Библиотека научного социализма под общей редакцией д. Рязанова

160

Главными деятелями во всей истории нашей общественной мысли являются именно просветители. Некоторые из них обладали огромной силой теоретической мысли. Но собственно просветительная деятель­ность почти всегда отвлекала их от занятий «чистой наукой». И они сами хорошо сознавали это. Н. Г. Чернышевский, сам занимающий такое почетное место в ряду русских просветителей, высказал инте­ресный взгляд на то, как именно должны передовые русские люди служить своей стране.

«Многие из великих людей Германии, Франции, Англии заслуживают свою славу, стремясь к целям, не имеющим прямой связи с благом их родины, — писал он в «Очерках Гоголевского периода русской лите­ратуры», — и, например... многие из величайших ученых, поэтов, ху­дожников имели в виду служение чистой науке или чистому искусству, а не каким-нибудь исключительным потребностям своей родины». У нас это невозможно. «Со временем будут и у нас, как у других народов, мыслители и художники, действующие чисто только в интересах науки или искусства; но пока мы не станем по своему образованию наравне с наиболее успевшими нациями, есть у каждого из нас другое дело, более близкое сердцу — содействие, по мере сил, дальнейшему развитию того, что начато Петром Великим ¹). Это дело до сих пор требует и, вероятно, еще долго будет требовать всех умственных и нравственных сил, какими обладают наиболее одаренные сыны нашей родины» ²).

Эти рассуждения объясняют многое не только в судьбе Ломоносова но и других наших просветителей, между прочим и самого Чернышев­ского. Полезно вспомнить о них, когда возникает вопрос, почему не так много сделал для «чистой» теории тот или другой весьма даровитый русский человек: очень часто окажется, что у него было другое дело, более близкое его сердцу, нежели занятие «чистой» теорией.

161

волнения

Это — только краткие замечания, сделанные в плане, не приведен­ном в исполнение. Если бы Штелин написал свое похвальное слово Ломоносову, то эти краткие замечания, вероятно, получили бы надле­жащее развитие, и нам стало бы яснее, каких именно «равных» пре­зирал гениальный поморец, и в каком именно смысле желал он возвы­ситься. Сослуживцы, равные Ломоносову в чинах, были неравны ему по дарованиям. Они редко понимали его и часто мешали ему работать для русского просвещения. Как же было ему не презирать их? Что ка­сается желания возвыситься, — т. е. подняться выше по лестнице чиновной иерархии, — то оно вполне естественно было у человека, который стре­мился служить своей родине, но благодаря своему «подлому происхо­ждению» не мог осуществить это благородное стремление без поддержки «высоких особ». Чем больше возвысился бы он сам, тем меньше ну­ждался бы он в таком покровительстве. Таким образом, желание возвы­ситься могло быть порождено самыми идеальными побуждениями. Но само собой разумеется, что оно могло корениться отчасти в тщеславии Влияние среды всегда очень сильно, а Ломоносов жил в среде, привыкшем судить о людях по табели о рангах. Несмотря на свой «образ жизни, общий плебеям» и на свою «мужиковатость», он сделался членом слу­жилого класса. Служа по «ученому» ведомству, Ломоносов умер стат­ским советником и даже землевладельцем: Елизавета пожаловала ему за одно из его похвальных слов мызу Коровалдой. По отношению к народу он стал отрезанным ломтем. И долго после него образованные разночинцы оставались чуждыми народной массе, не отличавшей их от настоящих «господ». Впоследствии образованные разночинцы и при­мкнувшие к ним «кающиеся дворяне» начали мучительно сознавать свою оторванность от народа и страстно искать путей, ведущих к сближению

162

Откуда происходило народное недовольство, это ясно показывает уже цитированное мною в одной из предыдущих глав «возмутительное письмо» Лариона Докукина:

