Биография ученого это образ его мышления, генезис идей, творческая продуктивность. Так считал Альберт Эйнштейн. Когда его попросили написать предисловие к книге о знаменитом ученом, он ответил: По-моему

Совершив два первоклассных чуда [речь идет о предсказанном ОТО отклонении луча у края Солнца и объяснении аномалии в орбитальном движении Меркурия], Эйнштейн стал «блаженным». Состоявшееся 6 ноября 1919 года совместное заседание Королевского общества и Королевского астрономического общества напоминало обряд конгрегации. В качестве постулатора выступал Дайсон, которому помогали адвокаты-прокураторы Кроммелин и Эддингтон. Выступивший первым Дайсон в заключение сказал: «После тщательного изучения фотопластинок я готов заявить, что расчеты Эйнштейна подтверждены. Получен совершенно определенный результат, в соответствии с которым свет отклоняется согласно закону тяготения Эйнштейна».

Председательствовавший на заседании президент Королевского общества кавалер ордена «За заслуги» Джозеф Джон Томсон, выслушав петицию «instanter, instantius, instantissime», пpовозгласил буллу канонизации: «Это самый важный результат, полученный в теории тяготения со времен Ньютона, и весьма символично, что о нем объявлено на заседании общества, столь тесно связанного с именем великого ученого... Этот результат — одно из высочайших достижений человеческого разума». Спустя несколько недель он добавил: «Обнаружение отклонения лучей света веществом, которое предполагал еще Ньютон в своем первом Вопросе, само по себе было бы научным результатом первостепенного значения; сейчас это событие приобретает еще большую важность, потому что значение отклонения подтверждает закон тяготения, открытый Эйнштейном».

Последующие наблюдения подтвердили результат Эйнштейна сначала в оптическом диапазоне (во время солнечных зат- мений 21 сентября 1922 года, 9 мая 1929 года, 19 июня 1936 го- да, 20 мая 1947 года, 25 февраля 1952 года и других), а затем и в радиодиапазоне во время затмений Солнца квазара ЗС 279 (в сентябре — октябре 1969 года на частотах 2.4, 7.8, 9.6 ГГц, в октябре 1970 года на частотах 2.7, 5, 8.1 ГГц и других).

Незначительное, едва измеримое отклонение луча света, предсказанное Эйн­штейном, меняло ни много ни мало структуру мира, научное мировоззрение, парадигму. Если специальная теория относительности лишь объясняла известные факты, то теория тяготения не просто предсказывала новые, неизвест­ные, но ставила под сомнение тысячелетние представления о мире, в котором мы живем, ниспровергала очевидности, меняла «мир Ньютона» на «мир Эйнштейна». Самое удивительное, что это мгновенно поняли не только немногие «посвященные», но и мировая общественность.

Уже на следующий день после заседания Королевского общества лондонская T i m e s поведала измученным войной читателям о произошедшей революции в науке: «новая теория строения Вселенной», «отказ от взглядов Ньютона», «пространство искривлено», «ограниченность пространства», «тяжесть света» — такими подзаголовками и терминами запестрели страницы газет. Имя Эйнштейна встречалось в прессе и раньше, но сенсацией оно стало после публикации T i m e s. 8 ноября эта газета опубликовала статью Р е в о л ю ц и я в н а у к е. Э й н ш т е й н п р о т и в Н ь ю т о н а. М н е н и я в ы д а ю щ и х с я ф и з и к о в, в которой говорилось о «свержении» Ньютона. Другие газеты, наоборот, тут же окрестили его «Ньютоном XX века». Еженедельная B e r l i n e r I l l u s t r i r t e Z e i t u n g 14 декабря, поме­стив фотографию Эйнштейна на первой полосе, озаглавила статью: «Альберт Эйнштейн — новый гигант мировой истории; его исследования, приведшие к полному перевороту в наших представлениях о природе, можно сравнить с открытиями Коперника, Кеплера и Ньютона». N e w Y o r k T i m e s написала об Эйнштейне 9 ноября 1919 года, и с тех пор его имя не сходило со страниц американской прессы.

Разумеется, репортеры ринулись выяснять, какой человек стоит за новой сенсацией. И обнаружили, что им необычайно повезло. Вместо типичного седовласого академика их взору предстал эксцентричный тип со всклокоченными волосами, дерзким обаянием и чувством юмора, переходящим в сарказм. Эйнштейн оказался эффектной и колоритной фигурой, он был фотогеничен, и вскоре представители прессы при каждом удобном и неудобном случае стали забрасывать его вопросами на самые неожиданные темы. «От меня хотят статей, заявлений, фотографий и пр., — писал он на Рождество 1919 года. — Все это напоминает сказку о новом платье короля и отдает безумием, но безобидным». Он вскоре ощутил себя Мидасом, но всё, к чему он прикасался, обращалось не в золото, а в газетную шумиху.

Теория относительности стала излюбленной темой докладов и лекций. Ученые-специалисты и писатели — популяризаторы науки — принялись сочинять бесчисленные статьи и брошюры. Фельетонисты и карикатуристы оседлали теорию относительности и завладели ее создателем. Короче говоря, Эйнштейн и его теория стали сенсацией дня. Берлинский профессор молниеносно превратился в самого известного физика Германии и самого знаменитого ученого в мире.

На лекции, которые Эйнштейн читал в Берлинском университете, в дни «релятивистской сенсации» стало невозможно пробиться. Иногда ученому приходилось вы- ступать перед тысячами слушателей. Не нужно было спрашивать, в какой аудитории читает профессор Эйнштейн, до­статочно было в назначенный час пойти туда, куда устремляется люд­ской поток.

Слушатели лекций Эйнштейна сообщали, что после окончания лекций иностранные посетители часто дрались у доски за кусок мела, которым писал прославленный ученый.

Я уже писал о причинах «эйнштейновского бума», но рациональные его объяснения недостаточны для глубинного понимания апофеоза, триумфа, канонизации человека на основании пусть даже меняющего картину мира измерения смещения положения звезд на фотопластинке. Причины громкой и внезапной славы Эйнштейна в такой же мере связаны с масштабом его открытий, в какой — с особенностями глубинной психики масс, с той искусственно созданной рекламой атмосферой таинства, мифа, мистерии, без которой сенсация продержалась бы не более нескольких дней, как это вообще случается со всеми газетными сенсациями. Возможно, еще более важной была мощь эйнштейновской харизмы, его природной способности «заражать» и «по­трясать».

Вокруг Эйнштейна изначально возник и ширился культ героя, небожителя, человека иных миров, мифологического вест- ника, открывателя новых путей и миров. Прежде всего, абсолютно всеми подчеркивалась непреодолимая ди­станция, отделяющая творца новой теории от простых смертных — отсюда идея 12 апостолов, посвященных, приобщенных, допущенных, осененных. Затем — ореол таинственности, недоступности, непостижимости, эзотеричности нового знания, столь необходимый для создания и поддержания мифа. Затем — сознательное или бессознательное — уподобление научного открытия мировому катаклизму, стихии, вагнеровской бездне, мировому беспокойству, смятению, страху. «Рушатся основы человеческого знания», «астрономы в ужасе», «гибель старых миров», «таинства физики» — даже язык журнальных статей носил явно мифологический характер. Очень точно атмосферу происходящего передал Чарлз Пур, профессор небесной механики Колумбийского университета:

В последние годы весь мир находился в состоянии беспокойства, как физического, так и душевного. Возможно, что физический аспект этого беспокойства — война, забастовки, восстание большевиков — являются на самом деле зримыми проявлениями какого-то подспудного, глубокого нарушения, которое имеет всемирный характер... Тот же дух смятения проник и в науку...

