Чак Паланик. Колыбельная Перевод Т. Покидаевой Палки и камни могут и покалечить, а слова по лбу не бьют

прямиком на свободную койку на небесах.

В 1998-м одна старушка обозвала Вагнер неряхой и потаскушкой, и ей

"прописали" водолечение. Потом ангелы пили в таверне, смеялись и изображали,

как старушка билась в конвульсиях. Врач, сидевший в той же таверне, случайно

подслушал их разговор.

В ходе следствия выяснилось, что от "водолечения" умерли почти триста

человек. Вагнер приговорили к пожизненному заключению. Остальные ангелы

отделались меньшими сроками.

-- Мы решали судьбу этих старых пердунов: жить им или умирать, --

сказала Вагнер на суде. -- Все равно их билеты к Господу были давно

просрочены.

История, которую рассказала мне Элен Гувер Бойль, -- это чистая правда.

Власть развращает. А абсолютная власть развращает абсолютно.

Так что расслабься, сказала Элен Гувер Бойль, и получай удовольствие.

Она мне сказала:

-- Но даже у абсолютного разложения есть свои преимущества.

Она сказала:

-- Подумай о тех, кого тебе хочется, чтобы не было в твоей жизни.

Подумай о всех концах, которые хочется обрубить. Месть. Подумай, как это

будет просто.

А я все думал про Нэша. Про Нэша и про его мечты, что каждая женщина --

каждая -- будет податливой и согласной на все, по крайней мере два-три часа,

пока не начнет остывать и разлагаться.

"Скажи мне, -- сказал он тогда, -- чем это отличается от отношений

большинства пар?"

Каждый без исключения может стать твоим следующим сексуальным зомби.

Но если та австрийская медсестра, и Элен Гувер Боиль, и Джон Нэш не

могут держать себя в руках, это еще не значит, что я стану бездумным и

импульсивным убийцей.

Хендерсон встает в дверях библиотеки и орет:

-- Стрейтор! Ты что, отключил пейджер? Нам только что позвонили насчет

еще одного мертвенького ребенка.

Редактор мертв, да здравствует редактор. Старый босс, новый босс --

разницы никакой.

И да, я согласен: без некоторых людей мир стал бы значительно лучше.

Да, мир может стать совершенным -- если немного его подправить. Небольшая

уборка в доме. Небольшой неестественный отбор.

Но -- нет. Я никогда не воспользуюсь этой баюльной песней.

Больше -- никогда.

Но даже если я ею и воспользуюсь, то не для мести.

И не для собственного удобства.

И уж точно -- не для удовлетворения сексуальных потребностей.

Нет, если я ею и воспользуюсь, то исключительно на благо людей.

Хендерсон орет:

-- Стрейтор! Ты хотя бы звонил насчет вшей в первом классе? Или насчет

грибка в фитнес клубе? Надо достать руководство "Темного бора", иначе ты так

и будешь топтаться на месте.

Я несусь по коридору в противоположную сторону, а у меня в голове

проносится баюльная песня. Я хватаю пальто и выбегаю на улицу.

Но -- нет. Я никогда ею не воспользуюсь. Никогда. Ни за что.

Глава одиннадцатая

Эти звуко-голики. Эти тишина-фобы.

Бум, бум и бум сверху. Как бой барабана. От музыки сотрясается потолок.

Сквозь стены слышны аплодисменты и громкий смех мертвых.

Даже в ванной, даже когда принимаешь душ, сквозь шум воды слышно, как

надрывается радио у соседей. Даже когда струи воды бьют о пластиковую

занавеску. Тебе не то чтобы хочется поубивать всех и вся, просто было бы

славно, если бы мир узнал о баюльных чарах. Просто чтобы насладиться

всеобщим страхом. Когда громкие звуки будут объявлены вне закона -- всякие

звуки, за которыми может скрываться смерть, всякая музыка или шум,

маскирующие смертоносный стишок, -- вот тогда станет тихо. Опасно и страшно,

но тихо.

воплей. То ли от ядерных испытаний проснулся хищный доисторический динозавр

и теперь убивает соседей, то ли они смотрят фильм, врубив телевизор на

полную громкость.

