Бетти: счастливое пробуждение\

Пэт Бенедикт вспоминает, что я заснула по дороге в Лонг-Бич. Она рассказывала, что поездка была действительно приятной. Солнце светило, но меня это не очень трога­ло. Я слишком много пережила, и сон был для меня спа­сением. (Джой Перш говорит, что я спала, потому что от­рекалась от своего алкоголизма; что ж, он психиатр, и ему, может быть, виднее, но я никогда не понимала, какая тут связь.)

Когда мы въехали на территорию госпиталя, там были кинорепортеры, которые снимали мое прибытие, и это рас­строило меня. Помню, я смотрела в окно машины и ду­мала: сделаю вид, что не замечаю их. Удивлялась, откуда они узнали о моем приезде, и была готова обвинить Пэт, или Перша, или персонал госпиталя. Я считала, репортеры ждут меня, чтобы я сделала публичное заявление, но не была уверена, что должна это делать.

Доктор Перш: Я знал, что ее приезд в госпиталь бу­дет сопровождаться появлением работников службы гос­безопасности, секретных агентов, специальной телефонной связью. Кроме того, я знал также, что лечение алкоголизма — это не то, что лечение перелома ноги, Они требует содействия других людей. А группа собирается для тера­певтического собеседования при закрытых дверях. Нельзя было позволить парню из секретной службы сидеть там с большим пистолетом под пиджаком. И я знал, что она не могла находиться там в своих обычных условиях —

с отдельной комнатой для себя, с комнатами для приема присылаемых цветов и для секретарши.

Считаю, высокопоставленных персон нужно лечить так же, как всех других больных. Поэтому никаких офицеров при медалях и орденах, чтобы приветствовать ее появле­ние, как это происходило в институте онкологии в Бетезде, когда ее муж был Президентом. Я думаю, это вызвало бы в ней напряжение. Она, как обыкновенная пациентка, под­нялась в лифте и вошла в холл.

На самом деле я-то чуть не бросилась назад в лифт, потому что в холле была огромная вывеска: «Центр реаби­литации больных алкоголизмом»; Я не была к этому гото­ва. Считала, что у меня проблема с таблетками, но не бо­лее того. Я запнулась перед этой вывеской и запнулась на пороге комнаты, в которую меня ввели. В этой комнате находилось четыре кровати.

Я пошел в палату, и наша леди уже сидела там (но очень прямо) на жестком стуле. Она была вся напряжена, словно натянутая струна, как будто собиралась объяс­нить всему миру, почему она здесь находится. «Я привык­ла иметь отдельную комнату, доктор,— сказала она, сверк­нув на меня глазами.— Я бывала в больницах, я пример­ная больная, я делаю все, что мне говорят доктора, но не в такой обстановке. Кроме того, вы не сможете получить мое заявление, я не напишу его».

Я сказал: «Если вы настаиваете на изоляции, я скажу другим трем женщинам, что вы не желаете находиться с ними, и они переселятся в другую комнату». Я знал, что она не могла позволить мне переместить этих женщин.

У меня уже имелось написанное заявление, оно было подготовлено моим мужем, Бобом Бэррэтом и мной. Я пугала доктора Перша. Мне не хотелось идти в четырех­местную палату. Я думала, что они по крайней мере могли дать мне двухместную. Но он стоял на своем. Бедняжка Пэт готова была провалиться сквозь землю. Она говорит, что я очень упрямилась.

Но Перш не поддался на мои запугивания. «Я сейчас попрошу остальных женщин прийти и забрать свои ве­щи»,— сказал он. И я возразила: «О нет, нет, не собира­етесь же вы заставлять кого-то перемещаться из-за ме­ня?» Этим все и было улажено. Я заняла свободную койку.

В каждом здании Центра Бетти Форд сейчас есть четырехместные палаты. Обитатели палат назвали их «карьер» в честь моего пребывания в Лонг-Бич. И удиви­тельно, что люди, которые больше всего нуждались в ле­чении, оказывались именно там. Дело не в специальных назначениях, это просто счастливая случайность. У нас была одна очень высокомерная женщина, приехавшая из Нью-Йорка,— жена политического деятеля. Она сразу за­явила, что не собирается оставаться, немедленно уедет домой, а не будет торчать в какой-то четырехместной па­лате. Она находилась «под сильными парами». Устроила в приемном покое черт знает что, и я сказала Джону Шварцлосу: «Если хотите, я поговорила бы с ней. Я скажу ей, что знаю, как чувствуешь себя в этой ситуации, но пре­бывание в четырехместной палате может быть чрезвычай­но полезным. Й если я, придя из Белого дома, смогла пе­ренести это, то и она тоже перенесет». Мне не пришлось говорить это. Видимо, женщина обдумала свое положение и на следующий день явилась на завтрак как шелковая.

