Бетти: счастливое пробуждение\

Послушайте, они оказались достаточно долгими. Нужно значительное время, чтобы алкоголь или таблетки убили вас. Однажды кто-то сказал Роберту Бенчли, что ликер, кото­рый он пил,— медленный яд. Бенчли пожал плечами и от­ветил: «А я не спешу».

Мне потребовалось немало времени собраться туда, ку­да я отправлялась. Я пыталась решить, какую лучше взять одежду, чтобы я могла как-то вписаться в ватагу матросов. Я даже купила новые брюки — хотелось выглядеть как можно лучше.

Я не намереваюсь излагать здесь бесконечную хронику моего пристрастия к лекарствам и выпивке. И все-таки по­учительно сделать краткий обзор того пути, который в конце концов привел меня в морской госпиталь. Ибо, если говорить откровенно, большая часть этого пути казалась радостной.

Я думаю о первой кружке пива. Это было в Беннинг-тон-колледже, куда я поступила обучаться танцам летом в год своего восемнадцатилетия. Мы с соседкой по комна­те, убежденные, что пьяны, словно безумные бегали по ла­герю при лунном свете. Так как мы были счастливы, нам казалось, что мы очень важные персоны.

Я думаю о первой поездке в Европу в 1956 году и о пу­тешествии из Италии в Австрию, когда мы с Джерри пили виски из бумажных стаканчиков. Мы клали туда вместо льда свежий снег с подоконника нашего отеля и ужасно смеялись друг над другом.

Я думаю о кануне Нового года в Вэйле. «Уотергейт» и моя операция по поводу рака молочной железы уже позади, мы в окружении людей, которых любили, и провозгла­шаем тосты за 1975-й, и много пьем, чтобы обеспечить ус­пехи предстоящих лет.

Думаю об отпусках, крестинах, поминках, праздниках, выпивках перед обедом и перед тем, как пойти куда-ни­будь, и о вечерней рюмочке перед сном. Думаю о первом глотке ледяного мартини. Думаю о том, как мы с Джерри распили вино из немецкой свадебной кружки во время наше­го обеда на помолвке.

Выпивка была обычной, когда мы отдыхали, когда мы праздновали, и это все казалось хорошо до тех пор, пока не привело к беде. Если вы не алкоголик, это не обяза­тельно приведет к беде. Но я — алкоголик. И совершенно не знала этого в течение тридцати лет.

Впервые я попробовала вино, когда мне было двенад­цать или тринадцать лет, в буфетной, в доме моей подруги в Гранд-Рапидс. Нас было трое или четверо детей, все по­пробовали и сказали: «Ой, какой ужас». И ушли.

По правде говоря, подростком я была порядочным сор­ванцом. Однажды Билл Уоррен — мальчик, за которого я в дальнейшем вышла замуж, ушел с танцев, чтобы по­тискать девицу на автомобильной стоянке. Когда он вер­нулся, я дала ему пощечину и сказала, чтобы он мне боль­ше никогда не звонил.

В девятнадцать у меня была первая неприятная встреча с алкоголем. Это был cuba libre в отеле в Гранд-Рапидс. Я выступала манекенщицей в показе мод, и несколько дру­зей пригласили меня посидеть после этого. Позднее, когда я пришла домой, мама услышала мои стоны из ванной комнаты и спросила, что случилось. «О,— ответила я,— ужасно плохо себя чувствую — пила ром с кока-колой, это называется cuba libre». И она сказала: «Слава богу, что обошлось только этим».

Я вылечилась от cuba libre, но если моя болезнь была предупреждением, то я этого не поняла.

Акт второй. Когда я жила в Нью-Йорке и занималась в студии Марты Грэйем танцами, мы с подругой по комнате отправились на студенческие состязания в Нью-Хейвен. Мальчики приготовили нам нечто под названием «пурпуро­вая страсть» — сок грейпфрута с пшеничной водкой. У ме­ня возникло что-то вроде помрачения сознания. В течение нескольких минут все казалось неподвижным и расплывча-тым. И снова я не поняла, что это предупреждение.

Уже дома, в Гранд-Рапидс, как-то я пошла на рожде­ственскую вечеринку — это был файв-о-клок (чай в 5 часов), хозяин приготовил «пунш плантаторов». Сверху пла­вали кусочки апельсинов, и вкус был как у апельсинового сока. Многих девушек стошнило. Меня не тошнило, но у меня все тело онемело. Я должна была вечером занимать­ся в бальном классе высшей школы, мой парень привез ме­ня домой. Родители дали мне черный кофе. Какие они опытные, подумала я, и была довольна собой, потому что еще оставалась на ногах, а многие из компании совсем опьянели.