В мире, где клятвы не стоят вообще ничего. Где обязательства -- пустой

звук. Где обещания даются лишь для того, чтобы их нарушать, было бы славно

устроить так, чтобы слова обрели былое значение и мощь.

В мире, где каждый знает баюльную песню, повсюду будут стоять звуковые

глушители. Как в военное время, по улицам будут холить патрули. Патрули

противозвуковой обороны. Они будут отслеживать шум и приказывать людям

заткнуться. Точно так же, как специальные гражданские службы следят сейчас

за загрязнением воздуха и воды, они будут отслеживать всякий звук громче

шепота и арестовывать нарушителей. Люди будут ходить на цыпочках в туфлях на

бесшумной резиновой подошве. Информаторы будут подслушивать у замочных

скважин.

Это будет опасный и страшный мир, но зато можно будет спать, не

закрывая окна. И каждое слово будет на вес золота.

Вряд ли он, этот мир, будет хуже теперешнего с его оглушительной

музыкой, ревом от многочисленных телевизоров и радио.

Может быть, когда Большой Брат перестанет перегружать нам мозги, люди

научатся думать.

Может быть, мы научимся жить своим умом.

Это вполне безопасно -- и я произношу первую строчку баюльного

стихотворения. Меня никто не услышит, я никого не убью.

Но Элен Гувер Бойль права. Стишок накрепко врезался в память. Первое

слово тянет за собой второе. Первая строчка -- следующую. Мой голос гремит,

словно на оперной сцене. Слова громыхают, как шар в кегельбане, и отдаются

от кафельной плитки звенящим эхом.

Произнесенная в полный голос, баюльная песня звучит не так глупо, как

звучала в тот вечер в кабинете у Дункана. Она звучит мощно и сильно. Это

звук смертного приговора. Для моего идиота соседа сверху. Это конец его

жизни в моем исполнении, и я договариваю весь стишок до конца.

Даже под душем я чувствую, как шевелятся волоски у меня на затылке. У

меня перехватывает дыхание.

И -- ничего.

Наверху по-прежнему грохочет музыка. Отовсюду, со всех сторон -- вопли

радио и телевизора, выстрелы, смех, взрывы и вой сирен. Где-то лает собака.

Это то, что у нас называется прайм-тайм.

Я выключаю воду. Трясу головой. Отодвигаю занавеску и тянусь за

полотенцем. И тут я вижу ее.

Вентиляционную трубу.

Шахта для вентиляции, которая соединяет все квартиры. Которая всегда

открыта. Она выводит из ванной пар, запахи пищи -- из кухни. По ней проходят

и звуки.

Вовсе не исключено, что я убил весь подъезд.

Только что.

Глава двенадцатая

Нэш -- в баре на Третьей. Ест луковый соус прямо руками. Окунает два

пальца в тарелку, потом запускает их в рот и обсасывает так смачно, что у

него западают щеки. Вынимает пальцы изо рта и опять окунает их в соус.

Я интересуюсь: это что, завтрак?

-- У тебя есть вопрос, -- говорит он, -- но сначала покажи денежки. --

Он обсасывает свои пальцы в луковом соусе.

Тут же, у стойки, сразу за Нэшем, стоит молодой человек с бачками, в

стильном костюме в тонкую полоску. Рядом с ним -- девушка. Она стоит на

приступочке под стойкой, чтобы ей было удобнее с ним целоваться. Он достает

из коктейля вишенку и отправляет в рот. Они целуются. Она жует. Надо думать,

ту самую вишенку. По радио за стойкой все еще объявляют меню школьных

завтраков.

Нэш то и дело поглядывает на них.

Это то, что сейчас называют любовью.

Я кладу на стойку десятку.

Он опускает глаза, все еще держа пальцы во рту. Потом выразительно

поднимает брови.

Я спрашиваю: прошлой ночью у меня в доме никто не умер?