Любопытно, что публика отнеслась к Эйнштейну именно как к Мессии: везде собирались громадные толпы, возникала давка, люди падали в обморок, собирались любопытные и зеваки...

Эйнштейна на вокзале встречали такие толпы, что полиция была не в состоянии справиться с опасной давкой.… На празднике хризантем ни императрица, ни принц-регент, ни принцы-наследники не привлекали к себе внимания; всё вращалось вокруг Эйнштейна.

Повсюду большой энтузиазм... каждый день в газетах сообщения о его поездках...

Универсальный магазин Вертхейма, парковые рестораны на берегу озер в окрестностях города, — они хотели увидеть живую примету Берлина, о которой так много читали в своих газетах: знаменитого Эйн­штейна, хотя многие даже толком не знали, физик ли он, математик, философ, мечтатель или что-то еще. Знали лишь, что он утверждал о Вселенной нечто такое, что до него никто не мог себе представить. На его лекциях можно было встретить богатых американок или англичанок в драгоценных мехах, внимательно рассматривавших его в театральные бинокли...

А. Пайс, написавший одну из лучших книг об Эйнштейне и его открытиях, глубже других проник в далекие от рационализма причины «эйнштейновского бума»:

Причина уникального положения Эйнштейна имеет глубокие корни и, на мой взгляд, несомненно, связана со звездами и с языком. Вдруг появляется новая фигура, «внезапно прославившийся доктор Эйн­штейн». Он несет откровение о новом строении Вселенной. Он — новый Моисей, сошедший с горы, чтобы установить свой закон; он — новый Иисус, которому подвластно движение небесных тел. Он говорит на непонятном языке, но волхвы уверяют, что звезды подтверждают его правоту. Веками все люди — и дети и взрослые — с восхищением смотрели на звезды и Солнце. Поведайте человечеству о таких открытиях, как рентгеновское излучение или атомы, и оно будет благоговеть перед вами. Что же говорить о звездах, которые всегда были в легендах и мечтах человечества! Их движение свидетельствовало о том, что они не подчиняются воле человека. Непонятные явления в небесах — кометы, затмения — почти всегда считались дурными предзнаменованиями. И вот явился новый человек. Его математический язык таинствен, но его можно растолковать и профанам: четвертое измерение, звезды не там, где нам кажется, но волноваться нечего, свет имеет вес, пространство искривлено. В нем воплощены два сокровенных желания человека — знать и верить, не зная. Драматический эффект его появления усиливается... и совпадением, вызванным войной, — дата совместного заседания Королевских обществ пришлась на первую годовщину окончания страшных событий близкого прошлого, когда погибли миллионы, пали империи, будущее представлялось, как в тумане. А новый человек, появившийся в это время, олицетворяет силу и порядок. Он qeios anhr — богоравный человек XX века.

Обожествление Эйнштейна чем-то напоминает мифологизацию Пифагора. Ореол пророка, вестника, мистагога неотделим от образа человека, олице­творяющего науку XX века. Ирония судьбы и науки заключается в том, что символ торжества разума оказался изначально окутан мистически-космиче­ской дымкой «иных миров», парадоксов, таинств. Сами его открытия тоже казались таинствами, мифами, сверхчеловеческими деяниями. Ни к одному великому ученому прошлого — Копернику, Галилею, Ньютону, Дарвину — в такой мере не подходило определение «пророка», как к Эйнштейну. В центре внимания просвещенной публики всегда были великие открытия, но в «феномене Эйнштейна» одно из самых великих открытий меркло в сравнении с личностью Иисуса науки. Миф Ньютона с его падающим на голову яблоком отступил перед «миротворением» Эйнштейна, обожествленного при жизни, очищенного от человеческих слабостей и пороков, превращенного в самого человечного из когда-либо живших людей.

Никто не обратил внимания на тот факт, что все без исключения многочисленные биографии Эйнштейна представляют собой «жития», агиографии. Более того, сам Эйнштейн — сознательно или бессознательно — избрал себе жизненное поприще святого. Никто не обратил внимания и на то, что, рисуя портреты своих великих предшественников или современников, Эйнштейн как бы списывал их с себя, вкладывал в них свои личные идеалы. Всматриваясь в эти портреты, мы тоже увидим тягу к нимбу. В еще большей степени это относится к литературным портретам самого Эйнштейна, принадлежавшего «к типу людей, которые не поклоняются никаким святым».

Это человек, отмеченным стремлением всегда оставаться в тени и все же вынуждаемый стремиться вперед неодолимой силой гения, силой, ни на минуту не позволяющей личности, которой она овладела, остановиться.

Он совершенно покорял слушателей обаянием своей личности..., а также неизъяснимым ощущением величия, которое исходило от него и которого не могли скрыть даже его застенчивость и скромность.

Все смотрели на Эйнштейна и видели в нем олицетворение Вселенной. Он обладал сверхчеловеческим обая- нием.

Фраза об олицетворении Вселенной в какой-то мере передает весьма распространенное ощущение. Очень многие видели в Эйнштейне олицетворение науки, ищущей и находящей вселенскую гармонию...

Несмотря на гениальность и славу, он держал себя абсолютно просто, без малейших претензий на превосходство... Он был не только великим ученым, но и великим человеком.

В поисках исторических и культурных параллелей, думая об Эйнштейне, я постоянно возвращаюсь не к подвижникам или мученикам науки, а к мессиям, личностям мифологическим, легендарным — Моисею, Христу, Зороастру, Гомеру, Толстому... Параллель с Великим Пилигримом * не в том даже, что берлинская квартира Эйнштейна напоминала Ясную Поляну, куда стекались легионы почитателей и любопытных, но в феномене метафизического бунтарства, ниспровержения основ, бегства, сакрализации и проклятья, распятия на кресте и вознесения на небеса...

Триумф и остракизм

Слава вызывает зависть и ненависть. Эйнштейн не был исключением.

Образ Мессии науки, как выясняется, ничем не отличается от библейского — без Голгофы не обойтись. Крестный путь Эйнштейна весьма напоминает судьбу Галилеянина, бродячего судии мира, чья внезапная слава кончилась распятием и искуплением грехов человеческих…

Мессианство — прежде всего страдание, и уж затем всемирная слава. У Эйнштейна вышло наоборот: вначале пришла слава, обрушившаяся тайфуном, затем — внешние и внутренние враги. Впрочем, врагов и недоброжелателей было немало и раньше, до звездного часа. Это сегодня принято говорить о триумфальном шествии эйнштейновских идей. На самом деле до 1919-гo теория относительности, известная нескольким десяткам «высоколобых», рассматривалась большинством из них как научный курьез, экстравагантность, в лучшем случае — удачная фантазии одинокого странника, отгородившегося ею от бурь мира. Символично, что даже люди, стоявшие у истоков теории относительности — Бергсон, Пуанкаре, Max, — не жаловали юного прозелита. Даже после эйнштейновского триумфа знаменитый французский математик Пенлеве, восторгавшийся гением Эйнштейна, критиковал теорию относительности и множил примеры, противоречащие ее выводам, а на заседании французского философского общества 6 апреля 1922 года Эйнштейн сражался с Бергсоном по проблеме «парадокса близнецов» и понятия «длительности».

