Биография ученого это образ его мышления, генезис идей, творческая продуктивность. Так считал Альберт Эйнштейн. Когда его попросили написать предисловие к книге о знаменитом ученом, он ответил: По-моему

Снаружи был огромный мир, независимый от нас, человеческих существ, и предстоящий нам как великая вечная загадка, мир, лишь частично доступный нашему наблюдению и пониманию. Созерцание этого мира было притягательным, как освобождение, и я вскоре отметил, что многие люди, которым я привык воздавать дань любви и восхищения, именно обратившись к постижению его законов, обрели внутреннюю свободу и защищенность.

Теорема Пифагора и книга по геометрии Евклида стали вторым потрясением мальчика, который вполне мог повторить строку Эдны Сен-Винсент Миллей:

Один Евклид узрел нагую Красоту.

А. Эйнштейн:

В 11 лет я взялся за геометрию Евклида. Это было одним из самых важных событий в моей жизни, таким же ослепительно ярким, как первая любовь. Я и не представлял себе, что в мире могло существовать нечто столь восхитительное.

В возрасте 12 лет я пережил еще одно чудо совсем другого рода: источником его была книжечка по евклидовой геометрии на плоскости, которая попалась мне в руки в начале учебного года. Там были утверждения, например, о пересечении трех высот треугольника в одной точке, которые хотя и не были сами по себе очевидны, но могли быть доказаны с уверенностью, исключавшей как будто всякие сомнения. Эта ясность и уверенность произвели на меня неописуемое впечатление. Меня не беспокоило то, что аксиомы должны быть приняты без доказательств. Вообще мне было вполне достаточно, если я мог в своих доказательствах опираться на такие положения, справедливость которых представлялась мне бесспорной.

Кто-то из биографов сказал, что встреча с учебником геометрии предопре­делила жизнь Эйнштейна на службе науки. Это верно: «библия геометрии» приобщила его к математике «ясностью и уверенностью», побудила к раннему и самостоятельному изучению дифференциального и интеграль- ного исчисления, и позже — разделов математики, потребовавшихся для создания новой ­физики.

Макс Талми позже вспоминал:

За все эти годы [учебы в гимназии] я ни разу не видел, чтобы он читал развлекательную литературу. Ни разу не встречал я его в компании одноклассников, сверстников.

Круг чтения юного Эйнштейна включал книги по математике, К о с м о с Александра фон Гумбольдта, труды Канта, Г е р м а н a и Д о р о т е ю Гёте, книги Л. Бюхнера и Э. Геккеля, позже — в период «Академии Олимпии» — сочинения Маха, Л о г и к у Милля, Р а с с у ж д е н и e о п р и р о д е ч е л о ­в е к а Юма, Э т и к у Спинозы, Д о к л а д ы и Р е ч и Гельмгольца, книги Ампера, Римана, математические работы Клиффорда и Дедекинда, Н а ­у к у и г и п о т е з у Пуанкаре...

А. Эйнштейн:

При этом мне посчастливилось натолкнуться на книги, которые хотя и не слишком заботились о логической строгости, но зато наглядно выделяли главные идеи. Эти занятия в целом были поистине захватывающими; там были такие высоты, впечатление от которых вполне может сравниться с впечатлением от курса элементарной геометрии — основная идея аналитической геометрии, бесконечные ряды, понятия дифференциала и интеграла.

Я видел, что математика делится на множество специальных областей и каждая из них может занять всю отпущенную нам короткую жизнь. И я увидел себя в положении буриданова осла, который не может решить, какую же ему взять охапку сена. Дело было, очевидно, в том, что моя интуиция в области математики была недостаточно сильна, чтобы уверенно отличить основное и важное от остальной учености, без которой еще можно обойтись.

Глубинная работа духа оставалась невидимой: ни один из учителей не обратил внимания на основательность самоподготовки гимназиста. Даже много позже Герман Минковский, ставший преподавателем Эйнштейна в Цюрихском высшем техническом училище, признался Борну, что слава создателя теории относительности явилась для него большим сюрпризом, так как студент Эйнштейн был «настоящим лентяем», совершенно не занимавшимся математикой.