Дом на семнадцатой. Называется Лумис-плейс. Лумис-плейс,

многоквартирный восьмиэтажный дом из красного кирпича. Может быть,

кто-нибудь с пятого этажа? В конце коридора. Молодой парень. Сегодня утром я

обнаружил на потолке пятно. Потолок сильно протек.

У парня с бачками звонит мобильный.

Нэш вынимает пальцы изо рта и причмокивает губами. Скосив глаза, он

рассматривает свои ногти.

Мертвый парень был наркоманом. Многие жители этого дома -- законченные

наркоманы. Я спрашиваю у Нэша, не умер ли кто-то еще в моем доме. Может

быть, вчера ночью в Лумис-плейс умерли несколько человек?

Парень с бачками берет свою девушку прямо за волосы и отрывает ее от

своего рта. Другой рукой он достает из кармана мобильный и подносит его к

уху:

-- Алло?

причины".

Нэш водит пальцем по луковому соусу у себя на тарелке и говорит:

-- Ты живешь в этом доме?

Да, я уже говорил.

Парень с бачками говорит в телефон, по-прежнему держа девушку за

волосы:

-- Нет, радость моя. -- Он говорит: -- Я сейчас как раз в кабинете у

Девушка закрывает глаза. Она запрокидывает голову и пытается освободить

волосы.

А парень с бачками говорит:

Девушка открывает глаза.

Он ей подмигивает.

Она улыбается.

Парень с бачками говорит в телефон:

-- Да, это многое значит. Я тебя тоже люблю.

Он отключает мобильник и притягивает девушку к себе.

Они снова целуются.

Нэш берет со стойки десятку и убирает в карман. Он говорит:

-- Нет. Я ничего такого не слышал.

Нога девушки соскальзывает с приступочки. Она смеется. Она снова встает

на приступочку и говорит:

-- Это она звонила?

А парень с бачками говорит:

-- Нет.

И все случается помимо моего желания. Я просто смотрю на парня с

душе, голос судьбы -- отзывается во мне эхом. Помимо воли. Чисто

рефлекторно. Все происходит так быстро, как будто я просто чихнул.

Нэш говорит, дыша мне в лицо луком:

-- Странно, что ты об этом спросил. -- Он отправляет в рот палец в

луковом соусе.

И девушка возле стойки говорит:

-- Марти?

А парень с бачками медленно сползает на пол, цепляясь за стойку.

Нэш оборачивается посмотреть.

Девушка опускается на колени рядом с парнем, который теперь лежит на

полу, и говорит:

-- Марти?

Лак у нее на ногтях -- ярко-малиновый с блестками. Ее малиновая помада

вся размазана по губам парня.

Может быть, парень и вправду был болен. Может быть, он подавился

вишенкой из коктейля. Может быть, я никого не убил -- еще раз.

Девушка поднимает глаза, смотрит на Нэша, потом -- на меня. Ее лицо

влажно блестит от слез. Она говорит:

-- Кто-нибудь знает, как делается массаж сердца?

Нэш снова макает пальцы в луковый соус, а я переступаю через тело на

полу, хватаю пальто и иду к выходу.

Глава тринадцатая

Возвращаюсь в редакцию. Уилсон из международного отдела интересуется,

видел ли я сегодня Хендерсона. Бейкер из литературной редакции говорит, что

Хендерсон не звонил, чтобы предупредить, что он болен. Ему звонили домой, но

к телефону никто не подходит. Олифант из редакции спецрепортажей говорит:

-- Стрейтор, ты это видел?

Он показывает мне объявление:

ВНИМАНИЮ КЛИЕНТОВ ФРАНЦУЗСКОГО САЛОНА КРАСОТЫ

лице остались рубцы и шрамы?"

Номер, который стоит в объявлении, -- новый. Я его раньше не видел. Я

звоню по указанному телефону, и мне отвечает женщина:

-- "Гренка, Грымза и Гаррота", юридические услуги.

Я вешаю трубку.

Олифант подходит к моему столу и говорит:

-- Пока ты не ушел, скажи что-нибудь хорошее про Дункана. -- Он

говорит, они готовят статью памяти Дункана, человека и журналиста, и

собирают добрые отзывы сослуживцев. Кто-то из отдела искусства рисует его

портрет по фотографии с пропуска. -- Только с улыбкой, -- говорит Олифант.