«Древеса самые нужные в делех наших повсюду заповеданы быша, рыбные ловли и, торговые и завоцкие промыслы отняты многие и везде бедами погружаемы, на правежех стоя от великих и несносных податей... и многие от того умерщвляеми, домы и приходы запустели, святые церкви обветшали древоделей и каменосечцов отгнали... пришелцев иноверных языков щедро и благоутробно за сыновление себе восприяли и всеми благими их наградили а христиан бедных бьючи на правежех и с податей своих гладом поморили и до основании всех разорили» ²)

Соловьев справедливо заметил, что при Алексее Михайловиче на­род щадил особу царя, складывая вину на бояр, а теперь о царе стали

163

«Какой-де он царь! — родился от Немки беззаконной, он заменен­ный, и как царица Наталья Кирилловна стала отходить сего света, и в то число ему говорила: Ты-де не сын мой, замененный».

Иногда история «замены» царя принимала в воображении народа другой оборот. Петра признавали законным сыном Алексея Михайло­вича, а при этом рассказывали, что он погиб во время своего путешествия за границу, а на его место приехал в Россию немчин. Но какой бы оборот ни принимала эта история, выходило так, что Россией правит «замененный» царь, царь-самозванец, в отзывах о котором можно дать волю своему языку... если близко нет царских сыщиков.

На Дону вспоминали о времени двоевластия. Говорили, что царь Иван Алексеевич жив и живет в Иерусалиме «для того, что бояре воруют». «Он любит чернь», между тем как Петр полюбил бояр. Таким образом, здесь воображение массы противопоставляло одного царя дpyгому, но и здесь ее мысль не касалась царизма как учреждения.

Если та или иная «замена» давала объяснение склонности Петра к немцам, т. е. отвечала на вопрос о том, чем вызван был обремени­тельный для народа, — и такой решительный при Петре, — поворот к Западу, то она не устраняла, разумеется, связанных с этим поворо­том новых тягостей. Крестьянские бунты вспыхивали то там, то тут. Петр видел, где лежит и« причина. Усмиряя крестьян с обычной своей «жесточью», он принимал известные меры к облегчению их тяжелой участи. В 1719 г. он писал воеводам:

«Понеже есть некоторые непотребные люди, которые своим де­ревням сами беспутные разорители суть, что ради пьянства или иного какого непостоянного житя вотчины свои не токмо снабдевают, или защищают в чем, но и разоряют, налагая на крестьян всякие неснос­ные тягости, и в том их бьют и мучат, и от того крестьяне, покинув тягла свои, бегают и чинится от того пустота, а в Государевых податях

164

умножается доимка; того ради Воеводе и Земским Комисарам смотреть того накрепко, и до такого разорения не допускать».

Но он и сам не верил в возможность ее пресечения: в основу его реформы положено было еще большее, чем прежде, закрепощение кре­стьянской массы. Поэтому за приказанием о прекращении «оной про­дажи людям» у него непосредственно следовало такое добавление: «а ежели невозможно того будет вовсе пресечь, то-б хотя по нужде и продавали целыми фамилиями или семьями, а не порознь» ²). Известно, что крепостных людей продавали врознь, «как скотов», вплоть до от­мены крепостного права в 1861 году.

Логика этого права была сильнее железной воли Петра. Но тяже­лая цепь крепостной зависимости давила крестьян не только на поме­щичьих и на монастырских землях. Государство тоже привыкло смо­треть на них, как на свою живую собственность, и уж, разумеется, не Петр мог отказаться от этой привычки. Он считал себя полным госпо­дином над всей тяглой массой и распоряжался ее рабочею силой един-

¹) Соловьев. История России, кн. 4, стр. 172.

²) Там же, та же стр.

165

«Димитрию Шулепникову за крестьянина его Ивана Фомина с женою и детьми, который взят к городовым делам в кузнецы, выдать 35 ру­блей» ¹). Помещика удовлетворили деньгами, а его крестьянина не спросили, хочет ли он идти к городовым делам в кузнецы. И этот крестьянин, конечно, не был исключением из общего правила. К горо­довым и всяким другим государевым делам «гнали» тогда целые толпы невольных работников. А так как им очень плохо жилось на этих невольных работах, то естественно, что они не переставали роптать и, по своему старому обыкновению, искать спасения в бегстве. Крестьяне бежали в Польшу, но еще больше бежало их на юго-восток, в ту «пре­красную мати-пустыню», которая давала такой широкий простор всем недовольным элементам тяглого населения Московского государства.

