Чак Паланик. Колыбельная Перевод Т. Покидаевой Палки и камни могут и покалечить, а слова по лбу не бьют

Она достает из ящика стола книжку в мягкой обложке, вынимает оттуда

желтый фломастер, который вместо закладки, и открывает книжку.

Я интересуюсь, любит ли миссис Бойль говорить о поэзии.

А Мона говорит:

-- Вы имели в виду Элен?

Да, читает ли она стихи? Вслух? Было такое, чтобы она позвонила

кому-нибудь и прочитала по телефону стихи?

-- Не поймите меня неправильно, -- говорит Мона, -- но миссис Бойль

недосуг заниматься такой ерундой. Она делает деньги.

И я считаю -- раз, я считаю -- два...

-- Тут все очень просто, -- говорит Мона. -- Когда на улицах пробки,

миссис Бойль заставляет меня ехать домой вместе с ней -- чтобы она могла

пользоваться полосой для служебного транспорта. А потом мне приходится

добираться до дому на трех автобусах. Понимаете?

Я считаю -- четыре, считаю -- пять...

Она говорит:

-- Однажды мы с ней разделили великое знание о силе кристаллов. Как

будто мы наконец обрели связь на каком-то уровне, но потом оказалось, что мы

говорили о двух совершенно разных реальностях.

Я встаю и подхожу к ее столу. Достаю из кармана листок бумаги,

разворачиваю и показываю ей стишок. Может быть, он ей знаком?

В книге, раскрытой у нее на столе, подчеркнуто желтым: Магия есть

обращение необходимой энергии на достижение естественных сдвигов.

Она пробегает стихотворение глазами. Глаза у нее -- янтарно-желтые.

Чуть выше выреза платья, над правой ключицей, я замечаю татуировку -- три

крошечные звездочки. Она сидит нога на ногу. Сидит босиком. У нее грязные

ноги. На больших пальцах -- по большому серебряному кольцу.

-- Я знаю, что это, -- говорит она и тянет руку к листочку.

Но я быстро складываю листок и убираю обратно в карман.

Все еще держа руку на весу, она тычет в меня указательным пальцем и

говорит:

-- Я знаю, что это такое. Это баюльное заклинание, правильно?

В книге, раскрытой у нее на столе, подчеркнуто желтым: Конечный продукт

смерти -- последующее возрождение.

На дальнем конце полированного стола из вишневого дерева -- длинная

глубокая царапина.

Я спрашиваю, что ей известно про баюльные заклинания.

-- Про них говорится в литературе всех народов мира, -- говорит она,

пожимая плечами. -- Но предполагается, что они утеряны. -- Она протягивает

руки ладонями вверх. -- Дайте мне посмотреть еще раз.

Я говорю: а как они действуют?

Она быстро сгибает и разгибает пальцы.

Я качаю головой: нет. Я говорю: почему эти баюльные чары убивают других

людей, но не того, кто их произносит?

И Мона слегка наклоняет голову набок и говорит:

-- А почему пистолет не убивает того, кто жмет на курок? И здесь

действует тот же принцип. -- Она поднимает руки над головой и потягивается,

направив ладони к потолку. Она говорит: -- Не существует рецепта, как их

составить. Их нельзя препарировать с помощью электронного микроскопа.

Ее платье без рукавов. Волосы у нее в подмышках банального русого

цвета.

Но как получается, говорю я, что они действуют на человека, который их

когда ты произносишь их про себя -- не вслух?

Мона Саббат вздыхает. Переворачивает раскрытую книжку обложкой вверх и

затыкает желтый фломастер за ухо. Потом достает из ящика стола блокнот и

ручку и говорит:

-- Вы не знаете, да?

Она что-то пишет в блокноте и говорит параллельно:

-- Когда я была католичкой, давным-давно, я могла прочитать "Аве Мария"

за семь секунд. За девять секунд -- "Отче наш". Когда на тебя налагают такое

количество епитимий, поневоле научишься скорочтению. -- Она говорит: -- При

таком темпе это уже не слова, но молитва все равно остается молитвой.

Она говорит:

-- Заклинания нужны для того, чтобы сфокусировать наше намерение. --

Она произносит все это медленно, словно за словом, и умолкает, как будто

ждет, что я что-то скажу. Она смотрит мне прямо в глаза и говорит: -- Если

намерение исполнителя обладает достаточной силой, объект заклинания уснет

независимо от того, где он в данный момент находится.

Она говорит, что чем больше эмоций человек вкладывает в заклинание, тем

сильнее получаются чары. Мона Саббат щурится и говорит:

-- Когда вы в последний раз чувствовали себя легко и непринужденно?

Почти двадцать лет назад. Но ей я этого не говорю.

-- Мне кажется, -- говорит она, -- что вас что-то гнетет. Причем

постоянно. Печаль. Или злость. Ну, в общем, что-то. -- Она прекращает писать

и берет свою книжку с подчеркнутыми желтым малопонятными фразами. Находит

нужную страницу, на пару секунд погружается в чтение, потом листает дальше.

-- Уравновешенному человеку, -- говорит она, -- человеку спокойному,

человеку, который внутренне не напряжен, пришлось бы прочесть песню вслух,

чтобы кого-нибудь усыпить.