-- С улыбкой и больше похожим на человека.

По дороге сюда из бара на Третьей я считал шаги. Чтобы чем-то занять

свои мысли. Я насчитал 276 шагов, а потом, на углу, парень в черной кожаной

куртке просвистел мимо меня со словами:

-- Проснись, придурок. Пешеходам зеленый.

Все происходит само собой. Непроизвольно, как зевок. Я смотрю парню в

спину, и баюльная песня звучит у меня в голове.

Он идет впереди, переходит улицу. Заносит ногу, чтобы ступить на

тротуар на той стороне, но нога ударяется о поребрик, и он плашмя падает на

асфальт. Ударяется головой. Звук такой, как будто на пол упало яйцо --

только очень большое яйцо с мозгами и кровью внутри. Его руки безвольно

лежат вдоль тела. Носки его черных ботинок свешиваются с края тротуара и

нависают над водостоком.

Я переступаю через него и считаю -- 277. Считаю -- 278, считаю --

279...

темно-синей форме трясет головой:

-- Вам надо вернуться и перейти на ту сторону улицы. Эта сторона

закрыта. -- Он говорит: -- Там фильм снимают. Прохода нет.

Все происходит само собой. Непроизвольно, как судорога в ноге. Я смотрю

на его полицейский значок, и баюльная песня звучит у меня в голове.

Глаза у него закатились -- видны только белки. Рука тянется к груди,

колени подгибаются. Падая, он ударяется подбородком о верхний край барьера с

такой силой, что слышно, как клацнули зубы. Изо рта вылетает что-то розовое

и влажное. Кончик откушенного языка.

Я считаю -- 345, считаю -- 346, считаю -- 347. Перелезаю через барьер и

иду дальше.

Мне заступает дорогу женщина с портативной рацией в руке. Она

вытягивает свободную руку, чтобы меня остановить. Но не успевает схватить

меня за руку. Рот скрылся, глаза закатились. Изо рта потекла тонкая струйка

слюны. Она падает на тротуар. В ее рации звучит голос:

-- Джин? Джин, ты где? Ты нам нужна.

Последняя строчка баюльной песни замирает у меня в голове.

Я считаю -- 359, считаю -- 360, считаю -- 361. Я иду дальше, а люди

бегут мне навстречу и проносятся мимо. Женщина с экспонометром на шее

говорит:

-- Кто-нибудь вызвал "скорую"?

Люди в живописных лохмотьях, в густом гриме, с бутылками питьевой воды

в руках сгрудились у магазинных тележек, набитых всяким мусором, под яркими

прожекторами. Они тянут шеи -- посмотреть, что случилось. Вдоль тротуара

стоят трейлеры и фургоны. В воздухе пахнет дизельными моторами. Вся улица

заставлена бумажными стаканчиками из-под кофе.

Я считаю -- 378, считаю -- 379, считаю -- 380. Перелезаю через барьер

на той стороне и иду дальше. 412 шагов до редакции. Поднимаюсь на лифте.

Лифт, как всегда, переполнен. Он останавливается на пятом, и в кабину

пытается втиснуться еще один человек.

Все происходит само собой. Непроизвольно, как это бывает, когда тебя

вдруг бросает в жар. Я стою, прижатый к дальней стене кабины, и баюльная

песня звучит у меня в голове так настойчиво, что мои губы шевелятся,

беззвучно артикулируя слова.

Мужчина обводит взглядом кабину и отступает назад. Как будто в

замедленной съемке. Мы не успеваем увидеть, как он падает на пол -- двери

лифта закрываются, и мы едем вверх.

В редакции все на месте. Нет только Хендерсона. Олифант подходит, когда

я собираюсь звонить. Напоминает мне про статью о Дункане. Чтобы я сказал про

него что-то хорошее. Он сует мне под нос объявление. Про Французский салон

красоты и рубцы на лице. Он ненавязчиво интересуется, где моя очередная

статья из серии про смерть в колыбельке.