Моим соседям по палате в Лонг-Бич говорили, что ме­ня должны лечить как всех других, и это было самым ра­зумным. Двое из них были молодые женщины из регуляр­ных морских сил. Одна из них пошла служить в Воору­женные Силы в восемнадцать лет, но вскоре ее отправили домой из-за тяжелого алкоголизма. Она была очень оди­нока. Обычно подолгу сидела на своей кровати, и с ней трудно было вступить в контакт. Несмотря на все мои уси­лия, она так и не стала откровенной. Третья женщина была старше, гораздо ближе мне по возрасту. Оно была женой адмирала и выздоравливающим алкоголиком. Об­ратилась к стоматологу по поводу каких-то болей в кана­ле корня зуба, он назначил ей седуксен, появилась зависимость от лекарства, и она снова начала пить.

Алкоголизм — хроническое заболевание. Иногда слы­шишь, как люди говорят: «Меня излечили». Но никогда не излечивают. Алкоголизм можно лечит, но полностью излечить — никогда. И он прогрессирует. Вы можете воздерживаться в течение сорока лет, но если начнете пить снова, это будет так, как будто вы не переставали пить все эти годы. Вы будете превращаться в безнадежного алкого­лика гораздо быстрее.

Я не была типичным пациентом для Лонг-Бич. Скорее, знаменитость, отданная в залог. Я считала себя персо­ной — все-таки жена Президента Соединенных Штатов — и не думала, что мне нужно обсуждать свои личные проб­лемы с кем бы то ни было. Поэтому групповая терапия оказалась для меня трудной. Благотворным было слушать других людей. Мне были близки чувства, которые они вы­ражали, но я не могла позволить, чтобы кто-нибудь знал, что чувствую я сама.

Доктор Перш: Другие больные в палате, можно ска­зать, участвовали в эксперименте, наблюдая, как президент­ская жена собирается себя вести. Но она вошла в коллек­тив очень просто. За сорок пять минут до ее появления я собрал всех больных и сказал, что к нам поступает очень высокопоставленное лицо. Я прочитал им небольшую лек­цию о синдроме высокопоставленных лиц. Сказал, что у всех присутствующих есть возможность быть гуманными и отнестись с пониманием к тому, что эта во всех других от­ношениях привилегированная леди имеет все-таки одно свойство ординарной личности. Я сказал, что, если мы не будем лечить ее, как любого другого, мы не добьемся ус­пеха. Поэтому, несмотря на то что она жила в Белом доме, она будет здесь под своим именем, как обычная больная, как любой из них.

Еще я сказал, что также не хочу, чтобы кто-то звонил сейчас жене, с которой не перезванивался по шесть не­дель, а теперь вдруг появились неотложные разговоры. Я также сказал, что не хочу видеть, как их жены хлынут в госпиталь, чтобы пообедать с мужьями. «Пища у нас от­вратительная. Ясно я объяснился?» И еще сказал, что на­мерен пробыть в госпитале весь день, и первый же мужчи­на или женщина, который поведет себя как сволочь, услы­шит это от меня. Потом я сказал: «А теперь займемся своими делами».

Я не особенно хорошо запомнила время лечения, да и как я могла? Я все еще была очень слабой. Мне говорили, что потребуется более двух лет, прежде чем полностью освобожусь от химических веществ, которые принимала. В этом отношении назначаемые врачами лекарства гораздо хуже алкоголя — у них очень длительный период выве­дения. Итак, я высиживала на бесчисленных лекциях, соб­раниях и группах, только слушая и пытаясь выудить хоть малую толику, полезную для меня.

Большинство лечебных программ довольно просты, но требуют определенного напряжения мысли. В начале своей трезвенности, например, я не представляла, что означа­ет фраза: «Остановитесь и прислушайтесь к Богу». Это всего лишь четыре слова, но я их теперь очень хорошо понимаю. Тогда же я не прислушивалась, а обраща­лась к Богу, говорила ему, чего я хочу, чуть ли не давала задания.

В Лонг-Бич — так же, как в Центре Бетти Форд и Газелдене и большинстве других хороших реабилитацион­ных центров,— больных заставляют проштудировать «двенадцать шагов» «Анонимных алкоголиков». К тому же в Лонг-Бич мы должны были каждый вечер ходить на собрания «АА» («Анонимных алкоголиков»). Каждый может посещать открытые собрания «АА», даже если он не алкоголик. Закрытые же собрания только для алкого­ликов. Этого было достаточно, чтобы я почувствовала себя осмеянной, но, думаю, это длилось только какое-то время. Мэри Белл, которую доктор Круз привел ко мне за неде­лю до этого, считает, что это продолжалось все-таки до­вольно долго.

Мэри Белл Шарбатт: Когда я увидела ее в первый раз, губы ее дрожали, она была в ужасе. Она была очень изящ­ной, очень любезной, какой вы себе и представляете об­щественного деятеля. Я говорила с ней и с ее семьей, а потом написала ей письмо. Потому что, когда испытыва­ешь страх и боль, очень трудно запомнить вещи, которые вам говорят. Вы помните сущность, ощущение надежды, но не детали. А я хотела, чтобы она ясно поняла одну мысль — я вхожу в ее жизнь, потому что у нас одинаковое заболевание. Я не была общественным деятелям. Я ска­зала: «Мы вращаемся в разных кругах, ниш алкоголизм — единственное связывающее нас звено. Если возникнет дружба, это будет одна из ценностей, которые мы получим. Но это необязательно, просто необязательно. Если вы хо­тите жить, я с вами до конца дней. Если вы хотите пить, пейте, но не разговаривайте со мной».