Впрочем, сам Эйнштейн был о гимназических учителях еще худшего мнения, годы учебы казались ему мрачными и тоскливыми, гимназическая атмосфера — душной и затхлой:

По-моему, хуже всего, когда школа принципиально работает методами страха, принуждения и искусственно создаваемого авторитета. Такие способы обработки разрушают здоровые чувства учеников, их искренность и веру в собственные силы. Тем самым вырабатывается покорный верноподданный.

Судя по всему, неприязнь была взаимной: учителя явно недолюбливали неординарного гимназиста, задававшего каверзные вопросы и нередко ставившего в неловкое положение. Сам Эйнштейн позже рассказывал:

Когда я был в седьмом классе гимназии Луитпольда, меня вызвал классный наставник и выразил желание, чтобы я оставил гимназию. На мое возражение, что я ни в чем не провинился, он ответил лишь: «Одного вашего присутствия достаточно, чтобы подорвать уважение класса ко мне».

Здесь уместно напомнить, что это было трудное время для Альберта: финансовые трудности заставили Германа и Якоба Эйнштейнов оставить фабрику и переехать в Италию. Альберт остался до конца учебного года в пансионе, чувствовал себя как никогда одиноким и неприкаянным. Изгойство угнетало юношу, служба в армии, неизбежная по законам Германии, страшила его, неприязнь учителей вызывала отчаяние. Короче говоря, он попросту бежал, как некогда Шиллер из муштровального заведения герцога Вюртембергского. Еще до отъезда родителей в Павию он решил изменить гражданство, но снова-таки по германским законам изменение гражданства до совершеннолетия было запрещено. Но решение юноши было твердым, а побуждения глубокими:

Чрезмерная тяга к военной муштре в Германии была чужда мне с детства. Когда мой отец перебрался в Италию, он по моей просьбе предпринял шаги, чтобы освободить меня от немецкого гражданства, так как я хотел стать гражданином Швейцарии.

Без ведома родителей Альберт взял у семейного врача справку о нервном истощении, получил с ее помощью освобождение от занятий и ранней весной 1895-го внезапно нагрянул к родителям в Павию, немало их огорчив.

По воспоминаниям сестры Альберта, переезд семьи в Италию стал огромной травмой для юноши: он чувствовал себя несчастным и подавленным. К тому же учитель греческого языка заявил Альберту, что его непочтительность подрывает устои школы, и было бы лучше для него самого, если бы он покинул ее стены. Так что справка о нервном истощении, интерпретируемая Кайзером как «необходимая ложь» и хитроумная уловка, вполне могла соответствовать реальности: он скучал по родителям, страшился муштры, видел, как гибнет их вилла, перестраиваемая новым владельцем, страдал от одиночества и неудобств, ненавидел Германию — вполне достаточно для бегства…

Оставив позади унылое существование в Мюнхене, он присоединился к своей семье в Милане, и за этим последовал один из наиболее счаст­ливых периодов его жизни. Он не захотел омрачить своей вновь обретенной свободы ни школьными обязанностями, ни хлопотами о будущем. Что бы ни случилось дальше, сейчас им владела жажда к знаниям и путешествиям, и, оставив все заботы, он упивался свободой и занимался только своими любимыми предметами. Со своим другом Отто Нойштеттером он совершил сказочное путешествие через Апеннины до Женевы, где жили его родственники. Музеи, шедевры искусства, архитектура старинных соборов, концерты, книги и еще раз книги, семья, друзья, жаркое солнце Италии, свободные, сердечные люди — всё это слилось в бурное приключение, несущее спасение и самопознание.

Новая, более свободная жизнь и независимость в учебе превратили тихого мальчика в общительного молодого человека. Природа Италии и ее искусство произвели на него большое впечатление.

