Биография ученого это образ его мышления, генезис идей, творческая продуктивность. Так считал Альберт Эйнштейн. Когда его попросили написать предисловие к книге о знаменитом ученом, он ответил: По-моему

Эльза прекрасно понимала, что муж ей неверен, сильно страдала и, по словам Конрада Вахсмана, сознавала, что «в любой момент может остаться без него».

Письма Эльзы заставляют думать, что она старалась просто вытеснить из своего сознания мысль о неверности мужа. Гений, подобный ее мужу, не может быть безупречным во всех отношениях, писала она в 1929 году. Если природа чем-то одаряет человека с безмерной щедро­стью, то чем-то она его ужасающе обделяет.

В отношении слабого пола Эйнштейн проявлял не только слабость, но и патриархальные домостроевские чувства — считал женщин существами второго сорта, не скрывал скепсиса относительно их умственных способно­стей: «Неужели природа могла создать половину рода человеческого без ­мозгов!» Однажды он скабрезно заметил Хедвиге Борн: «Что касается вас, женщин, то ваша способность создавать новое сосредоточена отнюдь не в мозге».

С годами Эйнштейн выказывал все более неприязненное отношение к женщинам и неодобрительно относился к институту брака. Он считал, что женщины отнимают душевный покой и свободу сильной половины человечества. Его высказывания все больше приобретали характер женоненавистничества, а брак он часто называл «цивилизованной формой рабства». Эйнштейн был уверен, что 95% мужчин и женщин предпочли бы не обходиться одним партнером. Нападки на моногамию участились на закате жизни: «Брак — неудачная попытка превратить короткий эпизод в нечто продолжительное», — констатировал великий ученый, видимо, имея в виду личный опыт…

Как я уже писал, в 1928 году в жизнь семьи Эйнштейна вошла Элен Дюкас, будущий ангел-хранитель великого физика. После болезни ему была необходима помощница и Эльза нашла таковую в Еврей­ской сиротской организации, президентом которой состояла. При первой встрече со своей будущей секретаршей, которая вскоре проникнется фанатической преданностью и безграничной любовью к профессору, последний протянул к ней руки и воскликнул: «Покойник к вашим услугам».

В 1930-м Эйнштейна постигло горе — неизлечимая душевная болезнь сына Эдуарда. Младший сын давно тревожил Альберта: необыкновенно способный пианист-виртуоз, он не мог найти места в жизни и испытывал большие трудности в общении с людьми. Его отношения с отцом колебались между болезненным преклонением и настоящими пароксизмами ненависти. Истерия и меланхолия усиливались. Когда Эйнштейн получил от Эдуарда жуткое письмо с угрозами и обвинениями и помчался в Цюрих, врачи уже не могли остановить быстро прогрессирующую болезнь. Это был сильный удар: «Эйнштейн вернулся в Берлин резко изменившимся, сразу постаревшим, подавленным».

Как я уже говорил, Эдуард отличался не только уникальными интеллектуальными и музыкальными способностями, но и крайней степенью эмоциональности. Его угнетало отсутствие духовной близости с отцом и он предпринимал титанические усилия, чтобы произвести на него впечатление своими способностями. В школе он действительно проявил редкостную одаренность, но не переносил систематические занятия. Он сочинял афоризмы и стихи, интересовался психологией и в пятнадцать лет стал рьяным поклонником Фрейда. По его мнению, Фрейд принадлежал к величайшим гениям человечества, что на первых порах не совпадало с мнением отца, кстати, знавшего Фрейда лично и состоящего с ним в переписке по проблемам разоружения и мира.

Эдуард рано увлекся проблемами психиатрии, видимо, еще не подозревая, что ему суждено стать не психоаналитиком, а пациентом психиатров. Во время учебы в университете он перенес нервный срыв, связанный с несчастной любовью (как все мужчины в роду, он увлекся женщиной, которая была гораздо старше его и не ответила ему взаимностью). От этой депрессии он так и не оправился. Отец писал ему увещевательные письма, убеждая, что женщины не должны занимать в жизни мужчин главного места, и уговаривал сына взять себя в руки, ибо только тогда у него есть шанс стать хорошим врачевателем душ. Но врачевать пришлось самого Эдуарда. Летом 1930 го письма младшего сына приобрели истерический характер, свидетельствуя о сильном душевном разладе. Это были полубредовые обвинительные излияния, в которых «попытки слабой личности утвердить себя путем высокопарных фраз перемежались с воплями отчаяния». Эдуард обвинял отца в предательстве и выражал ему свою ненависть.