Все это было мне неприятно, отсутствие самоконтроля чуждо моей натуре. Я пила в компаниях, чтобы не выде-ляться. И тогда, и теперь молодые люди очень податливы влиянию сверстников. Я помню компанию на пляже, у пас были баллоны с пивом, мы играли в мяч, кто-то принес коктейли-манхеттенсы. Они выглядели очень заманчиво, с вишенками. Меня так тошнило, что никогда больше ни один манхеттенс в рот не взяла.

Дома мои родители всегда готовили коктейли к фай и о» клоку. Это был обычай, привычка, как чистка зубов утром. Теперь, оглядываясь назад, с полной уверенностью могу сказать, что алкоголь и я несовместимы. Но тогда мы даже не знали, что алкоголизм это болезнь и что она может быть наследственной. Мы даже не знали, что некоторые уже рождаются потенциальными алкоголиками и стано вятся ими сразу же, как только начинают пить. В то же время другим для этого требуются многие годы упорной тренировки. Мы сами приучаем организм к зависимости от алкоголя до тех пор, пока он не сдастся. Изо всех сил сно ва и снова собираемся в компаниях с выпипкой, как будто пытаемся решить "крупные социальные проблемы" - как поедать сырых устриц в полураскрытых раковинах или улиток. Все это проходит очень весело, и считается важным хорошо принять гостей, чтобы быть приятным другими.

Мой отец был алкоголиком, хотя я не знала об этом вплоть до его смерти. Таким же был мой брат Боб. Мой брат Билл до сих пор не может понять, как ему удалось этого избежать. «Выпивка вредна мне», - кротко заявля ет он.

Мудрый брат Билл. Я не была такой воздержанной

как он. В двадцать лет я обручилась с одним из его

друзей-адвокатов, но роман был недолгим. Мне нравились мальчишки, я любила компании, любила гулять допо здна, флиртовать, а адвокат не поощрял все эти увлечения. «Он был слишком трезвый парень», написала я в моей первой книге. Трезвость не привлекала меня, я думала, что это синоним пуританства. Я водилась с отчаянной компа­нией,— во всяком случае, с такой отчаянной, какая могла быть в начале сороковых в Гранд-Рапидс.

Итак, я вышла замуж за Билла Уоррена. В нем-то ни­чего пуританского не было. У него были белокурые вьющиеся волосы, он танцевал, играл в теннис и был очень популярен.

Помните старую народную песенку: «Есть в городе та­верна, там мой дружок сидит, смеется, выпивает и песни распевает, лишь обо мне совсем не вспоминает»? Вот это и есть история моей жизни с Биллом Уорреном. При всем при том на субботних вечеринках вместе с ним я пила то­же много, и если в конце вечера кто-нибудь предлагал еще «на посошок», то не отказывалась. Я не чувствовала, что мне нужна выпивка, но очень редко уклонялась от нее.

В конце концов я развелась с Биллом Уорреном. И что в итоге? Разве мое упорство, мое стремление вырваться на свободу, приведшие меня в Нью-Йорк, сделали меня вели­кой балериной? Я осталась маминой дочкой. Разве я не вернулась домой? Разве, выйдя замуж, не стремилась к обычному домашнему очагу и детям? Замужество продол­жалось пять лет. В результате я стала предусмотритель­ной по отношению к мужчинам и спиртному. Даже пере­стала держать выпивку у себя дома. Мой старший брат Боб, который к тому времени был выздоравливающим ал­коголиком и очень активно помогал другим, обычно захо­дил ко мне с приятелями, которых он хотел обратить на путь трезвости. Он говорил, что ему нравится приводить их сюда, потому что он знал, что в моем холодильнике нет даже пива.

Я вспоминаю парней, обшаривавших полки моей ма­ленькой кухни в надежде найти хоть бутылку ванильной настойки. Но если человек хотел выпить у меня, ему надо было принести спиртное с собой.

Что касается Джерри Форда, самого заметного холос­тяка в Гранд-Рапидс (герой футбола, адвокат, страстный лыжник), то, когда я с ним встретилась, едва ли он вообще пил. Во всяком случае, это не входило в список его досто­инств.