Но праздник жизни длился недолго, дела родителей в Италии шли все хуже, и надо было задумываться о будущем. Аттестата зрелости он не получил, да и по возрасту не имел права поступать в высшее учебное заведение — в Цюрихское высшее техническое училище принимали с 18-летнего возраста, ему же только шел семнадцатый. И все же Альберт решил попытать счастья: после восхитительного и беззаботного года свободы от школы подал документы на инженерный факультет «Политехникума», или «Поли», как кратко называли знаменитое Цюрихское федеральное высшее техническое училище. Экзамены он провалил — знание языков и ботаники, требующее заучивания, было явно недостаточным, хотя математику, химию и физику сдал с блеском, произведя впечатление на профессора Генриха Вебера, передавшего Альберту свое согласие видеть его слушателем на своих лекциях. Это приободрило неудачливого абитуриента. К тому же ректор «Поли» Альбин Герцог посоветовал Альберту не отчаиваться, получить в Швейцарии аттестат зрелости и вновь попытать счастья. Эйнштейну предложили поступить в кантональную школу в немецкоязычном Аарау, отличающуюся прогрессивными методами обучения. Он согласился и, покинув родителей, переселился в Швейцарию. Начался самый плодотворный период его жизни.

В Аарау Эйнштейну повезло дважды: он поселился в семье одного из преподавателей Йоста Винтелера, где его приняли как родного, и занятия в школе впервые приносили ему не раздражение, а удовольствие. Альберт близко сошелся с детьми «папаши Винтелера», к которому испытывал глубокое уважение, и глубоко привязался к фрау Винтелер.

Паулина Винтелер, в отличие от Паулины Эйнштейн, оказалась женщиной милой, доброй и открытой. Она была матерью семерых детей и легко приняла ученика в свой выводок. Письма Альберта к Паулине Винтелер наполнены несвойственной ему теплотой и нежностью. Он зовет ее мамулей и кончает «тысячью добрых пожеланий и поцелуев». Таких слов мы не найдем в корреспонденциях родной матери *.

Семья Винтелер оказалась прочно связанной с семьей Эйнштейна многими узами: один из сыновей, Пол, женился на сестре Альберта Майе, одна из дочерей стала женой его будущего друга Микельанджело Бессо, а самая хорошенькая в семье профессора, Мари — первой любовью самого Альберта. Хотя в краткой истории отношений Альберта и Мари много белых пятен, история эта не красит нашего героя. К ней еще возвратимся.

Альберта приятно поразила освежающая атмосфера кантональной школы, радикально отличающаяся от бурсатства мюнхенской гимназии:

Эта школа оставила во мне неизгладимый след благодаря своему либеральному духу и скромной серьезности учителей, которые не опирались на какие-либо показные авторитеты.

Сопоставление с шестилетним обучением в немецкой гимназии, с ее авторитарным руководством отчетливо показало мне, в какой большой мере воспитание свободным действием и личной ответственности выше воспитания, опирающегося на муштру, внешний авторитет и тщеславие. Подлинная демократия — это не пустая мечта.

Духовная свобода отразилась на настроении, мировидении и планах юноши: у него появились друзья, постепенно исчезла замкнутость, возникла целеустремленность. В одном из своих сочинений он написал:

Мои планы на будущее

Счастливый человек слишком доволен настоящим, чтобы задумываться о будущем. Молодые же люди, с другой стороны, любят строить смелые планы. К тому же для серьезного молодого человека естественно желание составить как можно более точное представление о желаемых целях.

Если мне повезет и я сдам экзамены, то я поступлю в политехникум в Цюрихе. Там я четыре года буду изучать математику и физику. Я пред­ставляю себя преподавателем этих дисциплин, предпочтительно теоретиком.

Вот причины, которые привели меня к таким планам. Прежде всего, это моя склонность к абстрактному математическому мышлению, отсутствие воображения и практической сметки. Мои желания совпадают со склонностями. Это вполне естественно, ведь всякому приятно заниматься тем, к чему у него больше склонностей. Кроме того, занятия наукой дают определенную независимость, которая меня очень привлекает.

В начале 1896-гo Эйнштейн получил из Ульма документ, удовлетворяющий прошение отца вюртембергским властям о выходе из немецкого гражданства. Альберт не хотел оставаться «имперским немцем» по многим причинам, теперь к ним добавилось желание стать гражданином Швейцарии. С конца 1896-го он оказался человеком «без гражданства» и в таком статусе завершил гимназический курс, получив право на поступление в Цюрихский политехникум.