Именно доктор Перш ввел в мою жизнь и Мюриел Зинк. Он попросил ее навестить меня в Лонг-Бич, потому что она была не только выздоравливающим алкоголиком, но и хорошо известным человеком в области реабилита­ции.

В первое время мы особенно-то и не говорили об ал­коголизме. Я немного рассказала о себе, но не задавала слишком активно вопросов. Знала, что это Сьюзен подня­ла тревогу вокруг нее, и рассказывала о своей дочери. Она сказала, что всегда было достаточно ее взгляда, чтобы Сьюзен замолчала, но в этот раз она настояла на своем, и это было очень тяжело. Мы поговорили немного о при­нудительном обследовании. После того как рассталась с ней в тот первый день, я долго размышляла, действитель­но ли нас многое связывает, или я только думаю, что она такая открытая, или в действительности она такая. А мо­жет быть, мне самой нравится отражаться в лучах чужой славы? Но я решила — до тех пор, пока остаюсь сама со­бой и не пытаюсь производить на кого-то впечатление, все будет в порядке.

Позднее мне позвонил доктор Перш и сказал: «Миссис Форд получила истинное удовольствие от вашего визита. Я бы хотел узнать, не смогли бы вы приехать к нам сно­ва?» Я ответила: «Конечно да». Тогда он попросил: «Нель­зя ли организовать для нее женское собрание? Потому что наши собрания сейчас стали слишком многолюдными, и я думаю, что группа поменьше будет полезнее для нее».

Итак, мы — приблизительно четырнадцать женщин — приехали и провели собрание. Она была любезна, вела себя как хозяйка, расставляла и убирала пепельницы. Но не слишком откровенничала. После этого она приезжала ко мне домой на женское собрание в Лагуне. А потом мы еще раз провели для нее собрание в госпитале. После это­го она сказала, что поддержка этих женщин имеет для нее огромное значение.

Теперь мы просто говорим о ее алкоголизме, она мо­жет сказать «я пила», она твердо стоит на земле и очень

конкретна, но тогда она нуждалась в благопристойных выражениях, объясняя, что все ее лекарства выписывались докторами. Она не могла сказать: «Я наркоманка». Самое большее: «У меня есть зависимость». Думаю, это естест­венно. Я считаю, что только по мере того, как проходит время, человек начинает лучше понимать, яснее видеть и лучше идентифицировать себя с другими.

Мне действительно нравилась Мюриел, и мне хотелось слышать, что она может сказать. Я хотела слушать. Со­вершенно уверена, что мне не хотелось говорить самой, не хотелось ни с кем разговаривать, но я подумала, что она настоящая леди и могла бы быть отличным другом. И если уж так надо, чтобы у меня были такие знакомые, то она для этого самая подходящая. Она не подавляла меня. Я не чувствовала ее снисхождения. Первые слова, которые она мне сказала, звучали так: «Вы единственная в своем роде, но вы при этом не единственная». Я была женой Президента, но я была женщина, такая же, как она, у нас обеих были дочери, она шла ко мне с добром и дружбой.

Все женщины этой группы поддержки шли ко мне с добром и дружбой. Я буду всегда благодарна им. Они еха­ли час из Лагуны в Лонг-Бич и час обратно только для то­го, чтобы встретиться со мной раз в неделю. Каждая рас­сказывала о своем выздоровлении, о том, что она делала, чтобы отказаться от алкоголя. Когда я слушала, как одна из них — председатель республиканской группы жен­щин — говорила о том, что раньше всегда доливала в свой кофе водку, то думала о тех днях в Вирджинии. Даже не признаваясь себе в этом, я знала, что в сущности была та­кая же.

Мюриел права, когда говорит, что для меня было не­возможным назвать себя пьяницей. И это начало беспоко­ить многих в Лонг-Бич, включая доктора Перша. Я много раздумывала над этим. Просто не могла произнести: «Я алкоголик». Ко мне не подходила ни одна из историй пьянства, которые я выслушивала. У меня никогда не было острой потребности пойти в бар, меня никто не собирался увольнять из флота из-за того, что я была не в форме, ни­кто не подавал на меня в суд за то, что я раздавила кош­ку, будучи в подпитии.

Я знала: что-то не в порядке со мной, иначе моя семья не пошла бы на принудительное обследование. Но существует огромная разница между тем, когда другие люди счи­тают тебя алкоголиком, и тем, когда ты сам считаешь себя алкоголиком. Я была совершенно довольна, что не пила, для меня не составляло труда отказаться от выпивки: меня страстно тянуло к таблеткам, а не к вину. Я постоянно просила лекарства, но мне их не давали. Я жаловалась, что рука и шея очень беспокоят меня. Это не помогло. Врачи назначили мне упражнения. Ну хорошо, я слишком стара и слаба, чтобы играть в волейбол со всеми остальными, но у меня свой комплекс физкультуры и еще лечебная ходьба. Я научилась проходить милю за четырнадцать ми­нут. И это была довольно скучная прогулка — до бейс­больной площадки и обратно. Потому что Лонг-Бич — это город, и все пространство вокруг госпиталя занимали официальные здания, пустующие участки земли и транс­порт, а погода была хмурой, весь апрель облачный.