Мы никогда не узнаем внутренних переживаний человека с ажурным складом души, связанных с непониманием его идей даже теми, кто торил ему путь, как не прочувствуем страданий творца на том этапе творения, когда он — единственный во всем мире — верит в его совершенство. А ведь так оно и было! Когда весь мир был ошарашен сенсацией, оглашенной Джи-Джи — сэром Джозефом Джоном Томсоном, — Эйнштейн заявил: «Я не ожидал ничего другого». То, что для других было изощренной химерой, для него — абсолютно совершенным творением, истинным в силу внутренней красоты. Хотя в письмах Эйнштейн нередко жаловался на трудность постижения мировой гармонии, в справедливость постигнутого он верил абсолютно и умел заражать этой верой близких и друзей. Но не врагов...

Даже звездный час Эйнштейна оказался омраченным. Когда после открытия кривизны пространства Королевское астрономическое общество рассматривало вопрос о награждении Эйнштейна золотой медалью 1920 года, англий­ские «патриоты» провалили самую достойную кандидатуру, решив вообще никого в этом году не награждать. Эйнштейну постоянно напоминали о его еврействе, а теперь, после мировой войны, для английских шовинистов он был «немцем». Впрочем, в Германии звездный час Эйнштейна кратковременно восприняли как проявление арийской интеллектуальной мощи. Эйнштейн иронизировал в T i m e s по поводу экспериментальной проверки своей теории: получи ученые иной результат, он вполне мог стать чудовищем:

Вот пример относительности для развлечения читателей. Сейчас в Германии меня называют немецким ученым, а в Англии я представлен как швейцарский еврей. Случись мне стать bete noire, произошло бы обратное; я бы оказался швейцарским евреем для Германии и немецким ученым для Англии.

Впрочем, и для Германии «немецким ученым» Эйнштейн был недолго. В 1920 году в Берлине была организована самая настоящая антисемитская кампания, направленная против Эйнштейна и его теории. Всё началось с того, что в начале февраля студенты попытались сорвать его лекцию в Берлинском университете. Хотя инцидент удалось быстро загладить, летом того же года антисемитское «Объединение немецких естествоиспытателей для поощрения чистой науки» устроило настоящую травлю Эйнштейна, обвиняя его в плагиате, саморекламе и «научной зауми». Дело дошло до фашистских угроз «разорвать глотку паршивому еврею» и открытых призывов к его убийству. Кампанию против автора теории относительности возглавил профессор Ленард, лауреат Нобелевской премии 1905 года. Бывший поклонник Эйнштейна, Ленард круто изменил отношение к нему во время войны: фашиствующий патриот был взбешен пацифизмом и интернационализмом «безродного космополита». Позже Ленард стал видным функционером нацистской партии, а его выпады против Эйнштейна приобрели характер настоящего бешенства. Движимый далеким от науки инстинктом стаи, благородно именуемым патриотизмом, Ленард, не скрывая ярого антисемитизма, рядил ненависть и зависть к Эйнштейну в формы научной критики теории относительности. Одна из книг, позже выпущенных «Объединением» носила название — 1 0 0 а в т о р о в п р о т и в Э й н ш т е й н а. В одной из газет фашистского толка D e r  T u r m e r была опубликована статья Б о л ь ш е ­в и с т с к а я ф и з и к а, в которой говорилось *:

Поскольку профессор Эйнштейн признан новым Коперником, многие преподаватели университетов стали его поклонниками. Говоря без обиняков, мы имеем здесь дело с низкой научной сплетней, столь характерной для картины, которую представляет современный период, самый трагичный из всех политических периодов. В конечном счете, незачем обвинять рабочих за то, что они следуют за Марксом, если германские профессора следуют за измышлениями Эйнштейна.

Особенно неистовствовал в травле Эйнштейна некто Пауль Вейланд, поставивший борьбу с влиянием Эйнштейна на мощно организованную основу. Как всегда случается с подлинными «патриотами», они быстро обнаружили арийский приоритет: первооткрывателем идеи изменения массы быстро движущихся тел оказался погибший на войне Франц Газенёрль.

После триумфа 1919 года Эйнштейн мог бы получить превосходную долж­ность во многих странах Европы. Шовинисты, собственно, провоцировали его к бегству; стоило голландским друзьям предложить ему кафедру в Лейдене, как антисемиты завопили: «Эйнштейн смывается. Будем надеяться, что о нем можно будет сказать словами Орлеанской девы: “Он уже не вернется никогда!”»

Хотя после войны положение Эйнштейна было не из легких — марка девальвировала, а ему необходимо было поддерживать семью в Швейцарии, — мысль покинуть Германию он всячески отгонял: ему не хотелось нарушать обязательств, данных Планку, да и положение свое и Германии он не оценивал как критическое. В ответ на уговоры Эренфеста переехать в Лейден он отвечал:

Я обещал Планку не покидать Берлин, пока обстановка здесь не ухудшится настолько, что сам Планк признает мой отъезд естественным и правильным. Было бы неблагодарностью, если бы я, не будучи вынужден, частично из-за материальных выгод, покинул страну, в которой осуществляются мои политические чаяния, покинул людей, которые окружали меня любовью и дружбой и для которых мой отъезд в период начавшегося упадка показался бы вдвойне тяжелым.

Я смогу уехать, если развитие событий сделает невозможным дальнейшее пребывание в Германии. Если дела пойдут иначе, мой отъезд будет грубым нарушением слова, данного Планку. За такое нарушение я бы упрекал себя впоследствии.

В начале 20-х Эйнштейн, столь проницательный в вопросах устройства мироздания, еще не подозревал о серьезности общественной болезни, поразившей веймарскую Германию. Выпады против себя он считал не заслуживающей внимания мимолетностью, проявлением раздражения уставших от войны людей. К тому же проявления националистической отчужденности он встречал не только в Германии. Посетив в 1922-м Францию, он почувствовал, что его приезд в Париж, предпринятый с целью укрепления международного сотрудничества, вы­звал осуждение и французских, и германских коллег. Дабы избежать демонстраций протеста со стороны французских националистов, для которых он был не евреем, а немцем, он сошел на какой-то маленькой станции, не доезжая до Парижа. Несмотря на накал шовинистических страстей, Эйнштейн признавался, что не покинет Германию, потому что «к Берлину был привязан больше, чем к какому-либо другому месту, человеческими и научными связями».