В возрасте тридцати четырех: лет, после четырех лет службы на флоте, он снова жил дома. Я думаю, он нахо­дил удобным, чтобы его обстирывала собственная мать. Той осенью, когда мы поженились, он впервые предпринял попытку пройти в Конгресс и выиграл место в Палате представителей. Мы переехали в Вашингтон. В Вашингто­не потребление алкоголя на душу населения больше, чем в любом другом городе Соединенных Штатов. Несметное множество приемов, и, как конгрессмена, вас приглашают на большинство из них. Приемы давали и лоббисты, и се­наторы, и кабинет членов Конгресса, и дипломаты. Были коктейли, ужины, обеды, благотворительные базары. Иног­да по три раза за вечер, каждый день. Может быть, именно я подстрекала мужа пить. Он очень сдержанный челочек. Ему даже трудно было признаться в любви ко мне, он предпочел сказать: «Я бы хотел жениться на тебе». Мне хотелось, чтобы он раскрепостился и, когда он приходил с работы, я предлагала ему пиво или мартини, чтобы он рас­слабился. Такой образ жизни не стал для него привычным, но это доставляло удовольствие, хотя он никогда не напивался, чтобы улучшить или облегчить восприятие жизни или каких-то событий.

В моем представлении мои выпивки были просто ре­зультатом общительности, а общительность была забавной и веселой. Мне нравилось немножко подпоить наших гостей, приглашенных на обед, прежде чем мы сядем за стол, потому что это делало встречу более приятной, - во всяком случае, так мне казалось. Большую часть времени, .когда Джерри находился в Конгрессе, мы жили в Вирджинии по соседству с очень приятными семьями. Практически все мы принадлежали к одной епископальной церкви, наши дети ходили в одни и те же школы и кружки. И в основном, кажется, все они играли в нашем доме. Я была членом ассоциации родителей и учителей и, словно наседка, проводила целые дни с детьми, показывая их то стоматологам, то окулистам. Обычная американская повседневность. Со стороны же наша жизнь выглядела как прелестная иллюстрация из семейного журнала. И лишь одно пятнышко начинало портить эту картинку—алкоголь становился слишком важным в моей жизни. Не помню точно, когда да из бытовой пьяницы я превратилась в человека, зависимого от спиртного, но уверена — это происходило постепенно. Если вы достаточно часто ходите на коктели, то начинаете предвкушать такие встречи, а затем уже вам хочется выпить дома.

Вирджиния была штатом с локальными выборами и по этому с определенными ограничениями в купле-продаже. Вино можно было купить лишь в городском магазине, а если вы принимаете гостей в загородном клубе. то спиртное приносите с собой или держите там в своем шкафчи­ке. Когда мы с мужем и друзьями выезжали за город на уикенд, то брали с собой много бутылок. Я убеждала себя, что Джерри любит выпить рюмочку перед обедом. Это все прилично и так принято. Люди дарят друг другу красивые кожаные сумки с отделениями внутри для пары бутылок и стаканов.

Когда Джерри отсутствовал — а по мере того как он продвигался в Конгрессе, он отсутствовал все чаще,— я проводила свой файв-о-клок с выпивкой у соседей. Или да­же одна, разговаривая с соседкой по телефону. Другую рюмку я выпивала перед ужином, а затем, после того как дети укладывались спать, готовила себе стаканчик на ночь и тянула его, сидя перед телевизором.

Появились опасные признаки, но я хоронила их в сво­ем подсознании и извлекла на свет лишь через много лет. Конечно, я не пила утром, но, с тех пор как стала более честной сама с собой, смогла припомнить случаи, когда вливала столовую ложку водки в горячий чай и это созда­вало приятное ощущение теплоты. Возможно, мной руко­водило инстинктивное чувство, что это поможет ослабить ощущение пустоты, так же, как это помогало, когда при простуде или ознобе моя мать укладывала меня, тогда еще подростка, в постель и приносила чашку горячего чая с не­большим количеством виски. Может быть, тот самый пер­вый алкоголь и есть самый важный. Наверное, именно тог­да, в ранней юности, я впервые осознала, какое удоволь­ствие и освобождение может принести вино.

На этом, говоря об алкоголизме, я хочу особо остано­виться. Дело не в количестве выпитого и не в виде спирт­ного, а только в том, какое у человека возникает ощуще­ние. Это чисто психологическое явление. Вы пьете, потому что вам нравится ощущение, которое при этом возникает. Человек, который не является алкоголиком, не беспокоит­ся о том, будет ли приготовлена выпивка там, куда он со­бирается в гости, а я беспокоилась об этом. Мой муж ни­когда не думал о выпивке. Очевидно, как я теперь пони­маю, в то время я уже не только думала о ней, но и искала ее.

Дети были еще маленькими (Сьюзен-пять лет), когда у меня развилось ущемление шейного нерва. Шейный ра­дикулит потребовал многодневной госпитализации для о вытяжения, физиотерапии, горячих компрессов, массажа, иглоукалывания и... лекарств. Я помню, как говорила одно­му из докторов в госпитале Джорджа Вашингтона, что меня волнует выписка: «Я так боюсь, что боли начнутся сно­ва».— «Не позволяйте им начинаться,— сказал он.— Держите ваши лекарства всегда при себе и принимайте каждые четыре часа».