Эйнштейн приехал в Цюрих успокоить сына, но только усугубил прогрессирующую болезнь. Эдуард утратил контроль над собой и грозил выброситься из окна дома.

Трудно сказать, насколько повлиял развод Альберта и Милевы на болезнь Эдуарда, но разлад в семье безусловно отразился на и без того неустойчивой психике младшего сына. По свидетельству Ганса Альберта, Эдуард всегда амбивалентно относился к отцу: любовь причудливо переплеталась с ненавистью, обидой и чувством собственной несостоятельности по сравнению с ним. Лишь в редкие минуты совместного музицирования Эдуард находил умиро­творение. В 1932 году состояние сына резко ухудшилось и его поместили в психиатрическую клинику Бюргольцли, в которой начинал карьеру Карл-Густав Юнг. Лечение не дало результатов. Эйнштейн был удручен состоянием сына, но не оказал ему той моральной поддержки, в которой он тогда больше всего нуждался. Мишель Бессо с присущей ему деликатностью и участливо­стью увещевал друга уделить сыну больше внимания и, с учетом состояния последнего, — больше такта и любви. В ответ Эйнштейн утверждал, что проблемы Эдуарда связаны с плохой наследственностью и что внешние факторы играют в этом незначительную роль. В письме к Милеве он писал, что лучшее лечение сына — работа и что не мешало бы Эдуарду написать трактат о психоанализе, дабы убедить в правоте Фрейда скептика-отца.

Незадолго до смерти Эйнштейн в письме к своему другу и биографу Карлу Зелигу объяснял разрыв своих связей с Эдуардом «неким внутренним за­претом, природу которого я сам не могу проанализировать». В самооправдание он говорил, что боялся травмировать сына любой формой появления в его поле зрения...

В отличие от толстокожего мужа, Милева не жалела средств и материн­ского тепла, дабы вылечить младшего сына, однако болезнь прогрессировала и его уже не отпускали из клиники без санитара.

С тяжелым настроением Эйнштейн предпринял новое путешествие — после долгого перерыва он направился в Америку прочесть цикл лекций в Калифорнийском технологическом институте в Пасадене. Его пригласил Милликен, предложивший провести зиму в теплой Калифорнии в качестве visiting professor. Лeтом Эйнштейн мог вернуться к своим обязанностям в Берлине.

Америка встретила Эйнштейна атмосферой натиска и ажиотажа. Интервью, банкеты, речи, фотографы, толпы. В Нью-Йорке знаменитого ученого пригласили посетить протестантскую церковь Риверсайд-Чёрч, украшенную каменным барельефом, изображающим святых, пророков, королей, философов и наиболее прославившихся ученых. Единственный здравствующий среди них — Эйнштейн — обнаружил свое изваяние среди шестисот скульптур рядом с Архимедом, Галилеем и Ньютоном. Он был смущен, изумлен, но юмор и в этом случае не покинул его. Он сказал пастору: «Я мог еще предположить, что из меня можно сделать еврейского пророка, но мне и в голову не могло прийти, что я когда-нибудь могу превратиться в протестантского святого».

Во время поездки 1931 года Эйнштейн по приглашению Чарли Чаплина посетил Голливуд и присутствовал на премьере его фильма. Сопровождавшая его Элен Дюкас записала в дневнике:

Поездка в театр превратилась в сенсацию. Улица, на которой расположен кинотеатр, была забита автомобилями и людьми, ожидавшими здесь с четырех часов пополудни. Наша машина еле продвигается вперед. То и дело из стоящей вдоль тротуаров публики кто-то выбегает, вскакивает на подножку и кричит: «Хэлло, Чарли!». Заметив же в машине профессора, они совершенно теряют рассудок».