Политехникум не был мечтой Альберта — его влекло в теоретические сферы, он мечтал о «чистой науке», но отец категорически заявил, что надо выбросить из головы «философский вздор» и подумать о толковой профессии. Хотя Альберт вынужден был согласиться, у него надолго сохранились тяжелые воспоминания о разногласиях с отцом. «Ирония судьбы состоит в том, что много лет спустя, когда у них с Гансом Альбертом (сыном самого Альберта Эйнштейна) возникла аналогичная ситуация, Эйнштейн, если не считать того, что он хотел видеть своего сына теоретиком, вел себя в точно­сти, как Герман».

После успешной сдачи экзаменов он зарегистрировался в мэрии как житель Цюриха, обучающийся на учителя математики и физики старших классов. Расходы на обучение 4с ежемесячным содержанием в сто франков взяли на себя женевские родственники, поскольку дела отца и дяди шли все хуже и хуже, что сказывалось на настроении сына:

Бедствия моих несчастных родителей, которые долгие годы не знают ни одного счастливого дня, сильно угнетают меня. Мне больно смотреть на это как стороннему зрителю, ведь я уже взрослый человек... но помочь им не могу ничем. Я для них обуза... Лучше мне было бы умереть. Одна только мысль... что год за годом я не позволял себе ни удовольствий, ни развлечений, поддерживает меня и часто помогает в минуту ­отчаяния.

Действительно ему приходилось трудно: из скудного содержания приходилось ежемесячно откладывать 20 франков на оплату документов, необходимых для получения гражданства в стране Кальвина и Цвингли.

Ничем выдающимся как студент Эйнштейн себя не проявил: он не мог заставить себя заниматься тем, что его не интересовало, но почти все свое время использовал для самостоятельных штудий. Лекции казались ему посягательством на личную свободу, посещал их редко, пользуясь на экзаменах кон­спектами своего однокурсника и друга Марселя Гроссмана. Даже лекции по математике и физике мало привлекали его, зато дома и в библиотеке он с головой погружался в изучение оригинальных трудов Максвелла, Кирхгофа, Больц­мана, Герца, Гельмгольца, Лоренца, Маха. Знакомство с Максвеллом и Махом стало волнующим духовным событием, в немалой степени сформировавшим его физическое и философское мировоззрение. Наиболее глубокое впечатление он вынес из маховской истории развития механики, которую до конца жизни называл «революционным трудом».

Стиль и методика преподавания в Политехникуме обнаруживали существенные различия с закостеневшей и авторитарной прусской школой, поэтому дальнейшее обучение давалось Альберту куда проще. Однако определенные трудности все же возникали. В частности, за годы учебы в Цюрихе у Эйнштейна предельно осложнились отношения с возглавлявшим кафедру физики профессором Г. Вебером (однофамильцем знаменитого физика Вильгельма Эдуарда Вебера). Вебер, занимательный лектор и одаренный экспериментатор, оставался чересчур консервативным в своем неприятии новых теорий в электротехнике. В частности, Вебер негативно относился к теории поля Максвелла, будучи сторонником концепции дальнодействия, и в этом плане у него возникали разногласия с молодым учеником, который интересовался трудами Майкельсона и независимо, не зная об опытах Майкельсона, предложил собственную интерференционную методику, но из-за несогласия преподавателя так и не смог провести задуманные им опыты.

Среди преподавателей Цюрихского политехникума, читавших лекции в бытность там Эйнштейна, находились такие светила, как А. Гурвиц, Г. Вебер, Г. Минковский, но даже им не удалось привлечь внимания строптивого и своеобразного студента, предпочитавшего удовлетворять «святую любознательность» «на стороне». О своих студенческих годах Эйнштейн позже вспоминал:

Я вскоре заметил, что мне придется удовлетвориться ролью посредственного студента. Для того чтобы быть хорошим студентом, надо обладать даром легкого усвоения, желанием сосредоточить свои силы на всем, что вам преподносят, любовью к порядку, чтобы записывать всё, что сообщается на лекциях, и затем добросовестно прорабатывать это. Все эти качества начисто отсутствовали у меня, что я и вынужден был с ­сожалением констатировать. Так я постепенно научился уживаться с в какой-то мере нечистой совестью и устраивать свое учение так, как это соответствовало моему интеллектуальному пищеварению и моим интересам. За некоторыми лекциями я следил с напряженным вниманием. В основном же я много «прогуливал», чтобы со священным трепетом штудировать дома корифеев теоретической физики. Это само по себе было не плохо, но способствовало также тому, чтобы настолько ослабить угрызения совести, что душевное равновесие уже не испытывало сколько-нибудь серьезных нарушений. Интенсивные самостоятельные занятия были просто продолжением прежней привычки; в них принимала участие сербская студентка Милева Марич, на которой я впоследствии женился.

