотря на приближение русских, внешнее великолепие Карла ничуть не поблекло, даже стало еще более очевидным. Хотя его жена Герда никогда не посмела бы сказать ему это, но муж в парадном мундире с золотыми запонками и рядами бессмысленных нашивок казался ей необыкновенно смешным. К тому же он никогда не выходил из дома без своего кольца-печатки — свастики, обрамленной бриллиантами.

Правда, Готтхард Карл полностью сознавал, какой оборот принимают события. Вернувшись в полдень домой из своего офиса в Темпельхофе, он поднял руку в обычном приветствии «Хайль Гитлер!» и проинструктировал жену: «Теперь, когда начались артиллерийские обстрелы, ты должна спуститься в подвал и не покидать его. Я хочу, чтобы ты сидела прямо напротив входа в подвал». Герда в изумлении подняла на него глаза; ей это место казалось самым опасным. Однако Готтхард проявил настойчивость: «Я слышал, что в других городах русские входили в подвалы с огнеметами и многих сжигали заживо. Я хочу, чтобы ты сидела прямо перед дверью, тогда тебя убьют сразу. Ты же не хочешь ждать своей очереди». Затем он молча сжал руки жены, отдал нацистский салют и вышел из квартиры.

Ошеломленная Герда сделала, как он сказал. Сидя перед самым входом в убежище, намного впереди остальных соседей, она упорно молилась, пока над головой свирепствовали снаряды, и впервые за все время супружества она не молилась о Готтхарде. Днем, в то время, когда муж обычно приходил домой, Герда, несмотря на его приказ, отважилась подняться наверх. Дрожа от страха, она ждала, ждала, но Готтхард не вернулся, и больше она его никогда не видела. [342]

Артиллерийский обстрел начался сразу после того, как закончилась воздушная бомбардировка. Последний, 363-й, рейд союзников на Берлин совершили в 9.25 утра части американской 8-й воздушной армии. Сорок четыре месяца американцы и британцы бомбили «Большой Б», как называли город американские летчики. Берлинцы грозили бомбардировщикам кулаками и скорбели о гибели друзей и родственников и о своих разрушенных домах. Однако их гнев, как и сами бомбы, был безличным, ибо был направлен на людей, которых они никогда не видели. Артиллерийский обстрел — совсем другое дело. Это совершал враг, стоявший у их порога, враг, с которым им вскоре предстояло встретиться.

Было и еще одно отличие. Берлинцы научились жить с авиабомбардировками и привыкли к почти точной регулярности авианалетов. Большинство берлинцев научились по свисту падающей бомбы приблизительно оценить, где она приземлится; многие так привыкли к налетам, что часто даже не искали убежище. Артиллерийский обстрел был опаснее. Снаряды падали неожиданно. Смертоносная шрапнель летела во все стороны, часто настигая цели во многих ярдах от места разрыва.

Пробираясь по изрытой воронками Потсдамер-плац, журналист Ханс Вулле-Вальберг видел вокруг мертвых и умирающих. Ему казалось, что некоторых убило взрывной волной, «разорвавшей их легкие». Ему вдруг пришло в голову, что берлинцам, прежде сплоченным перед общим врагом — бомбардировщиками, «теперь просто некогда заботиться о погибших и раненых. Все слишком заняты одним: спасением собственной шкуры».

Безжалостные артобстрелы не подчинялись никаким распорядкам. Они были бесцельными и непрерывными, и с каждым днем как будто все более интенсивными. Вой и скрежет минометов и «катюш» присоединялись к оглушающему грохоту. Большинство берлинцев теперь почти не вылезали из подвалов, бомбоубежищ, бункеров и станций метро. Они потеряли чувство времени. Дни и ночи размывались страхом, смятением и смертью. Берлинцы, которые продолжали педантично вести дневники до 21 апреля, вдруг стали путать даты. Многие отмечали, что русские были в городе 21 или 22 апреля, когда Красная армия еще сражалась [343] на окраинах. Ужас перед русскими часто усиливался чувством собственной вины. Некоторые немцы хорошо знали, как немецкие солдаты вели себя на советской земле, знали и о зверствах, которые Третий рейх творил в концентрационных лагерях. В Берлине царил такой жуткий страх, какого не испытывал ни один город со времени разрушения Карфагена.