Поначалу в планы Эйнштейна не входила эмиграция в Америку. Он намеревался проводить в Принстоне зиму, а весной и летом жить на своей даче у Темплинского озера, работая в Берлине: «Я решил покончить с берлинской оседлостью и стать перелетной птицей на весь остаток жизни». Судьба, однако, распорядилась иначе. К власти в Германии рвались фашисты, они сделали мощный рывок, получив в рейхстаге 107 мест вместо прежних 12. Эйнштейн терял последние остатки веры в веймарскую демократию. Ему и раньше делали предложение занять место профессора Принстонского университета на постоянной основе, но он отказывался, ссылаясь на то, что слишком стар, чтобы пускать корни на новой почве.

В 1932-м у него состоялись три встречи с Абрахамом Флекснером, крупным деятелем просвещения и реформатором системы образования в Соединенных Штатах Америки, вынашивающим идею организовать на средства миллиардеров Луиса Бамбергера и Феликса Фульда Институт высших исследований. Этот институт, по замыслу Флекснера, должен был стать учреждением нового типа, полностью освобождавшим работающих в нем крупных ученых от материальных забот и всех обязанностей, кроме непосредственного ­занятия наифундаментальнейшей наукой, или, по словам самого Флекснера, — «гаванью, в которой ученые могли бы рассматривать мир как свою лабораторию, не погружаясь в Мальштрем непосредственного общения с ним».

По совету Милликена Флекснер, находясь в Пасадене с целью обсудить будущее нового института, попытался склонить к работе в нем самую яркую звезду современной физики. Затем состоялось еще две встречи Флекснера и Эйнштейна — в Оксфорде и Капуте. Поначалу Эйнштейн планировал, принимая предложение Флекснера, не прекращать свою работу в Берлине, но исторические события в Германии шли своим чередом, оставляя все меньше надежд на такого рода «совместительство». В конце концов, он согласился, поставив условием, что возьмет с собой своего ассистента Вальтера Майера. Флекс- нер предложил самому Эйнштейну назвать сумму своей зарплаты. Ответ обескуражил его: три тысячи долларов в год. По американским стандартам сумма была смехотворной, низкой даже для ученого значительно меньшего ранга. В октябре 1932 года назначение было утверждено с годовым жалованием в 15 тысяч долларов.

Эйнштейн возвратился в Германию весной 1932 года — как раз в то время, когда престарелый Гинденбург был избран президентом Германии. Демо­кратия клонилась к закату. События нарастали гигантским валом: отставка Брюнинга, назначение Папена, возвышение Шлейхера, быстрый рост популярности наци…

В конце 1932 года, покидая виллу Капут, Эйнштейн сказал Эльзе:

— Посмотри на всё хорошенько.

— Почему? — спросила Эльза.

— Ты этого больше не увидишь.

Он знал, что они покидают Германию навсегда.

Десятого декабря 1932 года Эйнштейны с 30 местами багажа отплывали из Бремерхавена в Калифорнию. Через месяц с небольшим к власти в Германии пришел Гитлер. Вот вам еще один пример проницательности — на сей раз политической. Вскоре после прихода Гитлера к власти N e w Y o r k T i m e s информировала читателей о проведении «одной из самых блестящих операций в новейшей истории Германии» — наци обыскали дом Эйнштейна в Капуте — искали оружие… Не-задолго до этого Эйнштейн посетил герман­ского консула в Нью-Йорке, заверившего, что в Германии с ним ничего не может случиться. Эйнштейн заявил, что не вернется в страну, которой правит нацистский режим. Маленький штрих, дающий пищу для размышления и позволяющий сравнить фашизм с большевизмом. Когда официальная беседа закончилась, немецкий консул сказал Эйнштейну: «Теперь мы можем говорить, как человек с человеком, и я могу вам сказать, что вы поступаете именно так, как и следует». Попробуйте вложить эти слова в уста консула большевист­ского в аналогичных обстоятельствах…

Значительно раньше, когда Муссолини пришел к власти в Италии, Эйн­штейн осудил фашистский режим: «Диктатура несет с собой намордник, а он в свою очередь — отупение. Наука может процветать только в атмосфере свободы слова!» После установления нацистского режима в Германии Эйнштейн одним из первых резко выступил против нацистского тоталитаризма. По крайней мере, дважды во время пребывания в Нью-Йорке он выступил с резким осуждением нацистских методов, заявив, что не может жить в стране, где подавляется политическая свобода и граждане не равны перед законом. Одновременно он заявил о своем выходе из Прусской Академии наук, в силу сложившихся обстоятельств попавшей в услужение режиму: «Условия, царящие сейчас в Германии, заставляют меня настоящим отказаться от своей долж­ности в Прусской Академии наук…, связанная с моей должностью зависимость от прусского правительства при создавшихся обстоятельствах для меня неприемлема».