Кроме крестьян были еще посадские люди. Им тоже приходилось нести «бремена неудобоносимые» в виде разного рода податей и обя­зательных служб. Они должны были служить: у подушного сбора, у полавочного сбора, у оброка с гостиного двора, у сбора с дворов и других оброчных мест, у банного оброка, у сбора с мостов, у сбора с торговых бань и т. д. И это еще не все. Кроме постоянных служб, были еще чрезвычайные, а кроме служб на местах, еще службы «отъезжие». В 1727 г. петербургское купечество ходатайствовало об его увольнении от всех этих служб, потому что они приводят его в край­нее убожество. В Москве от служб разорялись не только многие купе­ческие дома, но целые слободы. Такие же жалобы приходили и из дру­гих мест. Они были уважены ²). Конечно, посадские люди умели бегать не хуже крестьян. Беглецы из посадов тоже брали направление на юго-восток. В царствование Петра там собралось немало горючего материала, и уже тогда вспыхнул пожар сначала в Астрахани (1705 г.), потом на Дону (1707 — 1708 г.г.).

Нам известны имена и происхождение тех, кого считали «завод­чиками» астраханского бунта. Между ними было два «синбирянина», один ярославец, один «москвитин», три нижегородца, два павловца и несколько астраханских жителей. Иными словами, волновались не только местные жители, но люди, собравшиеся со всего Поволжья.

166

«Ржевский у стрельцов ружья обобрал, хлебного жалованья да­вать им не велел, с бань брал по рублю и по 5 алтын, с погребов по гривне, подымных по 2 деньги с дыму, валешных по 2 деньги, от точенья топоров по 4, с ножа по 2, от битья бумаги по 4 с фунта, с варенья пив и браг с конных по 5 алтын, с солдат и пеших стрельцов по гривне, с малолетних, со вдов и которые в Свейском походе, и женам их и детям платить было нечем, и тех сажал за караул и бил на правеже, и многие дворишки продавали и детей закладывали; у служилых людей и у всех градских жителей дворам спрашивал купчих, и которые дворы... в моровое поветрие крепости утерялись и в пожар сгорели, и с тех крепостей брали пошлины вдвое и втрое; а с рыбных и соляных и с иных всяких промыслов брали откупщики с стругов и с посадов привального по рублю и по два, и по три, и по пяти, а с мелких струж­ков по полтине; а в тех откупах он, Ржевский, с начальными людьми были товарищами... Он же посылал... зимним путем для рубки дров к селитряному варенью, и многие служилые люди от стужи помирали и на плаву с плотами тонули и в полон взяты... Велел брать кре­постных дел подьячим сверх указу лишних денег, и те деньги брал себе, и о тех поборах к Москве и в Казань посылали они челобит-