Хотя Эйнштейн по своей природе и убеждениям был «гражданином мира», отстаивающим человеческую свободу космополитом, антисемитизм все чаще заставлял его задумываться о национальной принадлежности. Эйнштейна печалило повсеместное разделение людей по национальным и религиозным признакам, но принадлежность к еврейству он считал более значимым фактом в жизни, чем принадлежность к политическому сообществу. Видимо, его всегда волновали вопросы еврейства. В центральном архиве Иерусалима найдено послание Эйнштейна, датированное 3 октября 1933 года. В нем он комментирует массовые увольнения еврейских ученых нацистами:

Ценность иудаизма — исключительно в его духовном и этическом содержании и в соответствующих качествах евреев. Поэтому с древнейших времен и поныне наука была самым священным поприщем для тех из нас, у кого есть способности. Но это не значит, что мы всегда должны зарабатывать на жизнь умственным трудом, как это, к сожалению, часто бывает среди нас. В это страшное время мы обязаны сделать все в сфере практически необходимого, не теряя любви к духовности и интеллектуальности и продолжая культивировать науку.

Еще в Праге он имел возможность познакомиться с основанным Теодором Герцлем движением еврейской интеллигенции, направленным на укрепление национального самосознания. Тогда оно не вдохновило его, но опыт, приобретенный «евреем Эйнштейном» в Берлине, подтолкнул его к кардинальному изменению позиции. После подлого убийства министра иностранных дел Германии Вальтера Ратенау, еврея по национальности и хорошего знакомого Эйнштейна, он написал в некрологе:

Я сожалел, что он стал министром. При той позиции, которую значительная часть образованных слоев Германии заняла по отношению к евреям, наиболее естественной, по моему убеждению, должна быть гордая сдержанность евреев в общественной жизни. Но я все же не ожидал, что ненависть, ослепление и неблагодарность могут зайти так далеко. Тем же, кто руководил нравственным воспитанием немецкого народа за последние пятьдесят лет, мне хотелось бы крикнуть: «Узнайте их по их плодам».

В те же дни Эйнштейн писал Соловину:

После подлого убийства Ратенау здесь настали тревожные времена. Меня все время предостерегают. Прекратил свой коллоквиум и официально нахожусь в отъезде, хотя на самом деле я еще тут. Антисемитизм очень велик.

Можно ли считать Эйнштейна еврейским националистом? Он сам дал ответ на этот сложный вопрос: «Если бы нам не приходилось жить среди нетерпимых, бездушных и жестоких людей, я был бы первым, кто отверг национализм в пользу универсальной человечности!»

К сионизму Эйнштейна подтолкнули антисемиты. Фашистские шабаши привели к тому, что он начал знакомиться с целями духовного возрождения еврейства и, опираясь на силу своего авторитета, активно поддержал национальное движение евреев, которое, по его глубокому убеждению, ни в коей мере не ущемляло его интернациональных идеалов. «Можно заботиться о судьбах мира, но не забывать и о своем племени», — писал он Паулю Эпштейну. Комментируя причины, приведшие его к сионизму, Эйнштейн в 1921 м разъяснял:

Вплоть до недавнего времени я жил в Швейцарии, и пока я был там, я никогда не сознавал своего еврейства, и в моей стране не было ничего, что влияло бы на мои еврейские чувства и оживляло бы их.

Но это изменилось, как только я переселился в Берлин. Там я увидел бедствия многих молодых евреев. Я видел, как их антисемитское окружение делало невозможным для них добиться систематического образования и обеспеченного существования. Эти и подобные им переживания пробудили во мне еврейско-национальные чувства.

Было еще одно немаловажное обстоятельство, обратившее Эйнштейна в сподвижника Герцля. Будучи убежденным гражданином мира, Эйнштейн считал еврейской чертой «свободные интернациональные взгляды», проти­вопо­ставляя их «немецкому национализму со свастикой или без нее». Ныне его беспокоило еврейское стремление к ассимиляции, наблюдаемое среди германской интеллигенции. «Это и другие подобные проявления пробудили во мне чувство принадлежности к еврейскому народу». Много лет спустя Эйнштейн следующим образом обосновывал необходимость сионистского движения:

Когда я 15 лет назад приехал в Германию, я впервые узнал, что я еврей, причем сделать это открытие помогли мне больше неевреи, чем евреи. Я наблюдал недостойную мимикрию талантливых евреев, при виде которой сердце у меня истекало кровью. Я видел, как школа, юмористические журналы и бесчисленные факторы культуры нееврейского большинства надламывали чувство собственного достоинства даже лучших моих сородичей, и чувствовал, что так дальше не должно продолжаться. Тогда я понял, что лишь совместное дело, которое будет дорого всем евреям в мире, может привести к возрождению народа. Подвиг Герцля состоял в том, что он осознал и со всей энергией указал на то, что при существующей традиционной позиции евреев создание национального очага, или — более точно выражаясь — центра сосредоточения в Палестине и было таким делом, на котором можно было объединить усилия.

Вы, писал Эйнштейн профессору Гельпаху, называете это национализмом, и в этом есть доля правды. Но стремление к объединению, без которого мы в этом враждебном мире не можем ни жить, ни умереть, всегда можно обозначить этим некрасивым словом. Во всяком случае, это национализм, который стремится не к власти, а к достоинству и оздо­ровлению.

Глубоким убеждением Эйнштейна стала мысль о необходимости укреплять национальную солидарность с целью обрести человеческое достоинство. В 1924 м он вошел в иудаистскую общину Берлина, исправно платил взносы, хотя по религиозным убеждениям был спинозистом и экуменистом.

М. Борн:

Он [Эйнштейн] выступил в поддержку сионистского движения, но, пожалуй, не по расовым, национальным или религиозным соображениям, а из чистой человечно- сти, потому что не было другого убежища для гонимых.

Пробуждению национального самосознания Эйнштейна во многом способствовал Курт Блюменфельд, одно время руководивший Исполкомом сионистских организаций мира, а в 1924—1933 годах бывший президентом Союза немецких сионистов. Блюменфельд принадлежал к седьмому поколению неассимилировавших немецких евреев и, по словам Бен-Гуриона, стал духовным лидером сионистского движения. Позже Блюменфельд признался, что в 1919 м часто беседовал со знаменитым физиком, пытаясь ему «открыть то, что спрятано в каждом человеке, а не стараться внушить что-то несвойственное его натуре».

Вот отрывок из письма Эйнштейна его другу Генриху Зангеру от 14 марта 1921 года: «В субботу я уезжаю в Америку — не для того, чтобы выступать в университетах (хотя, вероятно, придется заниматься и этим), а для того, чтобы помочь основать Еврейский университет в Иерусалиме. Чувствую настоятельную потребность сделать что-нибудь ради этой цели». А вот отрывок из письма другу-физику Паулю Эренфесту от 18 июня 1921 года: «Сионизм являет собою поистине новый еврейский идеал и может вернуть еврейскому народу радость существования... Я счастлив, что принял предложение Вейцмана».