Если у меня развивалась устойчивость к одним препа­ратам, доктора назначали другие. Я ненавидела это ощу­щение искалеченного тела, ненавидела боли, ненавидела то, как, сгорбившись, добиралась до постели, и поэтому принимала много таблеток. Не имело значения, таблетки или алкоголь, лишь бы избавиться от болей.

Теперь я знаю, что частично боли, от которых я пыта­лась избавиться, были чисто эмоциональными.

Джерри стал лидером меньшинства в Палате предста­вителей, и я гордилась им — у него была великолепная ра­бота. Но я начала жалеть себя. Пусть все знают, что это я, бедняжка, сделала возможными поездки мужа по всем Со­единенным Штатам с этими речами. Ему достаются все хвалебные заголовки в газетах, аплодисменты, а что мне? С одной стороны, мне нравилось быть женой государствен­ного человека, с другой — я убеждалась, что чем более важной персоной становится Джерри, тем менее значи­тельной делаюсь я. А чем больше я позволяла себе раски­сать — а я знала, что для детей была бесхарактерной тряпкой,— тем больше овладевало мной чувство жалости к себе. Разве я ничего уже не значу в этом мире? Подсозна­тельно-то, думаю, я не верила, что представляла собой что-то значительное. Моя карьера у Марты Грэйем не име­ла выдающегося успеха — я считалась талантливой тан­цовщицей, но не стала великой балериной,— мои умерен­ность в себе всегда была шаткой. Если меня принима­ли в женский клуб в высшей школе, я говорила: «О, это потому, что у меня два старших брата, а девушкам нра­вятся мои братья». Или: «Это потому, что я могу тан­цевать и буду полезна, когда они будут ставить спек­такль».

Я не могла признаться, что люди любят меня саму. И стеснялась того, что не закончила колледжа, хотя по­нимала, что, если я ловко действую, нарядно выгляжу, может быть, незнакомые и думают, что я умница

Необразованная. Не Павлова. И даже наполовину не такая женщина, какой была моя мать. Я всегда сопоставляла себя с недостижимыми идеалами Мартой Грей ем и моей матерью — и всегда оказывалась неизмеримо ниже их. Это был хороший повод для того, чтобы на­пиваться. Моя мать была удивительной женщиной, строгой, доб­рожелательной и принципиальной. И никогда не подво­дила меня. Безупречная, она пыталась и нас, детей, за­программировать на безупречность. Никогда не делилась с нами своими неприятностями, в одиночку переносила их. Она была самым ярким примером для меня. Когда я не могла перенести в одиночку свои неприятности, то теряла уважение к себе. Как бы сильно я ни старалась, я не могла оправдать собственные надежды. Правда, нико­му, насколько я знаю из своего жизненного опыта, не уда­валось их оправдать. Но так как выпивка освобождала меня от чувства неполноценности, я тянулась к алкоголю. Существует много таких женщин, как я (далее в этой кни­ге я хочу посвятить целую главу женщинам-алкоголичкам), которые делают различное великолепное убранство для церкви, украшают книги, готовят пищу, ведут дом, посвя­щая все свои дни своим мужьям и детям, и ничего не тре­буют для себя, не имеют самолюбия.

Я была контролирующей себя пьяницей, без кутежей и запоев. Когда приходила в гости, вела себя наилучшим образом. Пила, но никогда слишком много. Я всегда зна­ла: дома все имеется в моем полном распоряжении. Од­ной из причин того, что мое пьянство не усиливалось, бы­ло как раз то, что я начала принимать много лекарств. Когда вы просыпаетесь утром и глотаете таблетку, рюм­ка уже не нужна. Обезболивающие таблетки оказывают такое же действие, как вино. Успокаивают нервы, и Бог в помощь! К тому же гораздо респектабельнее.

В 1965 году, приблизительно через год после того, как я стала комбинировать обезболивающие с алкоголем, про­изошла осечка. Однажды после обеда я собрала свою сум­ку и решила уехать на взморье, прихватив Сьюзен и ос­тавив всю свою неблагодарную семью беспокоиться о том, где я нахожусь и вообще вернусь ли домой. Бедная Сью­зен решила, что я лишилась рассудка, и была подавлена мыслью, что ее мать сумасшедшая. Я не знаю, была ли здесь какая-то связь между наркоманией и моим поступ­ком, но так как эти нелепые выходки продолжались, то это привлекло внимание семьи.