Мы все носили ярлыки с нашими именами, и, когда я гуляла, матросы кричали дружелюбно: «Привет, Бетти». Мне было шестьдесят, и я оказалась в тот период самой старой пациенткой в госпитале. Несмотря на то что им предписывалось обращаться ко мне как к равной, вскоре я все же стала их любимицей.

В сущности, я и была младенцем, рождающимся в му­ках выздоровления, с золотой ложечкой во рту. Как же я могла не поправиться, подвести всех? Ведь за мной стояла вся страна. Матросы, семья, друзья, даже пресса. Не каждый в подобной ситуации имеет такую поддержку. Когда я поступила на лечение, я была очень слабой уче­ницей. Я говорила то, что мне внушали, но в моем мозгу это не откладывалось. Например, нам, пациентам, объ­ясняли, что сила, более могущественная, чем мы сами, мо­жет возвратить нам здравомыслие. Меня это обидело. Моя первая реакция была — ну, эти больные, должно быть, значительно тяжелее меня, потому что я же в своем уме и никогда не теряла здравомыслия. Мысль о том, что чело­век может быть в своем уме и совершить безрассудный поступок, например сесть за руль в пьяном виде, не дохо­дила до меня.

Я также не понимала, что значит «честность перед со­бой». Разве я не была честной целый день напролет? Когда я была ребенком и приписала пенни за леденец в счет ба­калейной лавки, разве я не прибежала к матери в тот же о вечер, потому что это лежало на моей совести? И разве она не отшлепала меня? Я никогда не забывала этого, и еще удивительно, что после подобного осталась честной. Но я осталась. Когда мой консультант в госпитале гово­рил о необходимости быть честной перед собой, я думала: какого дьявола он хочет?

Но в конце концов я услышала. И поняла, что быстрее услышала бы, если бы сама работала активнее. Бытует по­говорка: «В здоровом теле — здоровый дух». Я оздоравливала свое тело и ждала, когда же наступит духовное вы­здоровление. Потом случилось нечто ужасное. Шел деся­тый день моего лечения. Я была в своей обычной терапев­тической группе, группе номер шесть. Мы называли себя «шестая упаковка», и я считала, что у нас было замеча­тельное заседание. Общее мнение выражалось приблизи­тельно в таких репликах: «По-настоящему прекрасное за­седание. Мысли доктора Люкса о первом, втором и третьем шагах... Дискуссия о проблеме Джимми прошлым вечером... Он был потрясен до слез... Дела действитель­но продвигаются так, что каждый уже полностью раскры­вает свои чувства». Но только не я.

После того как были расформированы маленькие груп­пы, было проведено большое собрание всех групп. Джерри находился в этот день в госпитале и пришел на собрание вместе со мной. Выступал Джой Круз, и я была рада его видеть.

После этого был обед, затем нас с Джерри пригласили в кабинет доктора Перша. Там были Перш, Круз, Пэт Бе­недикт, мой консультант и еще один врач.

Я сказал: «Пока речь шла только о лекарствах, но те­перь вы должны сделать публичное заявление о вашей за­висимости от алкоголя». Она ответила: «Я не могу сделать этого, я не хочу позорить своего мужа».

Я сказал: «Вы просто прячетесь за своего мужа и, если вы мне не верите, спросите его». И она, глядя на Прези­дента, спросила: «Ну?» Он ответил: «Нет, ты меня этим не опозоришь». Она задыхалась, краснела, бледнела, снова краснела,— казалось, ее сосуды сошли с ума.

Пэт Бенедикт: Мне не разрешили проводить много вре­мени с Бетти в Лонг-Бич, потому что доктор Перш хотел вместо влияния одного человека достичь влияния целой группы, имея в виду лечение по системе.

Лечение не было моей сферой, но меня просили сопро­вождать ее на женские собрания «Анонимных алкоголи­ков» в Лагуну, для того чтобы обеспечить конфиденциаль­ность этих посещений. Мы добирались туда по задворкам, и, помню, я как-то сказала: «Бетти, до встречи с вами я обычно входила сюда через парадные двери». А она за­смеялась и ответила: «Ну, раз уж вы связались со мной, то придется через черный ход».

Я еще продолжала получать химиотерапию — мне только несколько месяцев тому назад сделали операцию по поводу рака груди — и лежала в постели больная в то утро, когда позвонила секретарь доктора Перша и сказала, что он просит меня прийти к нему в кабинет в час дня. Я ответила, что не могу, но она сказала, что он настаивает. Тогда я встала, надела брюки и пошла.