Э. Дюкас, Б. Хофман:

Эйнштейн стал для евреев фигурой огромного символического значения. В 1923 году он посетил гору Скопус, на которой предстояло воздвигнуть Еврейский университет, и его пригласили выступить «с кафедры, которая ожидала вас в течение двух тысяч лет». В письме Паулю Эренфесту от 12 апреля 1926 года Эйнштейн писал о Еврейском университете: «Верю, что со временем это начинание выльется во что-то поистине великолепное, и, поскольку я теперь еврейский святой, сердце мое ликует». Отвечая еврею — противнику сионизма, по всей вероятности, в январе 1946 года, Эйнштейн писал: «По-моему, осуждать сионистское движение как националистическое — несправедливо. Подумайте о том, каким путем пришел Теодор Герцль к задаче своей жизни. Вначале он был подлинным космополитом. Но во время суда над Дрейфусом в Париже он внезапно осознал с величайшей отчетливостью, как ненадежно положение евреев в западном мире. И он имел мужество сделать вывод, что нас преследуют и убивают не потому, что мы немцы, французы или американцы «еврейского вероисповедания», а потому, что мы евреи. Таким образом, непрочность нашего положения заставляет нас держаться вместе, независимо от нашего подданства. Сионизм не защитил германское еврейство от уничтожения. Но тем, кто выжил, сионизм дал внутренние силы перенести бедствие с достоинством, не утратив здорового самоуважения. Не забывайте, что подобная участь, возможно, уготована и вашим детям».

Сразу по приезде в Берлин в марте 1921 года Эйн-штейн получил известие от Хаима Вейцмана. Благодаря своему упорному постоянству этот лидер сионистов убедил британское правительство помочь сделать Палестину родным домом для евреев. Теперь он просил Эйнштейна присоединиться к нему в молниеносном турне по нескольким американским городам для сбора средств на финансирование строительства здания Еврейского университета в Иерусалиме. Он надеялся собрать несколько миллионов долларов, хотя Луис Брандейс, член Верховного суда США и главный конкурент Вейцмана в борьбе за лидерство во Всемирной сионистской организации, предупредил его, что и полмиллиона будут большой удачей. Именно поэтому Вейцман хотел привлечь Эйнштейна: его имя должно было собирать толпы.

Участие в кампании по сбору средств так же мало привлекало Эйнштейна, как, скажем, музыкантская должность в каком-нибудь военном оркестре. Вейцман завербовал им в помощь общего друга, Курта Блюменфельда, проживавшего в Берлине сионистского активиста, благодаря которому Эйнштейн изменил свое отношение к проблематике сионизма, поскольку тот “позволил мне ощутить мою еврейскую душу”. Посвятив себя новому делу, Эйнштейн стал его восторженным энтузиастом, ощущая интенсивную потребность служить ему верой и правдой. Он сказал в письме Морису Соловину, по-прежнему жившему в Париже, что будет действовать в качестве верховного жреца, глашатая и приманки, дабы помочь евреям, с которыми повсюду обращались плохо, найти убежище в Палестине.

А. Эйнштейн — М. Соловину:

Если Вам придется увидеть бежавших из Германии еврейских академиков, побудите их связаться со мной. Я вместе с несколькими друзьями хочу попытаться создать за границей (в Англии?) еврейский университет, где могли бы читать лекции доценты и профессора из евреев, чтобы хоть как-то удовлетворить самые насущные нужды и создать для них нечто вроде духовного убежища.

На протяжении всей последующей жизни Эйнштейн постоянно твердил о праве евреев на свободу и самовыражение и делал все возможное для реализации этого права, начиная от организации приюта конкретным людям и кончая многочисленными петициями в поддержку беженцев. Выступая во время поездки в Палестину в школе городка Лемель, Эйнштейн сказал: «Сегодня — величайший день в моей жизни. Наступила великая эпоха, эпоха освобождения еврейской души; это было достигнуто сионистским движением, так что теперь никто в мире не способен уничтожить достигнутое».

Выступая в Антверпене перед журналистами незадолго до переезда в Америку, Эйнштейн заявил:

Мы, евреи, повсюду подвергаемся нападкам и оскорблениям, являющимся результатом преувеличенного национализма и расового тщеславия, которые в большинстве европейских стран выражают себя в форме агрессивного антисемитизма. Для еврейского народа еврейский национальный дом — не роскошь, а абсолютная необходимость. Поэтому ответом евреев на существующие трудности должна быть их решимость удвоить свои усилия в Палестине.

Поддерживая сионистское движение, Эйнштейн долгое время не имел возможности выплачивать в фонд его поддержки положенную десятину и лишь финансовая поддержка молодого ученого со стороны банкирского дома Ротшильдов позволила ему это сделать. Известно, что такая поддержка не оговаривалась какими-то специальными условиями и никак не ограничивала его самостоятельности. Ротшильды оплатили также кругосветное путешествие Эйнштейна с чтением лекций по ходу этого турне, в которых он пропагандировал созданную им теорию относительности. Были оплачены также синхронные переводы его выступлений и работа корреспондентов влиятельных газет. Позже из тех же средств был оплачен переезд Эйнштейна вместе с работавшими на него сотрудниками из Германии в США.

Менее чем за месяц до смерти Эйнштейн в письме к Блюменфельду сделал следующее добросердечное признание: «Благодарю Вас в мой поздний час за то, что Вы помогли мне осознать мою еврейскую душу». На самом деле это осознание пришло к нему очень рано. Настоятельную потребность помочь своему народу он испытал еще в 1921 году, когда вместе с Хаимом Вейцманом поехал в Соединенные Штаты для сбора средств на создание Еврейского университета в Иерусалиме.

М. Амусья, М. Перельман:
В 1923 году Эйнштейн побывал в Палестине: прочел первую лекцию в открывающемся университете в Иерусалиме (до июня 1928 года он был членом Совета управляющих университета), стал первым почетным гражданином Тель-Авива. В те межвоенные годы его увлекала идея мирного сосуществования на территории Палестины двух народов. Представители образованных кругов: врачи, юристы, общественные деятели, священнослужители — должны были по этому плану секретно встречаться (как сейчас говорят, «без галстуков») раз в неделю, устраняя мало-помалу все трудности и противоречия. Эйнштейн не был изначально сторонником создания чисто еврейского государства, в 1929—1930 годах он еще пишет письма в арабскую газету «Фаластын» с призывами к совместной организации жизни в Палестине, хотя в 1930-е годы и принимает участие в работе Сионистского конгресса. Реалии жизни ничего не оставили от этого.

Интересно, что свое нежелание в те годы видеть отдельное еврейское государство Эйнштейн обосновывал тем, что «идеи иудаизма противоречат идее государства с границами и определенной силой, пусть и умеренной... Мы уже не евреи периода Маккавеев. Возвращение к нации в политическом смысле этого слова было бы эквивалентно отвращению от того одухотворения нашего сообщества, которым мы обязаны гению наших пророков». Можно только с определенным удовольствием констатировать, что в этих утверждениях Эйнштейн не был прав. Если что и угрожает сейчас будущему страны, так это низкое приспособленчество леволиберального капитулянтства, а не высокая одухотворенность.