Я пошла на консультацию к психиатру, и он сказал, что я занята только тем, что пытаюсь представить, в чем нуждаются другие, и не остается времени для Бетти. Он посоветовал задуматься о том, что я не только жена и мать, но и представляю что-то сама по себе. И для себя.
Психиатр не поощрял того, что я выпиваю, но и не думал меня останавливать. Если бы он сделал это, может быть, я и прекратила пить. Во всяком случае, он лечил меня не от алкоголизма, а от комплекса неполноценности. (Многие психиатры, докапываясь до самих истоков эмо­циональной проблемы, считают, что это не может быть ал­коголизм, что это всегда следствие, а не причина. А дело обстоит как раз наоборот. Вы должны избавиться от алкоголизма, прежде чем лечить эмоциональные стрессы.) К тому же сама-то я не видела причин обсуждать мои выпивки с психиатром. Я предпочитала притворяться, что все пойдет прекрасно, стоит мне только заняться танца­ми, или пройтись по магазинам, или уединиться после обе­да и начать писать письма друзьям. Джерри, который всег­да был для меня замечательной опорой, винил себя во всех моих несчастьях. Однажды он сказал в интервью, что из-за его работы я должна быть и матерью и отцом нашим детям. «В период выборов я уезжаю в Мичиган после со­браний Конгресса на три недели, возвращаюсь домой на уикенд, снова еду в Мичиган еще на три недели. Мы всег­да стараемся взять семейный отпуск на Рождество и ле­том, и это прекрасные дни. Хотя большую часть года я бываю в отъезде».

Вероятно, как уже упоминалось выше, я родилась ал­коголиком. Не обстоятельства моей жизни сделали меня алкоголиком. Потребовалось лишь несколько лет, чтобы болезнь развилась и набрала "силу. Был, правда, период, когда я совсем не пила в течение двух лет.

Я лежала в больнице с жалобами на боли в желудке. Доктора обследовали желудок, желчный пузырь, почки, но ничего не нашли. Тогда пригласили консультанта, ко­торый поставил мне диагноз: панкреатит (воспаление под­желудочной железы). Он сказал: «Голубушка, окажись я на вашем месте, некоторое время не подходил бы и близ­ко к бару».

Я ответила — прекрасно. Если бы он сказал мне, что я должна всю оставшуюся жизнь воздерживаться от выпив­ки, то я, может быть, очень обиделась бы и стала спо­рить с ним. Тут же я просто приняла его совет.

Джерри спросил моих докторов, может ли употребле­ние алкоголя быть причиной воспаления поджелудочной железы. Они ответили, что «вообще-то это возможно». «Это показывает вам,— говорит он,— как медики умеют изворачиваться. Имеются очевидные свидетельства, что упо­требление алкоголя — главная причина панкреатита, но они всеми способами избегали этого вывода, и я тоже от­казался от этой мысли».

Не помню точно, когда и как я начала снова пить. Мо­жет быть, это был стакан вина где-нибудь на званом обеде. (Мэри Белл и ее муж Дэл однажды решили не пить в течение года, а когда год прошел, они расхвастались: «Ну не молодцы ли мы? Это надо отпраздновать!» Пошли в местный клуб и напились вдребезги.)

Мой брат Билл говорил, что он обсуждал с Джерри мои алкогольные проблемы еще до Белого дома: «Она же пьянеет от одной рюмки. Или она комбинирует водку с таблетками, или это что-то еще». А Джерри уверил его: «Если дело примет серьезный оборот, мы займемся этим». Никому не хотелось принимать это всерьез. Друзья, ко­торые любили меня, отбрасывали очевидные факты. Шейка Грэмсхаммер, которая живет в Вэйле и знает нас с конца шестидесятых, говорит: «Ну, хорошо, мы замеча­ли иногда, что она выпивает лишнюю рюмку виски, но это ведь бывает с каждым. А лекарства она принимала от болей. Мы все думали: бедняжка, она не может обой­тись даже в гостях без таблеток. Но мы никогда не пред­ставляли себе, что она алкоголик».

После того как много лет спустя Шейку прижали во­просами, замечала ли она все-таки мое состояние, она так оправдывала меня: «Когда я впервые встретила Бетти, это была очень жизнерадостная, обаятельная женщина, но я все-таки подумала: должно быть, очень трудно быть же­ной конгрессмена. Да у нее еще была эта болезнь — шей­ный радикулит, а ведь всем наплевать, что там происхо­дит с женой конгрессмена, да и его она не могла трево­жить своими проблемами. А потом вдруг он стал Прези­дентом, и она предстала перед глазами публики. А ведь из­вестно, какие это злобные глаза, и, конечно, ей было страшно».