Держа телефонную трубку в руке, я считаю -- 435, считаю -- 436, считаю

-- 437...

Олифанту я говорю: не зли меня.

Женский голос на том конце линии говорит:

-- Элен Бойль. Продажа недвижимости. Чем могу вам помочь?

А Олифант говорит:

-- А ты не пробовал досчитать до десяти?

Подробности об Олифанте: он очень толстый, и у него вечно потеют

ладони. На гранках, которые он мне сует под нос, смазанные отпечатки. Пароль

у него на компьютере -- "пароль".

И я говорю: до десяти я давно уже досчитал. Женщина на том конце линии

говорит:

-- Алло?

Может быть, Хендерсон заболел. Сейчас я иду домой, но клятвенно обещаю, что

пришлю статью после обеда.

Олифант произносит одними губами: четыре часа -- крайний срок. -- и

стучит пальцем по циферблату своих часов.

Я спрашиваю у женщины на том конце линии, на месте ли Элен Гувер Бойль.

Я говорю, что меня зовут Стрейтор и мне нужно срочно с ней поговорить.

Я считаю -- 489, считаю -- 490, считаю -- 491...

Женщина на том конце линии говорит:

-- А она знает, о чем пойдет речь?

Да, говорю, она знает, но сделает вид, что не знает.

Я говорю, она должна меня остановить, пока я не убил кого-нибудь еще.

И Олифант пятится от меня, и отводит взгляд лишь через пару шагов, и

убегает в редакцию спецрепортажей. Я считаю -- 542, считаю -- 543...

По пути в риэлторскую контору я прошу таксиста остановиться у моего

дома и пару минут подождать.

Я поднимаюсь к себе. Мокрое пятно на потолке расползлось еще больше.

Размером с автомобильную покрышку, только с ножками и ручками.

Я возвращаюсь в такси, пытаюсь пристегнуться, но ремень слишком

короткий. Он больно врезается мне в живот, и я вспоминаю, как Элен Гувер

Бойль говорит:

"Средних лет. Рост пять футов и десять дюймов, вес... фунтов

стосемьдесят. Белый. Шатен, зеленые". Я вспоминаю, как она мне подмигивает

из-под взбитого облака розовых волос.

Я называю таксисту адрес риэлторской конторы и говорю, что он может

гнать хоть со скоростью реактивного самолета, главное, чтобы он меня не

раздражал.

Подробности о такси: там воняет. Сиденья -- черные и липкие. В общем,

такси как такси.

Я говорю, что я жутко злой и раздражительный.

Таксист глядит на меня в зеркало заднего вида и говорит:

-- Может, вам стоит пойти на курсы "Как контролировать

раздражительность".

И я считаю -- 578, считаю -- 579, считаю -- 580...

Глава четырнадцатая

Согласно "Архитектурному дайджесту", жить надо в большом особняке с

частным садом и примыкающей коневодческой фермой. Согласно "Городу и

деревне", отдыхать надо на побережье. Согласно "Туризму и отдыху", лучший

способ расслабиться -- пройтись на собственной яхте вдоль солнечных берегов

Средиземноморья.

В приемной риэлторской конторы Элен Гувер Бойль это проходит за

экстренное сообщение. Сенсационные новости.

Экземпляры всех этих пафосных изданий лежат на низком кофейном столике.

Диван с выгнутой спинкой "Честерфилд" обтянут розовым шелком в полоску.

Рядом с диваном -- еще один столик на "львиных" ножках со стеклянными шарами

в когтях. Я смотрю на все это и думаю: сколько мебели попало сюда в

"ободранном" виде -- без металлических ручек и фурнитуры. Проданную за

бесценок, ее привезли сюда, где Элен Гувер Бойль собрала ее снова.

Совсем молодая женщина, вдвое младше меня, сидит за резным столом в

стиле Людовика XIV, вперив взгляд в электронные часы с радио. На табличке,

что стоит у нее на столе, написано: Мона Саббат. Рядом с часами --

радиосканер, пеленгующий полицейскую частоту, трещит статическими помехами.