Ни Вебер, ни Минковский не разглядели в нерадивом студенте будущую звезду науки. Вебер как-то сказал Эйнштейну: «Вы способный молодой человек, очень способный, но у Вас есть один  крупный недостаток — Вам ничего нельзя сказать». Эйнштейн не остался в долгу: обозленный на Вебера тем, что он, посулив ему место ассистента, не выполнил обещания, затаил обиду, а гораздо позже зло отреагировал на его кончину: «Смерть Вебера пойдет Политехникуму на пользу».

А. Пайс:

Курс высшей школы дался Альберту не без труда. Дело не в способно­стях, а в нонконформизме человека, больше всего дорожившего независимо­стью и свободой, сверхчувствительного к давлению и навязыванию чужой воли. Прислушаемся к его собственному признанию:

Такое принуждение настолько меня запугивало, что целый год после сдачи окончательного экзамена всякое размышление о научных проблемах было для меня отравлено. При этом я должен сказать, что мы в Швейцарии страдали от такого принуждения, удушающего настоящую научную работу, значительно меньше, чем страдают студенты во многих других местах... В сущности, почти чудо, что современные методы обучения еще не совсем удушили святую любознательность, ибо это нежное растеньице требует, наряду с поощрением, прежде всего свободы — без нее оно неизбежно погибает.

В Политехникуме Альберт сблизился с несколькими студентами-эмигрантами, некоторые из которых — Конрад Габихт, Марсель Гроссман, Фридрих Адлер, Луи Коллрос, Якоб Эрат — продолжили дружбу и после окончания учебного курса. Гроссман сделался математическим советчиком Эйнштейна при создании общей теории относительности, Габихт стал членом «Академии Олимпия», сыгравшей немалую роль в философской и гносеологической подготовке главного жизненного труда великого физика, Адлер в 1909-м отказался в пользу друга от предложенной ему кафедры теоретической физики в Цюрихе, ибо считал Эйнштейна более достойным претендентом.

Среди знакомых была и Милева Марич, эмигрантка из Австро-Венгрии, серьезная и молчаливая студентка, не отличавшаяся особыми способностями и красотой, но живо интересующаяся трудами великих ученых. Видимо, Альберту нужен был слушатель, роль которого охотно играла Милева.

Как я уже упоминал, в семнадцатилетнем возрасте, живя в семье профессора Йоста Винтелера в Аарау, Альберт пламенно влюбился в его дочь Мари, которая была на два года старше его. О кратковременной истории их отношений можно судить по немногочисленным письмам, не дающим, однако, возможности понять все перипетии этой скоропалительной и быстро прогоревшей любви.

Внешне история первой любви Альберта с его рано проснувшейся чувственностью кажется тривиальной: внезапная влюбленность, длившаяся с конца 1895 до осени 1896 года, страстные взаимные признания и письма («...радость любви сильнее, чем боль разлуки. Только теперь я понимаю, насколько ты, мое солнышко, стала необходима мне для счастья... Ты значишь для моей души больше, чем прежде значил весь мир»), столь же внезапное охлаждение к возлюбленной. Настораживают детали...

Настораживают детали, свидетельствующие о крайнем эгоцентризме, я бы даже сказал, далеко не юношеской «практичности» молодого человека. Любовь к Мари носила платонический характер («Мы горячо любили друг друга, но это была совершенно идеальная любовь», — позднее признавалась Мари), но даже после разлуки (Альберт уехал в Цюрих, Мари — в Олсберг учительницей), студиозиус отправляет брошенной возлюбленной свое грязное белье в стирку — почтой туда, почтой обратно.

Нет сомнений в том, что именно Альберт охладел к Мари, а не она к нему. Тем не менее, он обвинил ее в том, что она уехала в Олсберг, дабы положить конец их отношениям — обвинение явно лицемерное, ибо Альберт первым покидает Аарау и первым заговаривает о разрыве. Из писем Альберта «маме номер два» Паулине Винтелер следует, что он сознавал, сколько страданий причинил ее дочери, «этому милому ребенку».