Честно говоря, мне в Белом доме стало лучше. Я там воскресла. Джерри теперь не отсутствовал подолгу. И я была теперь кем-то — первой леди. Когда я говорила, ме­ня слушали. Я могла выступать за права женщин и про­тив плохого обращения с детьми. Начала испытывать удо­вольствие от репутации искреннего человека и того, что появилась возможность делать добрые дела. Когда я рассказала по телевидению о своей операции по поводу рака груди, женщины по всей стране пошли на обследование молочных желез.

Но мой шейный радикулит прогрессировал, и поэто­му таблетки были всегда со мной. Сьюзен говорит об этом так: «Эта маленькая черная сумочка постоянно пополня­лась по предписаниям докторов». Но все-таки я не пила спиртного в Белом доме. Риск был очень велик, ответст­венность очень большая, я оказалась в очень жестких рамках. Выпивка ограничивалась уикендом в Кэмп-Дэвиде или рюмочкой вечером перед сном наверху в баре, кото­рый был в апартаментах Президента.

Для тех, кто думает по-иному, позвольте сказать, что быть обитателем Белого дома не сахар. У вас нет ника­кой личной жизни, все ваше время расписано, вы все вре­мя в страшной спешке. Мы много ездили. Часто за гра­ницу. Нервное истощение и боли вынуждали меня ложить­ся в постель и ставить горячие компрессы, принимать таб­летки, чтобы позже отправиться на официальный обед. Но эти обеды и честь представлять нашу страну значили для меня очень много.

Когда мы оставили Белый дом и уехали на Запад, дела ухудшились. Может быть, они бы ухудшились в любом случае, не знаю. Но я была огорчена и подавлена, потому что Джерри не избрали после двадцати восьми лет самоот­верженного служения стране. Американцы, как я считала, сделали большую ошибку.

В известном смысле я тоже оказалась в отставке. Как первая леди, я была постоянно в центре внимания, хорошо исполняла свою роль и радовалась, ловя свой миг под солнцем. Людям с комплексом неполноценности требуется постоянная поддержка внешнего окружения. Мы отка­зались от дома, где прошла наша семейная жизнь. Дети разъехались, даже Сьюзен имела собственное пристанище, которое мы помогли ей купить в Палм-Дезерт, и я никому больше не была нужна. По крайней мере, так мне каза­лось. И хотя в самые ранние дни моего замужества я иногда даже тяготилась семейными обязанностями, те­перь скучала без них.

После бурной деятельности это было как эмоциональ­ный шок — оказаться внезапно снова дома, одной и днем и ночью. Отставка Джерри была обманчивой, он продол­жал проводить кампании от своей партии, ездил с лек­циями, инструкциями, работал в комитетах десяти или более деловых и благотворительных организаций.

Я не пытаюсь искать себе оправданий, но думаю, ес­ли человек генетически предрасположен к алкоголизму и к тому же оказывается в соответствующих обстоятельствах, он теряет самоконтроль, и болезнь начинает разви­ваться. Когда дети были маленькими и я постоянно испы­тывала чувство ответственности, обстоятельства сдержива­ли меня. Затем я перестала пить на те два года после пан­креатита, потом Джерри стал Вице-Президентом, а там и Президентом, и я была слишком занята, слишком на виду, чтобы пить в заметном количестве. Когда мы переехали в Ранчо-Мираж, обстоятельства тоже сдерживали меня. Мы арендовали дом, пока шло строительство нашего собствен­ного дома, а я начала работать над автобиографией. Из-за постоянных болей в шее и спине мне было трудно вста­вать, одеваться или делать физкультуру, но все-таки я пе­режила более или менее успешно весну и лето 1977 года. Ведь можно писать мемуары и лежа, если требуется.

В то же время я постоянно встречалась с писателем, который помогал мне делать книгу, с дизайнером по пово­ду тканей, цвета обоев для нового дома. Он строился ря­дом с домом Никки и Леонарда Файестоунов, которые были близки нам во многих отношениях.

Никки хотела, чтобы меня осмотрел доктор Конгрес­са Соединенных Штатов Америки, который помог одной из ее дочерей, когда у нее болело колено. Она думала, что он сможет помочь и мне с шейным радикулитом. Она все организовала, я пошла на прием. Он меня осмотрел, а за­тем позвонил Никки: «Я был бы рад помочь миссис Форд,— сказал он,— но до тех пор, пока не снята инток­сикация от всех этих лекарств, которые она принимает, я ничего не смогу сделать».