Эльфрида Вассерман и ее муж Эрих прятались в огромном бункере рядом с железнодорожным вокзалом Анхальтер. В 1943 году на русском фронте Эрих потерял ногу и теперь ходил на костылях. Он быстро признал в грохоте артиллерийский огонь и заставил жену срочно перебраться в бункер. Эльфрида собрала вещи в два чемодана и две большие сумки. Кроме собственной одежды, она натянула старые военные брюки Эриха, а поверх всего шерстяное пальто и шубу. Поскольку мужу, чтобы передвигаться на костылях, необходимы были обе руки, Эльфрида одну сумку закрепила на спине, другую — на груди. В одной сумке была еда: немного черствого хлеба и несколько банок мясных и овощных консервов. В одном из чемоданов лежал большой горшок с маслом.

Когда Вассерманы добрались до вокзала Анхальтер, его бункер уже был битком набит. Эльфрида в конце концов нашла местечко на одной из лестничных площадок. Над их головами горела единственная лампочка. В ее слабом свете можно было разглядеть людей, заполнивших каждый квадратный фут, каждую лестничную ступеньку. Условия в бункере были невообразимыми. На верхнем этаже лежали раненые, и их стоны и крики не утихали ни днем, ни ночью. Туалетами нельзя было пользоваться, так как не было воды; повсюду валялись экскременты. От вони сначала тошнило, но вскоре Эльфрида и Эрих уже ее не замечали. Они проводили часы в состоянии полнейшей апатии, почти не разговаривали и понятия не имели, что происходит снаружи.

Только одно отвлекало их от собственных мыслей: постоянный детский плач. У многих родителей закончились продукты и молоко. Эльфрида видела, как «с верхнего этажа вынесли трех малышей, умерших от истощения». Рядом с Эльфридой сидела молодая женщина с трехмесячным младенцем, и как-то Эльфрида заметила, что младенца у женщины на руках уже нет. Он лежал на бетонном полу рядом [344] с матерью, мертвый, а мать словно оцепенела. Как и Эльфрида. Она вспоминает, «что просто увидела мертвого ребенка, но не огорчилась».

На Потсдамерштрассе был разрушен снарядами департамент по туризму. В сорока четырех комнатах подземного убежища разместилось более двух тысяч человек, и Маргарет Промайст, старшая по убежищу, не имела ни минуты покоя. Кроме гражданских, сюда недавно перевели два батальона фольксштурма, поскольку, как объяснили Маргарет, «русские приближаются». Замотанная, изможденная, Маргарет благодарила судьбу за недавний телефонный звонок: ее близкая подруга вызвалась принести ей немного еды. Пока она сновала по убежищу, с улицы принесли сорок четырех раненых, и Маргарет поспешила к ним. Одной из них уже ничем нельзя было помочь, и Маргарет тихонько сидела рядом с телом приятельницы, которая принесла ей еду, и «завидовала ее тихой и мирной улыбке. Ее, по крайней мере, миновал наш «крестный путь».

Пока большинство берлинцев на период сражения забивалось под землю, аптекарь Ганс Миде, уполномоченный по гражданской обороне от общественного убежища на Бисмаркштрассе, 61 в Шарлоттенбурге, патрулировал свой район. Снаряды взрывались вокруг него, а он со злобой смотрел на плакат, красовавшийся на стене здания напротив, на гигантские печатные буквы: «ЧАС ПЕРЕД ВОСХОДОМ СОЛНЦА — САМЫЙ ТЕМНЫЙ».

Доктору Рудольфу Хюкелю восход солнца казался очень далеким. Уже несколько недель выдающийся патолог был источником глубочайшего беспокойства для своей жены Аннемарии. Она верила, что ему грозит нервный срыв. Совсем недавно муж показывал ей капсулу с цианидом, смертельное воздействие которой он улучшил, добавив уксусной кислоты. Муж сказал, что, если положение в Берлине ухудшится, они совершат самоубийство. С тех пор на глазах фрау Хюкель кошмары войны и гнев на Гитлера довели ее мужа до последнего предела. Доктор несколько часов подряд вслушивался в вой снарядов, затем встал, подбежал к открытому окну и выкрикнул во всю мочь своих легких: «Der Kerl muss umgebracht werden!»{53} [345]

Гитлер ткнул пальцем в карту и закричал: «Штейнер! Штейнер! Штейнер!» Фюрер нашел решение. Генерал СС Феликс Штейнер и его войска должны немедленно пойти в атаку со своих позиций в Эберсвальде на фланге 3-й танковой армии фон Мантейфеля, затем повернуть на юг и остановить наступление русских на Берлин. Атака Штейнера закроет брешь там, где русские прорвали северный фланг фронта 9-й армии Буссе. На карте Гитлера эта мера казалась блестящим выходом из сложившейся ситуации. Войска Жукова сейчас казались наконечником стрелы с основанием на Одере и острым концом, упиравшимся в Берлин. Вдоль северного фланга Жукова стоял маленький флажок с надписью «Группа Штейнера». Гитлер опять почувствовал уверенность. Атака Штейнера восстановит контакт между 3-й и 9-й армиями.