Пройдет несколько лет, Альберт вычеркнет Мари из своей жизни, он встретится с Милевой и... будет шантажировать будущую жену своей первой любовью: обещая Милеве не посещать Винтелеров слишком часто, тем более, что «сейчас в семью возвращается старшая дочь, та самая, в которую четыре года назад я был так безумно влюблен», он — бессердечно и со скрытой угрозой — добавлял: «Сейчас я защищен крепостными стенами своего спокойствия и чувствую, что я почти в безопасности. Но я знаю, что стоит мне увидеть ее еще несколько раз, и я утрачу контроль над собой. Я в этом уверен и боюсь этого как огня».

Как он сам объяснит разрыв с Мари после бурного чувство- извержения, заставившего даже суровую мать Альберта поверить и принять старшую дочь Винтелеров в качестве потенциальной невестки, которую она так и не увидела? Туманное объяснение находим в письме Альберта Паулине Винтелер:

Я испытываю своеобразное удовлетворение оттого, что сам отчасти разделяю боль, которую причинило нашей милой девочке мое легкомыслие и непонимание того, насколько она хрупка и ранима. Напряженная интеллектуальная работа и стремление постигнуть замысел Господа — эти дарующие силу и утешение, но бесконечно строгие ангелы, которые проведут меня невредимым сквозь все несчастья. Если бы я мог поделиться их утешительными дарами с нашей милой девочкой. И все же — какой это странный способ переносить жизненные бури: в минуты просветления я кажусь себе страусом, прячущим голову в песок, чтобы избежать опасности. Человек создает себе крошечный мир, и каким бы жалким и незначительным этот мир ни был по сравнению с вечно переменчивым величием подлинной жизни, человек чувствует себя в нем чрезвычайно большим и значительным, в точности как крот в своей норе. Но стоит ли очернять себя, если это, когда потребуется, сделают другие. На этом кончаю.

Комментарии биографов А. Эйнштейна:

Рассуждения Эйнштейна о том, что он посвятит себя «строгим ангелам науки» (а не проказливому ангелочку Мари), нам уже знакомы. Они соответствуют той же попытке уйти в надличное, какую он, в соответствии с его поздними автобиографическими заметками, уже предпринимал в детстве. Однако ясно, что в тот раз она не удалась, иначе зачем было бы предпринимать ее снова.

Исследователь жизни и творчества Эйнштейна Роберт Шульман не сомневается, что перед нами — искренняя декларация о намерениях. «Я верю ему на слово, когда он говорит матери Мари, что найдет свою судьбу в заоблачных высях. Это голос его подлинного «я», хотя в высказывании присутствует и лукавство, и театральность». Однако, рассуждая таким образом, Роберт Шульман игнорирует вторую часть приведенного отрывка, где Эйнштейн размышляет о том, что нелепо вести себя как страус. Этот пассаж полностью опровергает предшествующие утвер­ж­дения — в нем больше всего наблюдательности, проницательности по отношению к себе и, соответственно, убедительности. Первые три вы­сказывания исполнены величавого самодовольства, тон их по отношению к Мари самый покровительственный. По сути они — не что иное, как подростковая поза, и странно, что они звучат камертоном по отношению к большей части жизни Эйнштейна. В своих автобиографиче­ских набросках, отмеченных, впрочем, некоторой непоследовательностью, Эйн­штейн не выражает и тени сомнения в том, что избежать «слишком человеческого» и возможно, и желательно. А из письма к Паулине Винтелер видно, что еще совсем юношей в светлые минуты он понимал всю абсурдность этого намерения. Эйнштейн не пишет ни о стремлении уйти в науку, ни о намерении посвятить себя великому делу, которое потребует от него полной самоотдачи. Нет, он пишет о превращении в крота, который прячется в вырытую им самим нору. Если бы Эйнштейн мог обозначить границы своего мира, то оказался бы в нем самой важной персоной: запросы ближних его не заботили. Как и в период своей детской «религиозности», побег в надличное, который он затевал, оказывался побегом в чисто личное.