Напоминаю, что все эти политические акции Эйнштейна осуществлены тотчас по приходу фашистов к власти. Это к вопросу о широко распространенной у нас версии, что наши высоколобые до XX съезда ничего «не видели и не знали». Впрочем, Прусская Академия — тоже… На «агитационные выступления Эйнштейна за границей» немецкие академики отреагировали так же, как реагировали в подобных случаях академики советские. Они, академики, печатно заявили, что с давних времен ощущают свою теснейшую связь с прусским государством и всегда поддерживали и сохраняли «национальную идею» «при всей положенной ей строгой сдержанности в политических ­вопросах». Посему, заключали они, академия не видит причин сожалеть об отставке Эйнштейна. Это постыдное для ученых заявление было напечатано в немецких газетах 1 апреля 1933 года, открыв собой длинный список ­подобных позорных акций коричневой профессуры в Германии и красной в России.

Постыдной, позорной для науки проституции ученой братии тоталитарных государств можно противопоставить героизм ученого-одиночки, бросившего в адрес радетелей «народа» гневные слова, разоблачающие такого рода служивость. Служение «немецкому народу», предпочевшему демократии фашизм, было бы равнозначно отрицанию представлений о справедливости и свободе. Вы, писал Эйнштейн академикам, споспешествуете тем, кто стремится ликвидировать идеи и принципы, обеспечившие немецкому народу почетное место в мировой цивилизации. Такая позиция способствует нравственному вырождению, одичанию и уничтожению всех культурных ценностей.

Первая задача академий — стимулировать и защищать развитие ­научной жизни страны. Однако немецкие научные организации, насколько мне известно, молча взирали на то, как немалая часть немецких ученых и студентов, а также специалистов с академически образованием были лишены в Германии возможности работать и средств существования. Научной корпорации, которая  — пусть даже под внешним давлением — занимает такую позицию, я не желаю принадлежать.

В датированном 5 апреля 1933 года письме голландскому астроному В. де Ситтеру, предложившему Эйнштейну финансовую помощь после утраты его имущества в нацистской Германии, Эйнштейн, сердечно благодаря коллегу и одновременно отказываясь от вспомоществования, высказался по вопросу политики как таковой: «Физиолог Жак Леб как-то сказал мне в разговоре, что политические вожди должны непременно быть патологическими типами: нормальный человек не выдержал бы такой колоссальной ответственности при столь слабой способности предвидеть последствия своих решений и поступков. Тогда это звучало преувеличением, но в полной мере справедливо по отношению к сегодняшней Германии. Весьма примечательная вещь — полный крах так называемой “интеллектуальной аристократии” (в Германии)».

Капитуляция и служение немецкой интеллигенции тоталитарному режиму мало чем отличались от верноподданичества и проституирования интеллигенции русской в стране большевиков. И все же есть одно отличие: даже у наиболее антибольшевистски настроенных пассажиров «философских пароходов», выдворенных Лениным из России, я не нашел эквивалента тому, что сказал Эйнштейн:

Преступления немцев — поистине самое отвратительное, что только можно обнаружить в истории так называемых цивилизованных наций. Поведение немецкой интеллигенции — в целом как группы — было ничем не лучше, чем поведение черни.

Еще один маленький штришок для сравнения двух режимов. Фашисты, конечно же, были взбешены вызвавшими огромный общественный резонанс политическими заявлениями «ускользнувшего» ученого. Это не помешало, однако, зятю Эйнштейна Рудольфу Кайзеру вывезти из Германии все бумаги ученого, а также переправить всю мебель из дома на Габерландштрассе в Принстон…

И еще. Когда научная корпорация Германии была поражена антиэйнштейновской лихорадкой или холерой — как хотите, — заразились далеко не все. В частности, устояли Лауэ, Нернст, Планк. После демонстративного выхода своего друга из академии последний нашел в себе смелость заявить:

Я полагаю, что выражаю мысли как моих коллег по Академии, так и подавляющего большинства немецких физиков, когда говорю: господин Эйнштейн не просто один из многих выдающихся физиков; наоборот, господин Эйнштейн — это физик, чьи работы, опубликованные нашей Академией, были столь большим вкладом в физическую науку нашего столетия, что значение его можно сравнить только с достижениями Иоганна Кеплера и Исаака Ньютона.