Напомним, что уже в 1944 году в полемике с профессором-арабистом Ф. Хиттни, выступавшим с проарабских позиций перед Комитетом по иностранным делам Конгресса США, Эйнштейн и Э. фон Калер, автор известной книги «Израиль среди народов», в совместных письмах пишут: «Выступая за еврейскую Палестину, мы хотим содействовать созданию убежища, в котором гонимые могут обрести безопасность, мир и непоколебимое право жить по своим собственным законам и обычаям».

Появление Государства Израиль существенно изменило взгляды Эйнштейна в этом направлении — он стал его активным сторонником и моральной опорой, хотя и отказался от предложения быть вторым, после смерти Х. Вейцмана, президентом Израиля. Отказ мотивировался опасениями возможного несоответствия некоторых его общих моральных принципов с реальной необходимостью действий главы современного государства.

Так или иначе, но образование еврейского государства Эйнштейн назвал «свершением нашей мечты».

Мировая слава, «эйнштейновский бум» начала 20-х дали Эйнштейну как много новых друзей, так и врагов, завистников, недоброжелателей. Пытаясь оправ­дать поражение Германии, патриоты-шовинисты, как это случается со всеми «озабоченными», винили во всех грехах евреев и пацифистов. Как уже говорилось, Эйнштейн не хотел покидать Германию, но и оставаться в ней после убийства Ратенау было небезопасно.

А. Эйнштейн:

После убийства Ратенау я был рад возможности надолго уехать из Германии, покинуть страну, в которой подвергался опасности.

Длительные поездки Эйнштейна начала 20-х, триумфальные за рубежом, в известном смысле были бегством от опасности в стране проживания. Они оказались спасительными для Эйнштейна, потому что громкая мировая слава и огромный общественный резонанс тешили униженное самосознание «озабоченных», которым временно пришлось отступить, оставить творца теории относительности в покое. Но по мере того, как фашизм поднимал голову, возобновилась и травля. «Верные Русланы» были не только у товарища Сталина, у господина Гитлера их звали «верными Филиппами», но это никак не влияло на злобность и болезненность их укусов. В 1933 году пришло время реванша ленардов и штарков за бесславный финал их атак на Эйнштейна в его звездный час. Ленард в фашист-ской V о l k i s c h e r B e o b a c h t e r писал:

Наиболее важный пример опасного влияния еврейских кругов на изучение природы представляет Эйнштейн со своими теориями и математической болтовней, составленной из старых сведений и произвольных добавок. Сейчас его теория разбита вдребезги — такова судьба всех изделий, далеких от природы. Но ученые с солидными в прошлом трудами не могут избежать упрека: они допустили, чтобы теория относительности могла найти место в Германии. Они не видели или не хотели видеть, какая это ложь выдавать Эйнштейна — в науке и в равной степени вне ее — за доброго немца.

«Есть ирония судьбы в том, что нацистский антисемитизм, ответственный за изгнание из Германии и Эйнштейна, и Мейт- нер, и сотен тысяч других евреев, тем самым предопределил и поражение Германии в войне. Если бы не антисемитизм нацистов, Германия, скорее всего, стала бы первым государством, создавшим атомную бомбу, и мировая история пошла бы совсем иначе».

Практика нацистского разгрома науки мало чем отличалась от коммуни­стической — в выборе целей для огня фашисты и большевики тоже были едины. Дело даже не в близости вкусов, а в глубинной ненависти ко всему высоко духовному, недоступному, интеллектуально изощренному. В нацистской Германии и большевистской России сжигались одни и те же книги, подвергалась остракизму одна и та же музыка, живопись и поэзия. В Германии появилась «арийская физика», в СССР — «коммунистическая наука». Эйнштейн не вписывался ни там, ни здесь. В Германии «расовая неполноценность» теории относительности доказывалась национальностью автора и абстрактностью ее аппарата, в большевистской России — приблизительно в то же время — идеализмом, «плодом воображения», «навязыванием природе». В Германии теорию относительности порочили как «большевистскую физику», в СССР — приблизительно в то же время — как «диаметральную противоположность материалистической философии марксизма».

Об этом не принято говорить, но русских ленардов и штарков было гораздо больше, чем германских. Можно написать отдельную книгу о злополучных приключениях теории относительности в стране большевиков. Жаль, что такая книга не написана, — она стала бы лучшей иллюстрацией первобытности мышления продавшейся за краюху «красной профессуры». Чего только не инкриминировали Эйнштейну кастерины, миткевичи, орловы, цейтлины, тимирязевы, максимовы и иже с ними — застрахованность от опытной проверки, субъективность, отказ от основ геометрии Евклида, которой мы пользуемся в наших расчетах, отказ от материального носителя электромагнитных процессов — эфира, процветание мысленных экспериментов, пропаганду абсолютной неизменности — постоянства скорости света, двусмысленность теории, злоупотребление математикой и т. д., и т. п. Хорошо, если б все эти обвинения принадлежали проституирующим философам-марксистам, — нет, речь идет о физиках, выступающих «под знаменем марксизма» и публиковавшихся в журнале с таким названием. Почти в то самое время, когда весь мир говорил об Эйнштейне как новом гиганте мировой истории, наши тимирязевы писали, что принцип относительности, предложенный Эйнштейном, не отвечает действительности, а релятивистские эффекты — плод воображения, болезненная фантазия автора:

Изменяющийся ход часов, который мы не можем проверить, мы долж­ны были придумать для того, чтобы навязать природе основное положение Эйнштейна и чтобы не впасть в противоречие с фактами.

Чтобы отстоять свое положение о независимости законов природы от состояния движения изучающего их наблюдателя, Эйнштейну приходится заменить знакомую нам геометрию Евклида одним из тех воображаемых построений, какие были созданы позднейшими геометрами, в том числе и Н. Лобачевским, и которые имеют большой теоретический интерес. Эйнштейн этим воображаемым построениям придает реальный смысл.

[Если] вникнуть глубже в теорию Эйнштейна и в особенности в ее философские следствия, которые пытается вывести отчасти и сам автор, а в еще более сильной степени его часто не в меру ревностные поклонники и последователи, то мы сейчас же почувствуем, что мы — в области чисто идеалистической философии. Философские взгляды самого Эйн­штейна во многом диаметрально противоположны материалистической философии марксизма.

Нашим многочисленным максимовым большевистская физика мешала принять в теории относительности буквально всё — принцип относительности, постоянство скорости света, отказ от эфира и старой как мир евклидовой геометрии:

У Эйнштейна требование всеобщей относительности, кроме требования его духа, не оправдывается и навязывается природе вопреки всему известному в ней.

Утвердив в качестве аксиомы постоянство скорости света, Эйнштейн воздвиг в физике метафизическое понятие абсолютной неизменности, противоречащее всему нам известному о природе.

Не действительность, а свободные творения духа обладают, по Эйн­штейну, безусловной достоверностью... зависимости между пространством, временем, движением и пр. состояниями материи родились лишь из головы Эйнштейна *. Доказательства искривления пути светового луча в поле тяготения, объяснение движения перигелия Меркурия — якобы доказывающие Эйнштейнову теорию — до сих пор не являются каким-либо доказательством их, пока не будет доказано, что Эйнштейновы аксиомы сами по себе основываются на опыте и согласуются с ним, тем более что указанным фактам дают объяснения и иные, чем Эйн­штейнова теория.