Перш предъявил Бетти доказательства ее алкоголизма, и он был безжалостен. Я сидела рядом с ней и помню, как наполнились слезами ее глаза, захлюпал ее маленький носик, и я обняла ее, успокаивая. Они не хотели, что­бы она, отказавшись от лекарств, продолжала выпивать. Так представил дело Перш. Но, думала я, черт тебя возьми, нельзя же так круто. Это было очень тяжело для нее, потому что он был слишком жестким. Мне это второе принудительное обследование казалось бо­лее болезненным: к тому времени я уже очень ее лю­била. Джерри Форд: Перш был очень жестким. Я думаю, он почувствовал, что Бетти не поддавалась лечению, она от­рицала свой алкоголизм, может быть, даже хотела ус­кользнуть от лечения, и он решил нанести ей удар. Я ду­мал, она разгромит весь кабинет — она словно с ума сош­ла. Не помню, что я говорил тогда, но определенно ска­зал, что никогда не считал эту проблему позорной. Сказал, что никогда не испытывал никакого смущения от этого. Потом я проводил ее в палату, и она легла. Она все еще плакала, а я пытался утешить ее, ободрить и вселить уве­ренность.

Мне-то казалось, что он ничего подобного не делал. Я действительно обезумела и была подавлена тем, что он не защищал меня. Он не позволил мне найти лазейку, кото­рую я искала. Я так плакала, нос и уши заложило, голова разламывалась, я вся отекла. Джерри позвал доктора, что­бы он выслушал меня, и через некоторое время я остыла. Думаю, даже сам Перш не предполагал, какое это произ­ведет на меня воздействие. Ведь он мог бы сказать: «Бет­ти, вы настоящий алкоголик, но вы прикрываетесь своими болезнями! Вы ссылаетесь на свои боли в шее, в спине или еще где-нибудь».

Не думаю, что это оказало бы на меня такое сильное впечатление. Но вот то, что он сказал, глубоко потрясло меня: «Бетти, вы такой же алкоголик, как любой другой, но вы используете своего мужа, чтобы скрыть это».

Я ни на минуту не поверила в то, что я алкоголик, и конечно же была уверена, что никогда не прикрывалась моим мужем. Но в конце концов поразмыслила, что если это то, что они от меня хотят, тогда ну что же, пускай. Если я соглашусь, может быть, они быстрее отпустят меня домой. На следующий день в газетах появилось еще одно заявление. Я написала его от руки, и мой муж сделал пару поправок. Там, в частности, говорилось: «Вследствие пре­красного лечения, которое я получаю здесь, в морском госпитале в Лонг-Бич, я поняла, что имею зависимость не только от лекарств, которые принимала из-за артрита, но также от алкоголя. Я благодарна за программу выздоров­ления... и рада, что имею возможность лечиться по этой программе. Я надеюсь, что это позволит разрешить мои проблемы».

На самом деле я надеялась, что теперь они все от меня отстанут. В Лонг-Бич я вела что-то вроде дневника нерегулярно, время от времени. Вот пара выдержек оттуда.

21 апреля. Телефонный звонок от Джерри. Он со­общил мне о том, как продвигается дом, о новой дорожке, служебных делах и т.д. Теперь в постель. Черт возьми эти дьявольски кусачие одеяла! Еще маленькой я поняла, что когда запишешь что-то, это становится грубым. Это хорошая программа; может быть, для некоторых слишком тяжелая в двадцать лет, не говоря уже о тех, кому две не­дели тому назад исполнилось шестьдесят. Две недели моей трезвости. О, хорошо, еще одна неделя — и меня выпустят на уикенд. Какого черта мне здесь делать? Я даже начала говорить, как матросы, но не могу просить об отлучке. Я слишком хочу этого, просто до слез.

28 апреля. Ура! Я еду домой на уикенд. Какое счастье. Джерри приедет за мной вечером. Теперь только бы прожить этот день — подъем, завтрак, осмотр, группа, лекция, собрание, физиотерапия, обед.

Одна часть этого совершенно другого человека была далека до совершенства. Я была как собака на коротком поводке, мои нервы были напряжены, ведь прошло только три недели лечения. Люди не понимают неустойчивость настроений выздоравливающего алкоголика. Я пошла в са­лон причесок, и мастер подстригла мне волосы очень ко­ротко, а я не могла понять, что происходит, пока не была острижена одна половина головы. «Что вы делаете?»— спросила я. «О, Кэролайн сказала мне, что вы хотите по­короче, чтобы плавать в бассейне».

Я вернулась домой разъяренная и набросилась на Кэ­ролайн Ковентри: «Я готова убить тебя за то, что ты со мной сделала». И я не шутила. К счастью, она была скорее другом, чем моим секретарем, и к тому же дипломатом до мозга костей. Я вспоминаю, как еще давно, перед моим публичным выступлением, Кэролайн сказала: «Миссис Форд, пожалуйста, не принимайте ваши таблетки до тех пор, пока не закончите речь, потому что я заметила, иног­да после них у вас получается не так замечательно, как вы можете». Она старалась быть деликатной и не говорить напрямую, что у меня заплетается язык. Друзья и родные тоже защищали меня от самопознания, да к тому же я сама себя защищала. Да, это происходит именно так. У вас образуется скорлупа, которая закрывает от всех вашу истинную сущность. Вы так много уделяете сил, чтобы никто не рассмотрел эту сущность, что и сами наконец перестаете ее видеть.