167

ников, а указу о том не учинено, а о вышеписанных всех обидах хотели они для челобитья из Астрахани послать, и их не пустили»... ¹). Это еще далеко не конец, но выписка становится слишком длин­ной, и я предпочитаю прекратить ее. Кто знает, как хозяйничали вое­воды во вверенных ям областях, тот без труда поверит тому, что бедным астраханцам плохо приходилось от Ржевского, хотя, может быть, они кое-где изобразили его подвиги слишком яркими красками. Если они отказались повиноваться своему попечительному воеводе, то единственно по той причине, что всякому терпенью бывает иногда конец. Казалось бы, что им так и следовало говорить: «Восстали потому, что уж очень много приходилось нам выносить, и охотно под­чинимся законной власти, когда будет облегчено наше положение». Но бесконечный список обид, нанесенных астраханцам их воеводой, начинается словами: «Междоусобие учинилось за брадобритие и не­мецкое платье», а одним из ближайших поводов к бунту послужил слух о том, что астраханцам скоро запрещено будет играть свадьбы в течение семи лет, а их дочерей и сестер будут выдавать замуж за немцев. В грамоте, посланной ими казанцам, астраханцы утверждали, что решились постоять за старину: «Стали мы в Астрахани за веру христианскую и за брадобритие (т. е., собственно, против него. — Г. П.), и за немецкое платье и за табак». Тут же написано было, что вое­воды и начальные люди поклонялись болванным богам «и нас кла­няться заставляли». Болванными или кумирскими богами бунтовщики называли «столярной работы личины деревянные, на которых у ино­земцев и у русских начальных людей кладутся накладные волосы (парики. — Г. П.)... чтобы не мялись» ²). И тут уж нельзя не предпо­ложить, что против Ржевского и его помощников выдвинуто было со­вершенно неосновательное обвинение. Ясно, что ни сам этот хищный администратор, ни другие, столь же хищные начальные люди таким «богам» не поклонялись и ни от кого не требовали поклонения. Как же это вышло, что действительные, — и поистине достаточные, — причины астраханского бунта перепутались в изложении (и, вероятно, также в воображении) его руководителей частью со смешными небы­лицами, а частью с такими фактами, которые сами по себе не могли повредить жителям: например, с брадобритием и с немецким платьем ³).

168

Во-первых, одно дело носить такое платье, какое нравится, а дру­гое дело одеваться так, как прикажут. Те же донцы, которые говорили, что у них всякому вольно усваивать какой ему угодно «обычай», с бла­годарностью заявляли: «Тем они перед иными народами (sic!) от вели­кого государя пожалованы и взысканы, что к ним до сих пор о боро­дах и о платьи указу не прислано». Во-вторых, если астраханский воевода Ржевский не поклонялся тем деревянным личинам, служившим подставками для париков, то он очень чтил золотого тельца и сумел создать себе доходную статью из царского указа о немецком платье, действуя с той изобретательностью и с тем натиском, которые всегда были свойственны в подобных случаях начальным людям Московского государства.

Астраханские обыватели писали: «Воевода не дал срока в деле немецкого платья для своей корысти, посылал по многие праздники и воскресные дни капитана Глазунова да Астраханца Евреинова к церквам и по большим улицам и у мужска и у женска полу русское платье обрезывали не по подобию и обнажали перед народом, и усы, и бороды, ругаючи, обрезывали с мясом». При таких условиях поневоле восстанешь «за брадобритие и немецкое платье», т. е., как уже за­мечено, против того и другого.

Москву, «а пришед к Москве, немцев всех ктоб где попался мужеска и женску полу побить было до смерти и сыскать было государя и бить челом, чтоб старой вере быть по прежнему, а немецкого бы платья не носить, и бороды и усов не брить. А буде бы он государь платье немецкое носить и бород и усов брить пере­стать не велел, и его б государя за то убить до смерти» (Ecunoв, Раскольничьи дела, т. II, стр. 103). Правда, обвиняемый объявил потом все это вымышленным, но пока­зания других свидетелей заставляют думать, что вымышленного тут было очень мало.

169

Разумеется, можно и должно было провести разделительную черту между энергичными приемами Ржевского (обрезывание с мясом усов и бороды) и брадобритием, как обычаем, принятым у немцев. Но астраханцы не имели привычки к строгому логическому мышлению, да и сами «немцы», от которых заимствовано было брадобритие, своим обращением с русскими увеличивали их раздражение. По словам астра­ханцев, иноземцы, поставленные начальниками над местными жите­лями, притесняли их еще «горше», нежели природные русские началь­ники. «Полковник Дивигней (Девинь) с иноземцы начальными людьми брали к себе насильством из служилых домовых людей в деньщики и заставляли делать самые нечистые работы, они и жены их по щекам и палками били, и кто придет бить челом, и челобитчиков бил и увечил на смерть, и велел им и женам, и детям их делать немецкое платье безвременно, и они домы свои продавали и образа св. закладывали, «и усы и бороды брил и щипками рвал насильством» ¹).