По радио, что на часах, передают какое-то ток-шоу. Пожилая женщина

ругается на молодую. Насколько я понимаю, молодая забеременела, не будучи

замужем, и по этому поводу пожилая обзывает ее шлюхой, и потаскухой, и еще

дурой в придачу -- потому что дать-то она дала, а взять денег ума не

хватило.

Женщина за столом, эта самая Мона, выключает радиосканер и говорит:

-- Вы не против, надеюсь? Мне очень нравится это шоу.

Эти звуко-голики. Эти тишина-фобы.

Потребители массовой информации.

Пожилая женщина на радио говорит молодой потаскушке, чтобы та отдала

ребенка в детдом, если не хочет ломать себе жизнь. Она говорит, что молодой

шлюшке надо подумать о будущем: окончить университет по курсу микробиологии,

потом выйти замуж, и до замужества -- никакого секса.

Мона Саббат достает из-под стола пакет из плотной бумаги и вынимает из

него какую-то штуку, завернутую в фольгу. Она разворачивает фольгу, и по

комнате разносится запах чеснока и ноготков.

Беременная потаскушка на радио только рыдает в голос.

Палки и камни могут покалечить, а слова могут и вовсе убить.

Согласно "Городу и деревне", личную переписку следует вести на

качественной почтовой бумаге, обязательно от руки и красивым почерком. В

свежем номере "Недвижимости" я натыкаюсь на объявление:

ВНИМАНИЮ КЛИЕНТОВ КОННО-СПОРТИВНОГО КОМПЛЕКСА "НОРОВИСТАЯ ЛОШАДКА"

Номер, который стоит в объявлении, -- новый. Я его раньше не видел.

Пожилая женщина на радио говорит молодой потаскушке, чтобы она

прекратила реветь.

Большой Брат поет и пляшет. Насильно кормит тебя с большой ложки, чтобы

твой разум не изголодался по мысли, чтобы не дать тебе время задуматься.

Мона Саббат кладет локти на стол и наклоняется ближе к радио. Звонит

телефон, она поднимает трубку:

-- Элен Бойль. Продажа недвижимости. Подходящий дом -- на любой вкус.

-- Она говорит: -- Ой, это ты, Устрица. Ты извини, тут как раз "Доктор

Сара". -- Она говорит: -- Увидимся на церемонии.

Пожилая женщина на радио обзывает молодую сукой.

На обложке "Первого класса" написано: "Соболь. Узаконенное убийство".

Все происходит само собой. Непроизвольно, как это бывает, когда на тебя

нападает икота. Краем уха я слушаю радио, краем глаза читаю журнал, и

баюльная песня звучит у меня в голове.

Из динамика радио слышны только безудержные рыдания.

А вместо реплики пожилой -- тишина. Приятная, благословенная тишина.

Совершенная тишина. Такой тишины не бывает, если поблизости есть кто-то

живой.

-- Доктор Сара? -- Она говорит: -- Доктор Сара, вы здесь?

Ей отвечает глубокий и звучный голос. Шоу доктора Сары Ловенштейн

прерывается по техническим причинам. Глубокий и звучный голос извиняется

перед "уважаемыми радиослушателями". Включается легкая танцевальная музыка.

На обложке "Особняка" написано: "Бриллианты -- это становится

легкомысленным".

Со стоном я закрываю лицо руками.

Мона вгрызается в свои сандвич. Выключает радио и говорит:

-- Бездельники.

Тыльные стороны ее ладоней разрисованы замысловатым узором --

ржаво-коричневой хной. Пальцы -- даже большие пальцы -- унизаны серебряными

перстнями. На шее -- многочисленные серебряные цепочки. Ядовито-оранжевое

платье. Ткань на груди топорщится из-за многочисленных тяжелых кулонов,

спрятанных под платье. Красные с черным дреды собраны в небрежный высокий

пучок. В ушах -- огромные серьги, серебряная филигрань. Глаза, похоже,

янтарно-желтые. Лак на ногтях -- черный.

Я интересуюсь, давно ли она тут работает.

Она говорит:

-- Вы имели в виду по земному времени?