Дома в этот уикенд я была поражена: все стало так красиво. Наш декоратор, Лаура Мейко, проделала заме­чательную работу. Столовая была уже обставлена, бас­сейн и ванные комнаты готовы, фонтаны работали. Всего за три недели.

В субботу утром пришел доктор Круз измерить мое кровяное давление, и я расспросила его об одном из мо­их сотоварищей из «шестой упаковки»— парне по имени Хэл. Вы, конечно, можете сказать, что у меня было доста­точно дел и со своими проблемами, но я ужасно пережи­вала из-за этого Хэла. Казалось, что он все делает пра­вильно: он декламировал учебник по лечению алкоголизма, он был не впервые в госпитале, и все же Пэт считала, что он готов снова запить. Действительно, он напился по пути домой из Лонг-Бич.

Наиболее очевидной причиной беспокойства о своих сотоварищах по лечению является то, что они становятся зеркалом собственного выздоровления. Если у них это не получается, то как же я смогу?

На моей четвертой, и последней, неделе лечения я воз­вратилась в Лонг-Бич с коробкой бумажных носовых плат­ков, чаем Липтона и несколькими баллончиками для сифона.

Эта последняя неделя. Я стала значительно более ак­тивной. Во время первых дней я была наблюдателем. Ис­пытывала недоверие к людям, которые не высказывались и так же, как я, только слушали и учились. Из-за того, что я не хотела высказываться, мне нравились те, кто это де­лал, кто открыто, истово и прямолинейно говорил очень много. Чем больше они рассказывали спои живописные истории, тем больше отвлекалось внимание от меня. Я очень презирала тех, кто ничего о себе не говорил. Думала, они не хотят согласиться, что у них тоже есть проблема с алкоголизмом. И все-таки я не отождествляла себя ни с одним из них.

Никто никогда не прикрикнул на меня, не обвинил в том, что я сама не признаюсь, даже мой консультант. Мо­жет быть, они немножко боялись делать это со мной, может быть, обманывались моими хитростями,— я ведь была хорошей притворой.

Хотя иногда вы совсем не так умны, как думаете. Я помню, в группе женщин в Лагуне я объявила, что никогда не пила много,— так, слегка, в компании. Все эти женщи­ны с совершенно невозмутимыми лицами сказали: «Это правильно, мы тоже так думали, пока не стали выздорав­ливать». Они были очень любезны, но они не были хит­рыми.

Возвратимся немного назад. Это было на второй неде­ле моего пребывания в Лонг-Бич, когда я сама была совер­шенно шокирована заявлением, которое сделала э своей группе, о том, что я алкоголик. Это случилось на семей­ном заседании. Одна молодая Девушка встала и сказала, что не понимает, почему ее семья придает такое значение ее выпивкам. Семейные заседания были значительно более открытыми, чем, скажем, собрания «шестой упаковки». На них могли присутствовать также члены семьи.

Мой муж, Стив и Сьюзен — все принимали участие в некоторых терапевтических заседаниях, когда я была в Лонг-Бич. «Моя выпивка не причиняла родне никаких не­приятностей»,— сказала эта девушка. А я была уверена, что ее выпивка причиняла семье массу неприятностей. Тут как раз подошла моя очередь говорить. Я встала и вдруг сказала: «Я Бетти, и я алкоголик, и я знаю, как тя­жело переживает семья мое пьянство». Я это сказала, по­тому что думала про ту девушку. Если у тебя не хватает силы воли сказать это, ну, ради Бога, я скажу. Я сама уди­вилась своим словам, и все же наступило какое-то облег­чение.

У меня иногда возникали трудности в общении с очень молодыми матросами — мужчинами и женщинами. Там была одна маленькая девушка, такая пигалица и по росту, и по годам; она нюхала моторную смазку для того, чтобы одуреть. Я же никогда ни о чем подобном не слыхала, общалась только в милых компаниях с прелестными вы­сокими хрустальными стаканами. И таблетками. Один из больных, к которому я чувствовала особенную симпатию, был молодой врач из Национального противоракового ин­ститута. Перед тем как поступить в Лонг-Бич, он выписы­вал себе наркотики и распределял рецепты по аптекам в радиусе шестидесяти миль. Он сам понимал, что пе­реходит все дозволенные границы, что очень скоро администрация обнаружит такое большое количество рецептов. Когда я была там на лечении, все эти моряки неволь­но наводили меня на мысль о моем брате Бобе. Во время второй мировой войны он служил на юге Тихого океана, уничтожая японские пулеметные гнезда, а домой вернул­ся не только героем, но и алкоголиком. Все же ему уда­лось стать трезвенником, и он помог многим другим пью­щим. На его похоронах мой брат Билл и я были тронуты количеством людей, которые пришли попрощаться с Бо­бом и выразить ему свою любовь. «Церковь была совер­шенно переполнена,— вспоминает Билл,— масса людей от бедняков-индейцев до священнослужителей и таких, кто прилетел на личных реактивных самолетах».