В плане фюрера была лишь одна ошибка. У Штейнера практически не было солдат. Еще раньше Хейнрици решил подчинить Штейнеру ту часть 9-й армии, которую русские оттеснили к северу. К несчастью, хаос на фронте и нехватка времени не позволили собрать достаточно войск, чтобы группа Штейнера стала боеспособной. В реальности не было никакой группы Штейнера. Осталось лишь название и маленький флажок на карте Гитлера.

Гитлер уже звонил Штейнеру. «Насколько я помню, — вспоминал Штейнер, — тот звонок раздался между 8.30 и 9.00 часами вечера. Вот точные слова Гитлера: «Штейнер, вы знаете, что у рейхсмаршала (Геринга) в Каринхалле есть своя личная армия? Немедленно ее распустите и пошлите в бой». Пока я пытался сообразить, что фюрер имеет в виду, он продолжал: «Каждый человек между Берлином и Балтийским морем вплоть до Штеттина и Гамбурга должен быть брошен в наступление, о котором я дал приказ». Когда я возразил, что мои войска совершенно неопытные, и попросил уточнить, где должна состояться эта атака, фюрер мне не ответил. Он просто повесил трубку. Я понятия не имел, куда, когда и с кем я должен наступать».

Штейнер позвонил Кребсу, объяснил ситуацию и сообщил шефу ОКХ, что у него нет войск. «Как раз когда я объяснял Кребсу, что мои войска совершенно не имеют боевого опыта и у нас нет тяжелого вооружения, к нашему разговору подключился Гитлер и прочитал мне длинную лекцию, которую [346] заключил словами: «Вот увидите, Штейнер, вот увидите. У ворот Берлина русских ждет самое страшное поражение». Я сказал ему, что считаю положение Берлина безнадежным, но он мои слова проигнорировал».

Вскоре Штейнер получил официальный приказ наступать. Последний абзац гласил:

«Строжайше запрещается отступать на запад. Офицеры, не подчиняющиеся безоговорочно этому приказу, должны быть арестованы и расстреляны на месте.

Вы, Штейнер, головой отвечаете за выполнение этого приказа. Судьба столицы рейха зависит от успеха возложенной на вас миссии.

Адольф Гитлер».

После разговора со Штейнером Гитлер вызвал начальника штаба люфтваффе генерала Коллера. «Весь личный состав военно-воздушных сил, находящийся в северной зоне, немедленно передать в распоряжение Штейнера, — сказал Гитлер, повышая голос и доводя себя до исступленного крика. — Любой командир, который не пожелает расстаться со своими людьми, заплатит собственной жизнью, и не позднее чем через пять часов. Обязательно передайте им это. Вы сами отвечаете головой за каждого человека!»

Коллер был ошеломлен: о группе Штейнера он слышал впервые. Придя в себя, он позвонил генералу Детлефзену в ОКХ и спросил: «Где Штейнер? Куда посылать войска?» Детлефзен не знал, но пообещал безотлагательно выяснить.

В те отчаянные дни один Хейнрици ничего не знал о новом плане, а когда он о нем услышал, то сразу же позвонил Кребсу.

«У Штейнера не хватит сил для такого наступления, — сердито сказал Хейнрици. — Я не признаю этот приказ и настаиваю на отводе 9-й армии. В противном случае, Кребс, мы потеряем единственные войска, которые еще в состоянии защищать Гитлера и Берлин. Имейте в виду, что, если мое окончательное решение не будет одобрено, я требую освободить меня от занимаемого поста».

Затем Хейнрици спросил, нельзя ли встретиться с Гитлером, чтобы обсудить ситуацию. Кребс невозмутимо отверг эту идею: «Невозможно. У фюрера слишком много работы». [349]

Хейнрици для памяти записал результат этого разговора в своем военном дневнике: «Мой призыв к вышестоящим офицерам не забывать об их ответственности перед войсками был отвергнут. Вся ответственность лежит на фюрере, ответили мне».