Относительность времени и пространства получилась не вследствие экспериментального исследования свойств материи, а в результате мысленных операций, такого допущения, которое само по себе не только не является бесспорным, а как раз и должно быть объяснено. Почему скорость света остается неизменной? В чем заключается вообще процесс света, свойством какой материальной среды он является? На это специальная теория относительности не только не давала ответа, но даже исключала и запрещала какой бы то ни было ответ. [Тут уж почище Ленарда — того можно обвинить в чем угодно, но не в физической безграмотности].

Откуда такая ретивость «ленинских» физиков, еще не прошедших сталинские «школы»? Отвечаю: от Владимира же Ильича, в таком же духе «ниспровергавшего» стоящего на пять голов выше Маха. Максимов и не скрывает источника вдохновения: «…Эйнштейн свое научно-философское происхождение имеет от Маха», а раз так, то теоретическое наполнение порочно в силу происхождения — пусть не еврейского, так «эмпириокритического»…

В 30-е годы Эйнштейна опровергали уже не отдельными статьями, публикуемыми в П р а в д е или П о д з н а м е н е м м а р к с и з м а, ­а  в «научных» монографиях, выдержавших к тому же не одно издание.

Новая волна полемики вокруг теории относительности была вызвана вторым изданием в 1936 году книги В. Ф. Миткевича «Основные физические воззрения», содержание которой было направлено главным образом против теории относительности. До создания теории относительности в физике считалось, что электромагнитные волны сами по себе, вне некоего их носителя существовать не могут. Таким носителем принимался эфир. В. Ф. Миткевич попытался возвратить физиков к отвергнутой Эйнштейном идее эфира, полагая, что без этой идеи современная физика не сможет развиваться дальше. «Реабилитация» эфира как некой универсальной среды, считал он, безусловно, необходима для развития физической мысли, ибо иначе она приходит к ряду существенных противоречий.

Другой недостаток теории относительности В. Ф. Миткевич усматривал в сложности ее математического аппарата. В этой связи он противопоставил метод Эйнштейна методу Фарадея, который, будучи физиком-экспериментатором, считал, что теоретические конструкции физики выводятся исключительно из опыта *. По мнению В. Ф. Миткевича, именно метод Фарадея является главной движущей силой развития физической науки. Поэтому он призывал молодых физиков упражнять физическое мышление, свободное от влияния математики.

Критика теории относительности нашими продолжалась и в 50-е годы, когда в вину Эйнштейну ставилась измена традициям, выработанным в классической физике, подверженность «тлетворным» влияниям и общая склонность к иде- ализму:

Среди некоторой части физиков и философов укрепилось ложное мнение о том, что Эйнштейн — материалист... Взгляды Эйнштейна формировались под влиянием таких философов-идеалистов, как Юм, Мах и Шопенгауэр. Это не могло не сказаться на его философских воззрениях. Основной вопрос философии Эйнштейн решает идеалистически.

Те, кто помнят, что означала бирка «философ-идеалист» в 50-е годы, поймут всю мелкотравчатость ленардов и штарков…

Сравнительно мало известно, что вскоре после печально известной сессии ВАСХНИЛ в Ленинграде состоялась теоретическая конференция по идеологическим вопросам в астрономии, которая представляла собой прямой отклик на нее. Известный астроном К. Ф. Огородников рассматривал в своем докладе релятивистскую космологию как «заранее обреченную на полнейший неуспех попытку изучения строения мира в целом… Сама по себе космология является формалистической, так как пытается исследовать структуру (т. е. форму) Вселенной в отрыве от ее содержания (т. е. физики)». На той же конференции В. Е. Львов говорил о необходимости еще «резче подчеркнуть отрицательную роль релятивистской космологии — этой раковой опухоли, разъедающей современную астрономическую теорию, этого основного идеологического врага материалистической астрономии» [Язык-то, язык…].

Среди философов в 30-е годы… Э. Кольман вел «активную идеологическую борьбу» с релятивистской космологией. Повторяя стандартную аргументацию того времени, он совместно с В. Е. Львовым вносил в нее и социально-политический момент. В частности, его глубоко возмущало «то оголтелое рекламирование «разлетающейся» Вселенной, которое… с вражескими целями вели в 1929—1936 годы М. Бронштейн, С. Вавилов, Б. Герасимович, Л. Ландау и другие».

Еще в апреле 1952 года некоторые советские академики обвиняли Эйнштейна в том, что он «тащит физику в болото идеализма». Эйнштейн оказался повинен в «субъективизме», в то время как марксизм признает «объективность матери- ального мира».

«Раковая опухоль», «идеологический враг», «вражеская цель», «идеалистические выводы» — всё это продолжалось и в 60-х! Астрофизик А. Ф. Богородский в 1962 году (!) писал, что идеи релятивистской космологии «имеют откровенно идеа- листический характер и несовместимы с материалистическим мировоззрением», что и требовалось доказать…

Первые попытки «лысенкования» физической науки предприняли ее философские надзиратели во главе с членом-корреспондентом Академии наук Максимовым, а из самих физиков — Терлецким, совмещавшим службу в МГУ и МГБ, и Знойко, возглавлявшим секретную Лабораторию № 15 Московского университета. Параллельно с «делом врачей» «университетская физика» (Терлецкий и Знойко), видимо, готовилась к погромам «еврейской физики», взяв ориентацию (в качестве «подходящих» объектов) на Эйнштейна (там) и круп­нейшего советского физика Л. И. Мандельштама (здесь).

Поводом для начала погрома стал вышедший в свет пятый том трудов Л. И. Мандельштама, к тому времени покойного. Ориентация на замечательного, всемирно известного ученого не была случайной — к школе Мандель­штама принадлежала большая плеяда крупнейших физиков с неудовлетворительной «пятой графой». Видимо, планировалось начать разгром «осиного гнезда» с «матки»…

В начале 1952 года в ФИАНе выступил видный ленинград- ский математик А. Д. Александров с докладом «О субъективно-идеалистических ошибках некоторых советских физиков», без стеснения признавший, что «был вынужден по данному мне одной организацией поручению заняться исследованием некоторых книг по физике…» Результатом этого выступления стало создание в ФИАНе комиссии «для рассмотрения материалов 5-го тома сочинений акад. Л. И. Мандельштама» и — позже — принятие Ученым Советом ФИАНа решения «О философских ошибках в трудах академика Л. И. Мандельштама». Начало было положено там, где необходимо, — в главном центре физической науки страны.

На физфаке главного университета страны также все было готово к «лысенкованию»: к преподаванию не допускались выдающиеся физики неподходящей национальности, а воинствующие защитники «университетской физики» предпочли самой физике «борьбу с идеализмом». В изданном издательством Академии наук коллективном труде «Философские вопросы современной физики» прямо ставилась задача «в среде советских физиков проделать работу, аналогичную той, которая уже дала значительные результаты в агробиологии». На место Лысенко в физике зарился не один Знойко…

О мощи государственной поддержки этих микролысенок свидетельствует тот факт, что даже после того, как авторитетная комиссия под руководством заместителя Курчатова признала направление работ Лаборатории № 15 антинаучным и вновь назначенный ректор МГУ И. Г. Петровский обнаружил, что лабораторию возглавляет человек, не имеющий отношения к физике, лаборатория продержалась еще несколько лет.