Можно себе представить подобное официальное заявление кого-либо из наших в пору антисахаровской чумы?

И еще. Даже в пик гитлеровского господства Планк говорил то, что думал, не ориентируясь на Геббельса и не устрашаясь последствий. Даже Гитлер ничего не мог с ним поделать. Однажды, разъярившись, он прямо в лицо Планку сказал, что только возраст спасает того от концентрационного лагеря. Кого у нас спасал возраст? Были ли заслуги, достаточные для спасения?..

Уже будучи в Принстоне, Эйнштейн записал свои мысли о причинах нацизма в Германии (по-видимому, эти записи относятся к 1935 году). При жизни они остались не опубликованными и изданы гораздо позже Отто Натаном и Гейнцем Норденом в книге «Эйнштейн о сохранении мира». Столь страстные строки необычны для Эйнштейна, и, вероятно, поэтому он не стал их печатать. Но они, видимо, доставили ему чувство облегчения:
К вечному позору Германии, в центре Европы продолжается трагическое и гротескное зрелище; оно не делает чести сообществу наций, именующих себя цивилизованными!

На протяжении столетий нескончаемый ряд школьных наставников и унтер-офицеров муштровали немецкий народ. Немцы были приучены к упорному труду и познали много полезных вещей, но в них также воспитали рабскую покорность, склонность к военной дисциплине и жестокости. Послевоенная конституция Веймарской республики подходила германскому народу, как платье великана — карлику. Затем настали инфляция и депрессия, когда все жили в страхе и напряжении.

Появился Гитлер, человек ограниченных умственных способностей, не пригодный для какой-либо полезной работы; он захлебывался от зависти и злобы к тем, кого обстоятельства и природа поставили выше него. Выходец из мелкой буржуазии, он обладал достаточным классовым сознанием, чтобы ненавидеть даже рабочих, боровшихся за большее равенство в условиях жизни. Но сильнее всего он ненавидел культуру и образование, навеки для него недоступные. В своей неуемной жажде власти он обнаружил, что его путаные и пропитанные ненавистью речи вызывают бурное ликование тех, чье положение и устремления похожи на его собственные. Он подбирал эти человеческие отбросы на улицах и в пивных и сумел сплотить их вокруг себя. Так началась его политическая карьера.

Но что действительно помогло ему добиться власти — это его безудержное озлобление против всего чужого и, в частности, ненависть к беззащитному меньшинству — немецким евреям. Их интеллектуальная утонченность раздражала его, и он, не без некоторых оснований, считал ее не-немецкой по духу.

Беспрерывные тирады против этих двух «врагов» привлекли к нему массы, которым он обещал неслыханные триумфы и золотой век. Он беззастенчиво использовал в своих целях воспитанный на протяжении веков вкус немцев к муштре, приказам, слепому повиновению и жестокости. Так он стал фюрером.

Деньги в изобилии текли в его сундуки, и немалая доля — от имущих классов, которые видели в нем средство предотвратить социальное и экономическое освобождение народа, начатое в годы Веймарской республики. Он играл на чувствах людей, склонных к романтической и псевдопатриотической фразеологии периода Первой мировой войны, и использовал выдумку о превосходстве «арийской» или «нордической» расы — миф, изобретенный антисемитами в своих зловещих целях. Его лишенная цельности, психопатическая личность не позволяет выяснить, в какой мере он сам верил распространяемым выдумкам. Но его окружение и те, кого вынесла на поверхность волна нацизма, были в основном закоренелые циники, отдававшие себе отчет в лживости и беспринципности своих методов.