Он не сказал мне этого, а Никки ни словом не обмол­вилась вплоть до моего принудительного обследования.

Как обычно, никто ничего мне не говорил. Они бо­ялись, что мне действительно необходимы все эти лекарст­ва. Итак, я продолжала испытывать боли и принимать таблетки. И ощущать полную невиновность. Таблетки, ко­нечно, значительно удобнее алкоголя, если вы хотите убе­дить себя, что вы невинная жертва,— ведь таблетки выпи­сывают доктора. Такого оправдания в отношении алко­голя не существует.

Я-то продолжала комбинировать свою отраву. Я чита­ла наклейки на пузырьках с таблетками, которые гласи­ли: «Не производите сложные работы и не употребляйте алкоголь, когда принимаете эти таблетки». И я не производила сложную работу, потому что половину времени про­водила дома. Что касается остального, то я считала: ну, хорошо, эти наклейки для людей, которые не умеют пить. Какое же это безумие думать, что ты якобы умеешь пить!

Осенью 1977 года состоялась моя поездка в Рос­сию.

Я должна была комментировать балет «Щелкунчик» (Джерри и я подписали контракты с телевизионной ком­панией Эн-би-си и должны были появиться несколько раз в телевизионных программах). Боб Бэррэт сопровождал меня в Москву. Стоял сентябрь. Спектакль же должны были показывать перед Рождеством, но в Москве было уже очень холодно. Я спала, накрываясь своим меховым пальто, и когда нам с Бэррэтом нужно было обсудить что-нибудь, мы сидели в ванной комнате — там было теплее. Помню, как нас везли по городу в лимузине с воющими сиренами, и не имело значения, были пешеходы на дороге или нет — они должны были успеть разбежаться, чтобы не попасть под нашу машину. Я была в ужасе, что мы мо­жем кого-нибудь задавить. Меня поражало безразличие нашего шофера к возможным травмам его собратьев-про­летариев. Заинтересовало посещение балетной школы, но сидение в ложе театра со всеми этими телекамерами, на­правленными на тебя, очень изнурительно* Я не была про­фессионалом на телевидении и не имела представления, как выгляжу на экране. А наши три директора — русский, француз и парень из Эн-би-си — постоянно орали друг на друга. Это была непрерывная разноязычная брань. Я ча­сами сидела в этой ложе, а когда они разрешали, направ­лялась в женский туалет и принимала следующую дозу таблеток. Лишь с трудом я могла читать текст со своими репликами, так была напугана.

Когда «Щелкунчик» был передан у нас в Америке, пресса отметила мои «осоловелые глаза и заплетающийся язык», и они были правы. Ведь я так напичкала себя ле­карствами! Я не читала газетные заметки — они были та­кие ругательные, что никто не показывал их мне, а я их, разумеется, сама не искала. Однажды я просмотрела кино­ленту, но повторно просмотреть ее у меня никогда не хва­тило бы выдержки.

Только недавно я спросила Джерри, было ли ему стыд­но тогда за мой вид. «Я знал, что это совсем не то, что бы ты могла сделать,— сказал он.— Это было так замедлен­но, нарочито снотворно. Но я никогда не говорил тебе об этом, потому что любил тебя и не хотел обидеть, не хотел, чтобы ты страдала, и сам избегал смотреть фактам в лицо». Где бы я ни была той осенью, я словно пребывала в ту­мане. Иногда в эйфорическом, иногда в депрессивном. Долорес Хоуп пригласила меня быть членом комитета госпиталя Эйзенхауэра в Ранчо-Мираж, и я истово посе­щала собрания, но не стала активным членом. Долорес, которая председательствовала на этих собраниях, говорит, что друзья что-то «мямлили», когда их спрашивали, как я там работаю. «Ты была как зомби»,— говорит она.

Если ваши физические способности снижаются, сни­жение происходит по всем направлениям. Эффект от соче­тания таблеток и алкоголя может быть страшным. Доктор Перш обычно говорил нам в Лонг-Бич: «Воздействие при этом не два плюс два равно четырем, а два плюс два равно двадцати четырем».

Джерри считает, что Стив и Джек, два наших холос­тых сына, перестали проводить с нами уикенды из-за «не­приятной атмосферы, которая существовала».

Я говорю ему, что мне не нравится слово «неприят­ная», это звучит как будто мы ссорились, а ведь мы не ссо­рились. Ну хорошо, соглашается он, давай скажем «напря­женная». Мы оба делали большие усилия, чтобы казать­ся счастливыми и благополучными, не рекламировали свои трудности, но атмосфера была напряженной.