По словам историка физики Г. Горелика, «если бы история соединила способности Терлецкого, Максимова и Знойко в одном деятеле…, то участь советской физики могла быть гораздо печальней».

Естественно, микролысенки от физики и философии не довольствовались Мандельштамом — на прицеле у них были Мендели и Вейсманы физиче­ской науки. 13 июня 1952 года в газете К р а с н ы й ф л о т (!) появилась большая, двухподвальная статья Максимова «Против реакционного эйнштейнианства в физике». Трудно сказать, каким могло бы стать дальнейшее развитие событий, если бы настоящие и будущие академики Фок, Ландау, Сахаров, Кикоин, Александров, Арцимович, Флеров, Леонтович, Курчатов открыто не выступили против «невежественной критики». Я не уверен в том, что от «лысенкования» физику спасло атомное оружие — будто бы его создатели встали в единый ряд против попыток Верных Русланов «очистить» физику от «буржуазной», «идеалистической» и «еврейской» скверны.

Существует миф, воспроизведенный в книге А. С. Сонина «Физический идеализм» (М.: Наука, 1994, стр. 161), согласно которому в начале 1949 года Берия на одном из совещаний по проблеме создания атомной бомбы спросил у Курчатова: «Правда ли, что теория относительности и квантовая механика — это идеализм, и от них надо отказаться?» и что будто бы Курчатов на это ответил: «Мы делаем атомную бомбу, действие которой основано на теории относительности и квантовой механике. Если от них отказаться, придется отказаться и от бомбы». Будто бы этот разговор встревожил Берия, который резюмировал его в том смысле, что самое главное — это бомба, а все остальное — ерунда. На самом деле действие атомной бомбы было основано не столько на теории относительности, сколько на поступавших из США разведданных. Что касается самой теории относительности, то создание атомной бомбы отнюдь не помешало массовым погромам в физической науке под лозунгом «торжества материализма».

Знал ли сам Эйнштейн о травле, которой подвергался в СССР? Не только знал, но и оставил полный сарказма документ, включенный Э. Дюкас и Б. Хофманом в набросок к портрету «Альберта Эйнштейна как человека». Воспроизведу документ полностью:

Порою терпимость самого Эйнштейна подвергалась болезненным испытаниям, и он прибегал к едкой сатире.

В высшей степени удивительно, что абстрактная и трудная для понимания теория относительности стала объектом политических нападок. В Германии нацисты ругали теорию за то, что она еврейская и коммунистическая и загрязняет чистые родники немецкой науки. Включать ее в учебные программы было запрещено.

Но в Советском Союзе были далеко не так уверены, как в нацист­ской Германии, что теория Эйнштейна — коммунистическая. Официальное отношение русских к этой теории связывалось с тем, согласуется ли она с диалектическим материализмом — философским основанием марксизма.

Для советских ученых было не всегда безопасно поддерживать теорию. Теперь положение улучшилось, но еще в апреле 1952 года действительный член Академии наук СССР обвинил Эйнштейна в том, что он «тащит физику в болото идеализма». Эйнштейн оказался повинен в «субъективизме», в то время как марксизм признает «объективность материального мира».

В бумагах Эйнштейна найдены неопубликованные сатирические замечания по этому поводу. Они относятся к началу 50-х годов и, несомненно, вызваны советскими взглядами на теорию относительности вообще и данным инцидентом в частности:

«Когда Всевышний устанавливал Законы Природы, его беспокоило сомнение, которого он не разрешил и в дальнейшем: насколько будет нелепо, если когда-нибудь Высшие Авторитеты Диалектического Материализма отменят часть или даже все Законы Природы.

Позже, когда Он создавал Пророков и Мудрецов Диалектического Материализма, сомнение вновь прокралось в его душу. Однако он быстро успокоился, ибо понял: Пророки и Мудрецы не захотят утверждать, что положения Диалектического Материализма противоречат Разуму и  Истине».

Ожесточенным нападкам со стороны «подлинных марксистов-ленинцев» подвергались не только теория относительно-сти, генетика, кибернетика, резонансная теория, теория дислокаций, но и квантовая механика, вся современная физика в целом. Мы наслышаны о «деле врачей», но плохо помним о том, что ему предшествовал ждановский погром «идеалистов» в физике:

Кантианские выверты современных, буржуазных физиков-атомщиков приводят их к выводам о «свободе воли» у электрона, к попыткам изобразить материю только как некоторую совокупность волн и к прочей чертовщине. Кому же как не нам — стране победившего марксизма и ее философам — возглавить борьбу против растленной и гнусной идеологии, кому как не нам наносить ей сокрушительные удары? (А. А. Жданов. Выступление на дискуссии по книге Г. Ф. Александрова, Б о л ь ш е в и к, 1947, № 16, стр. 22).

И «возглавляли», и «наносили», и «сокрушали»... Окончательно сокрушить не удалось лишь по причине участия лучших физиков-атомщиков в создании ядерного оружия: не работай они над атомной бомбой, идти бы В. Л. Гинзбургу, Д. И. Блохинцеву, С. З. Беленькому, С. Е. Чайкину и многим другим по этапам вслед за генетиками…

Впрочем, даже бомба не уберегла физику от травли. Стоило в В о п р о с а х ф и л о с о ф и и появиться статье М. А. Маркова с защитой боровского принципа дополнительности, как максимовы, омельяновские, терлецкие были спущены с цепи против защитников «буржуазных влияний» на советскую науку.

Максимов:

Философские воззрения Бора — тот самый нежизнеспособный продукт, отброс, который, по определению В. И. Ленина, подлежит отправке в помещение для нечистот.

Омельяновский:

Вне всяких сомнений советских ученых идеализм Гейзенберга, Бора, Шредингера и Дирака имеет гибельные последствия для физических теорий, которые они сами выдвинули и развили. Действительно, это явилось препятствием для развития науки.

Вся философия дополнительности основывается на «свободе воли» электрона вместе с тезисами о «биологическом» и «социальном» порядке, которые служат для того, чтобы оправдывать отвратительные преступления империализма против мира, социализма и демократии. Не только Иордан, Райхенбах, Франк, т. е. философы, которых сама профессия за­ставляет желать идеалистического загнивания естественных наук и быть приверженными этому новому «образу мышления», но и физик Бор посвящает значительное число своих работ расширению принципа дополнительности даже в область психологии, биологии и явлений социальной жизни.

Естественно, Верные Русланы от «единственно истинной» марксистской философии, в силу свой малограмотности, не могли разобраться в сущности теории относительности или квантовой механики, но они отлично усвоили уроки Ленина («никогда нельзя верить профессорам») и собачьим чутьем чувствовали, что «философия дополнительности служит буржуазному космополитизму и национализму, объективно ее классовая функция выражается в прислуживании американскому империализму» — и оказались правыми... Бомбу пришлось воровать у «американского империализма», «использовавшего принцип дополнительности в борьбе против марксизма-ленинизма»…