Антиэйнштейновские акции в Германии, его открытый вызов гитлеризму активизировал выступления интеллигенции всего мира против подавления идей и людей. Самому Эйнштейну посыпались предложения о занятии высоких академических постов. Но свой выбор он уже сделал, отдав предпочтение американской свободе. В конце марта 1933 года он заявил германскому посольству в Бельгии о своем отказе от прусского подданства и сдал свой паспорт. Желая сохранить лицо, фашисты — задним числом, уже в 1934 году — официально объявили о лишении его гражданства, от которого он успел отказаться. Впоследствии Эйнштейн иронизировал по сему поводу, сравнивая этот акт с публичным повешением трупа Муссолини после его казни.

Большую часть 1933 года Эйнштейн провел в Европе, приняв приглашение своей давней поклонницы бельгийской королевы Елизаветы провести весну и лето в приморском местечке Ле Коке близ Остенде. Тучи над его головой сгустились настолько, что бельгийское правительство, боясь покушений на его жизнь, обеспечило почетного гостя охраной. Положение было действительно серьезно: в Германии уже был издан большой альбом с фотографиями противников режима, который открывался снимком Эйнштейна с надписью «еще не повешен».

В начале 1933 года Эйнштейн получил письмо от профессионального германского музыканта, текст которого не сохранился, но, судя по ответу Эйнштейна, корреспондент был в тревожно-подавленном состоянии и нуждался в моральной поддержке. Ниже приведен отрывок из письма Эйнштейна, написанного скорее всего из Ле Кока:

Я тот самый человек, кому Вы переслали письмо через Бельгийскую Академию... Не читайте газет, постарайтесь найти немногих друзей, думающих так же, как Вы, читайте чудесных писателей минувших времен, Канта, Гёте, Лессинга и классиков других стран, наслаждайтесь красотами мюнхенских окрестностей. Пытайтесь все время представлять, что Вы как бы на Марсе среди чуждых вам созданий. Подружитесь с животными. И тогда вновь обретете жизнерадостность, и ничто не будет тревожить Вас.

Помните, что самые чуткие и благородные всегда одиноки, но благодаря этому они могут наслаждаться чистотой вдыхаемого воздуха.

Дружески и сердечно жму вашу руку. Э.

В Брюсселе Эйнштейн прочитал несколько лекций. В мае 1933 года Эйнштейн, который в это время находился в Бельгии перед отъездом в Америку, кратковременно посетил Цюрих для свидания с младшим сыном. Сохранилась фотография, на которой Эйнштейн держит скрипку, а Эдуард со страдальческим лицом уставился в книгу. Это была последняя встреча отца с младшим сыном и его матерью… В июне он побывал в Оксфорде и Глазго, где прочитал спенсеровскую лекцию О м е т о д е т е о р е т и ч е с к о й ф и з и к и, в которой шла речь об истоках теории относительности и философии познания. Атмосфера продолжала накаляться. Чтобы сбить с толку нацистских агентов, бельгийская полиция объявила, что Эйн­штейн уплыл на яхте в Южную Америку, тогда как на самом деле в конце лета он во второй раз уехал в Англию, высадился в Норфолке и в закрытой карете был доставлен в уединенное поместье в Кроме. Окрестности дома, в котором он жил, патрулировались вооруженным отрядом, состоявшим, дабы не привлекать внимания, из амазонок. Во второй приезд Эйн- штейн неофициально встречался с государственными деятелями, в том числе с Уинстоном Черчиллем. Беседовали они об угрозе перевооружения Германии. Пацифистские настроения Эйнштейна уступили место предупреждениям об опасности германского милитаризма. Когда к нему обратились с просьбой высказаться в поддержку двух бельгийцев, отказавшихся от несения военной службы, Эйн­штейн сделал поразившее миролюбцев заявление:

Представьте себе оккупацию Бельгии нынешней Германией. Всё будет значительно хуже, чем в 1914 году, хотя и тогда было достаточно плохо. Вот почему должен откровенно сказать вам: если бы я был бельгийцем, я бы в данной ситуации не отказался от военной службы; более того, я бы охотно пошел в армию с верой в то, что тем самым я помогаю спасению европейской цивилизации. Это не значит, что я отказываюсь от своих прежних принципов. Я совершенно искренне надеюсь, что еще наступит такое время, когда отказ от военной службы вновь станет действенным способом служения делу прогресса человечества.