В конце концов, может, я и не могла сравнивать себя с двадцатилетним механиком, который лакал остатки из общественных стаканов с восьмилетнего возраста, но я могла сравнивать свою и его болезнь. Мы все страдали одним и тем же недугом, и не имело значения, откуда мы вышли и как сюда попали. Если бы мы могли вылечиться собственными силами, мы бы сделали это и были там, где находятся все остальные люди. И так уж мы там остава­лись слишком долго, потому что думали, что именно там радость и веселье. Это одна из причин медленного выздо­ровления.

Итак, у нас было много общего, и мы начали прислу­шиваться и слышать друг друга и разрешать наши общие головоломки. Потому что большинство из нас были озада­чены — мы не знали, как здесь оказались, не планировали, что попадем сюда на семнадцатом, двадцатом или шести­десятом году жизни. Мы все были равны на лечении, не то что при осмотре достопримечательностей во время кру­госветного путешествия.

Мы помогали друг другу во многих отношениях. И много при этом смеялись. У нас была игра, которая на­зывалась «спасательная лодка»— психологически очень показательная, поверьте мне. Несколько человек из нас на­ходились условно вместе в «спасательной лодке», а лодка начинала тонуть и утонула бы, если бы пара человек не вышла. Вы должны были придумать объяснение для того, чтобы остаться на борту лодки. После того как мы выслу­шивали каждого, мы голосовали, кому выбрасываться за борт, кто эти неудачники. Кое-кто благородно заявлял, что это должен быть именно он, потому что он самый тя­желый или наиболее бесполезный. Другие, с более разви­тым инстинктом самосохранения, походили оправдание своего присутствия в лодке. Я была среди этих. Я сказала: «Я должна остаться на борту, потому что если я с вами, нас будет искать служба госбезопасности, пока не найдут тонущую лодку». Не очень приятное заявление, но не бе­да,— все Блумеры напористы.

В свободное время, когда не было больших дел, мы иг­рали в карты и пили кофе. Собирались все вместе в ка­фетерии на первом этаже. Читали, писали ответы на пись­ма. Я получала их очень много. Не только с просьбой о помощи, но и с предложениями о поддержке, понимаю­щие, ободряющие, хвалебные. Я высоко ценила заботу лю­дей, но была удивлена количеством газетных заметок, пе­редовиц, приветствующих мой героизм, чистосердечность и мужество. Я никого не спасла из горящего дома, просто отодвинула свои бутылки. Это моя семья, а не я, была искренней и мужественной.

Доктор Перш говорит, что ему целыми днями названи­вали репортеры, которые говорили примерно так: «Я точно знаю, что она до смерти хочет поговорить со мной, но ей не разрешают». Появилась даже бригада с телевидения, арендовавшая хлебный фургон; она въехала на нем с от­крытой дверью, перед которой стояла телевизионная ка­мера.

Я все еще продолжала говорить себе — возможно, это было глупо,— что, даже если я публично заявила о своем алкоголизме, все же мое выздоровление — мое личное де­ло. Или по крайней мере дело моей семьи, докторов и мо­их больных сотоварищей. Это чуть не привело меня к дру­гой беде.

Я закончила свою первую книгу. Она была уже в набо­ре. И я не видела никакой причины возвращать ее и встав­лять новые материалы о моем алкоголизме и наркомании.

Недели через две произошел еще один подобный слу­чай, который на первый взгляд не имел отношения к кни­ге. Я принес ей небольшой плейер. Там была записана речь на каком-то собрании или съезде об алкоголизме известного политического деятеля, который воздерживался от спиртного уже семь лет. Она вернула мне пленку и ска­зала: «Вы должны хорошо усвоить, что у меня никогда не будет такого товара. Я не собираюсь ездить по стране, рассказывая, как я была алкоголичкой». Она была еще очень высокомерной, не могла оценить себя со стороны и продолжала бояться публичных заявлений.

Я не готова была говорить о моем алкоголизме или мо­ей зависимости от лекарств. Мне еще нужно было время, чтобы пережить все это внутри себя.

Когда издатели предложили вставить в книгу главу о Лонг-Бич, я ответила: «Нет, я не хочу этого делать. Это не имеет никакого отношения к книге».

В случае с моей книгой мое упрямство оказалось бес­полезным. В конце концов я вынуждена Спила согласиться добавить что-то вроде постскриптума к истории моей жиз­ни и, кстати, могу сказать, рада, что моя аргументация не победила. Слишком много людей написали мне, что именно эта короткая глава дала им мужество обратиться за помощью.

Не очень уверена, по правде, насколько точно могу пе­редать разговоры того времени. Лаура Мейко говорит, что когда мы выбирали мебель и обивку, в иные моменты я доставала свои таблетки и удалялась, а она сидела и жда­ла, пока я не вернусь. Иногда ей приходилось возвращать­ся к тому же, что мы уже обсуждали накануне: «Вы все время возвращались к одним и тем же вещам, были при­вязаны к одной и той же теме». Думаю, это не было на­столько выражено, потому что я знала, что делаю, и знала, чего хочу.