Особенно его приводило в бешенство то, как много времени требовалось мне на одевание. Я была словно плас­тинка, поставленная на замедленную скорость. Никки Файестоун перестала приглашать меня на обед, потому что я ела так медленно, что другие гости уставали сидеть, пока я справлюсь с первым. Никки говорила, что мне нужно час времени, чтобы съесть половину бутерброда.

Наверное, все почувствовали облегчение, когда я стала отказываться от приглашений. Иногда Джерри делал это за меня. «Я говорил людям, что у тебя грипп, старался привести всевозможные отговорки. Только бы не призна­ваться, что ты не можешь идти, потому что напилась. То ты больна, то у тебя нет вдохновения идти на обед, то еще что-нибудь».

Я, человек, который когда-то хотел объять весь мир, была так заторможена, что становилась совершенно пас­сивной. И наоборот, если я расстраивалась, то становилась очень крикливой. Я была ужасно чувствительна, легко ра­нима. Если кто-нибудь говорил что-то критическое про ме­ня, я была совершенно уничтожена. Знала, что никому не нравлюсь, да и за что было нравиться. Внутренне чувство­вала себя совершенно опустошенной. Но каждую неделю

обязательно ходила к врачу, где меня взвешивали, изме­ряли и делали инъекцию витамина B12. И каждую неделю у меня наблюдали ухудшение состояния — похудание, сла­бость. Я таяла.

Когда наступило Рождество, собралась вся семья и все решили, что с мамой надо что-то делать.

Забавная вещь, но в течение трех месяцев между Рож­деством и принудительным обследованием я стала энер­гичной и деятельной, какой не была уже многие годы. Я вернулась в Ранчо-Мираж из Вэйла и начала готовить наш новый дом к переезду.

Хотя была очень слабой, тем не менее постоянно на­ходилась в возбуждении.

У меня никогда не было собственного дома в Калифор­нии. Никогда до этого не было художника-декоратора. (Она мне сказала: «Я знаю только, что вы любите зеленое с белым и голубое, и это у вас будет».) И как я уже упо­минала, новую мебель мы не покупали в течение тридцати лет.

Все было вверх дном. Кроватей не было, не уверена, были ли спальни,— Джерри все время находился в разъ­ездах. Потом мы потеряли документы на дом, который арендовали, и поэтому мне нужно было проводить ночь там, где представлялась возможность. Я жила у Файесто-унов до тех пор, пока не приехали их дети. Затем перешла на квартирку Сьюзен. Но я не переносила ее кошку. Каж­дую ночь эта кошка забиралась ко мне на постель и обви­валась вокруг шеи, а я не могла спать. В итоге и перееха­ла в один из коттеджей для гольфа клуба «Зандерберд-Кантри». Мое кодовое имя (это имя используется секретной службой) было всегда Пинафор, но агенты называли меня за непоседливость Цыганкой.

Каждое утро в шесть часов я вставала, шла в новый дом и распаковывала вещи. У нас было три контейнера, наполненных пожитками из нашего дома в Гранд-Рапидс, дома в Вирджинии и личных вещей, которые были с нами в Белом доме. Все это находилось на хранении.

Вещи располагались в беспорядке, и это было ужасно. Мне помогала Кэролайн Ковентри, а затем появилась Кла­ра. Мы разбирали коробки, и я распределяла: "Это я хочу в кабинет" или: "Это пусть будет в гостиной". Я решила закончить все до 15 марта — к приезду Джерри домой. У нас не было места и для половины вещей, которые мы распаковывали. Мы сваливали их на дорожке и в гараже. Столовая была завалена коробками. К счастью мебели для столовой еще не было, а бассейн зиял, словно большая яма в земле.

Но мы располагали определенным местом, и мы могли, по крайней мере, устроиться здесь, как на бивуаке. А через две недели после того, как мы въехали в дом, было прове­дено принудительное обследование. Уже после, смеясь, я говорила Сьюзен: «Вы дождались, пока я сделаю всю чер­ную работу, а потом отослали меня в госпиталь. Неужели у вас не было угрызений совести?» Сьюзен ответила: «Нет. Это было необходимо. Ты была больна».

Я была больна. Потребовалось шестьдесят лет, чтобы я попала в Лонг-Бич, и каждый год из этих лет был глубо­ко поучительным. Это была моя жизнь, и, может быть, ее невозможно было прожить по-другому. И никто не был виноват в этом. Но теперь я должна все изменить. Или умереть.

Среди алкоголиков бытует поговорка, что вы можете отнимать бутылку у человека тысячу раз, но только он сам может ее отодвинуть хотя бы раз.

В Лонг-Бич я должна была научиться отодвигать все мои бутылки.