Меня тут как-то расспрашивали, как моя семья чувст­вует себя теперь, не трудно ли им управляться со мной без этого приятного одурманивающего таблеточного по­водка, на котором я сидела и согласно кивала на все го­ловой. Ну, Джерри говорит, что они как раз тогда не мог­ли управиться со мной и что при всей моей слабости, бо­лезненности, называйте это как хотите, именно я управля­ла ими. Они старались не противодействовать мне, при­крывая и извиняя меня. Но некоторые из них были очень обижены. Сьюзен рассказывала о своей злости на меня, когда она присутствовала на семейном терапевтическом заседании.

Потом на каком-то утреннем собрании почему-то никто не захотел говорить, поэтому Пит прочитал короткий рас­сказ под названием «Теплые пушинки». О том, как у кого-то отобрали теплую пушинку. Ну, как будто бы у челове­ка отняли сердце. Это было то, что я чувствовала по от­ношению к своей матери. Как будто бы она все у меня отняла. Как будто я никогда не была ребенком и всегда стыдилась и прикрывала ее. Было ли это честно с ее сто­роны? И когда наступит моя очередь? Я говорила что-то в этом роде. Но никто не хотел меня комментировать. И Пит наконец сказал: «Ну, ребята, Сьюзен просит помо­щи». И тут все начали говорить, и это было замечательно. После этого я почувствовала значительное облегчение.

Никогда не забуду одно заседание группы. Они говори­ли о том, что если родители алкоголики, то очень возмож­но, что и ребенок будет алкоголиком, а я сделал глупое заявление: «О, я-то никогда не буду алкоголиком». Вы понимаете, когда человеку двадцать лет, ему кажется, что он все знает и всех заткнет за пояс. Они все набросились на меня. «Вы думаете, ваша мать собиралась быть алко­голичкой?» И я должен был согласиться с ними. Да, у ме­ня было много шансов стать алкоголиком, учитывая прош­лое моей семьи.

Лучше всего помню, что в Лонг-Бич маму лечили так же, как всех остальных. Она была первая леди, и это соз­давало дополнительные трудности. Она привыкла, что док­тора выписывали ей все, что она хочет, потому что они не хотели вызывать ее гнев.

Когда я пришел в Лонг-Бич впервые, я спустился в ка­фетерий, где мама перекусывала с несколькими матроса­ми. Они смачно шутили, а я был растерян и обижен. Я думал: «Ну и ну, что же это такое? Парни так шутят с мо­ей мамой, первой леди?»

Адмиралы и матросы были здесь перемешаны и весе­лились все вместе, и она смеялась с ними, была в хорошем настроении. Только позже я понял, как необходимо ей было окунуться в настоящую жизнь, где людей не заботит, кто она.

И это было самым важным, что дало ей лечение в Лонг-Бич, это вернуло ей ощущение того, что она все вре­мя среди людей. Джерри Форд: Я находился в группе из пяти или шес­ти выздоравливающих алкоголиков. В общей сложности я провел среди них пять суток. Бывал на многих собраниях вместе с Бетти. Впервые я узнал, что такое алкоголизм. Это болезнь. Я видел офицеров и моряков в моей группе, и у всех были проблемы с алкоголем. Я ходил на лекции, где присутствовали от пятидесяти до ста больных и чле­нов их семей, находящихся в таком же положении, как и я.

Это было очень поучительно. Я понял тогда, что делал ей в свое время все поблажки, какие только возможны.

Когда программа лечения рассчитана на четыре недели, ваша первая задача перестать пить, а потом уже вы долж­ны найти аргументы для того, чтобы оставаться трезвен­ником. Я чувствую себя лучше, моя жизнь стала полнее, вино не притягивает меня. Вы говорите эти слова, но ваше понимание всего их смысла еще далеко от совершенства.

Тело выздоравливает первым. После того как я до не­которой степени освободилась от лекарств, даже мою кожу начало покалывать, особенно когда я чувствовала смуще­ние. Тело становится снова живым, в то же время и эмо­ции, которые подавлялись лекарствами, начинают ожи­вать.

Когда я только поступила в Лонг-Бич, чувствовала се­бя так плохо, что не могла спуститься в холл и выпить чашку кофе. Мне не разрешали даже витамины в форме таблеток — давали их в порошке, чтобы я высыпала их в овсянку за завтраком.

Но лечение, каким бы долгим оно ни было, это только первый хороший кратковременный удар среди других при­емов, способных удержать вас и не дать повернуть назад.

Истинная воздержанность достигается значительно медленнее. Истинная воздержанность — это свобода, а не напряжение до боли в суставах в течение двадцати четы­рех часов в сутки — выпить или не выпить, принять или не принять.

Истинная воздержанность — это жизнь по программе, которая помогает сдерживать свои эмоции таким образом, что они не приводят к неприятностям. Когда я вернулась домой из морского госпиталя, мне было далеко до этого. Но я оставалась трезвой, начала правильно питаться и де­лать упражнения. И начинала снова ощущать себя счастливой.

Горести могут длиться всю ночь,

Но радость придет под утро.

Книга всех молитв