Продолжая читать, она хмурится и говорит:

-- Если ты хочешь владеть собой, сначала следует разобраться со своими

внутренними проблемами.

Я говорю: это из вашей книги?

-- Из шоу доктора Сары, -- говорит она.

А я говорю, что баюльная песня не только усыпляет.

-- В смысле? -- не понимает она.

В смысле, что от нее умирают. Я говорю: вы уверены, что у Элен Бойль

нету книги "Стихи и потешки со всего света"?

Мона Саббат роняет руки на стол и берет сандвич, завернутый в фольгу.

Подносит его ко рту, смотрит на радиоприемник. Она говорит:

-- Сейчас, на радио. -- Она говорит: -- Это вы сотворили?

Я молча киваю.

-- Вы отправили доктора Сару в следующую инкарнацию?

Я говорю, может быть, вы позвоните Элен Гувер Бойль на сотовый -- мне

надо срочно с ней поговорить.

У меня бибикает пейджер.

А Мона говорит:

-- То есть вы утверждаете, что Элен использует эту самую баюльную

песню?

Я говорю, что не могу ничего доказать, но я уверен, что миссис Бойль

знает, как с ней обращаться. Я говорю: мне нужна ее помощь, чтобы я научился

себя контролировать. Чтобы я научился владеть собой.

Мона Саббат прекращает писать и вырывает листок из блокнота.

Протягивает его мне, но пока не отдает. Она говорит:

-- Если вы это серьезно... насчет научиться, как контролировать эту

силу... приходите на нашу викканскую церемонию. Это древний языческий культ.

-- Она машет листком у меня перед носом и говорит; -- Тысячелетний

магический опыт. -- Она включает радиосканер.

Я беру у нее листок. На нем -- адрес, дата и время.

Радиосканер трещит:

-- Подразделение Браво-девять, ответьте на вызов по коджу

девять-четырнадцать, Лумис-плейс, подразделение пять-D.

-- Целой жизни не хватит, чтобы познать мистические глубины этого

древнего знания, -- говорит Мона и опять принимается за свой сандвич. -- Да,

и еще, -- говорит она, -- принесите свое любимое горячее блюдо, но только

без мяса.

И радиосканер трещит:

-- Как понял?

Глава пятнадцатая

Элен Гувер Бойль достает мобильный из своей белой с зеленым сумочки.

Потом достает визитку и набирает номер, сверяя каждую цифру. В приглушенном

свете маленькие зеленые кнопочки кажутся особенно яркими. Ярко-зеленые

кнопочки под ярко-розовым ногтем. Визитная карточка -- с золотым обрезом.

Она подносит телефон к уху под взбитым облаком розовых волос. Она

говорит в трубку:

-- Да, я на вашем чудесном складе и боюсь, что мне нужна помощь, чтобы

найти выход.

Она наклоняется к табличке на огромном платяном шкафу, который выше нее

в два раза. Она говорит в трубку:

-- Я стою рядом... -- она читает с таблички, -- с платяным шкафом в

неоклассическом стиле под Роберта Адама с орнаментальными арабесками из

позолоченной бронзы.

Она смотрит на меня и закатывает глаза. Она говорит в трубку:

-- Написано: семнадцать тысяч долларов.

Она снимает зеленые туфли на высоких каблуках и стоит в белых чулках

прямо на голом бетонном полу. чулки ослепительно белые, но не как нижнее

белье, а скорее как кожа под этим бельем. Они непрозрачные, и поэтому пальцы

у нее на ногах кажутся перепончатыми.

Сегодня на ней костюм с облегающей юбкой. Он зеленый, но не зеленый,

как лайм, а скорее как лаймовая начинка для пирога. Он не зеленый, как

авокадо, а скорее как авокадовый суп-пюре с тоненьким завитком цедры лимона

сверху, который подают охлажденным в ярко-желтой тарелке Cristel de Sevres.

Он зеленый, как сукно на бильярдном столе под желтым шаром -- именно

под желтым, а не под красным.

Я спрашиваю у Элен Гувер Бойль, что такое код девять-четырнадцать.

И она говорит:

-- Мертвое тело. Труп.

Я говорю, что я так и думал.

Она говорит в трубку:

-- Так, а теперь -- налево или направо возле палисандрового буфета

Hepplewhite с резным цветочным орнаментом и шелковым напылением?

Прикрыв рукой трубку, она говорит мне:

-- Ох уж мне эта Мона. -- Она говорит: -- Представляю себе это сборище

колдунов: хиппи, пляшущие голышом вокруг какого-нибудь плоского камня, --

вот и весь ритуал.

Теперь мне видно, что ее волосы -- не сплошь розовые. Пряди различных

оттенков, чуть светлее и чуть темнее. А если как следует присмотреться, то

видны даже оттенки красного, персикового и малинового.

Она говорит в трубку:

-- Ага, понятно. Если мне попадется кромвельское кресло атласного

дерева с орнаментом из слоновой кости, значит, надо идти назад.

Мне она говорит:

-- Господи, и зачем вы все рассказали Моне?! Мона расскажет своему

бойфренду, и конца этому не будет.

Лабиринт мебели смыкается вокруг нас. Красное дерево, черное дерево,

коричневая полировка. Позолота и зеркала.

Она проводит пальцем по кольцу с бриллиантом у себя на руке. Камень

массивный и острый. Она переворачивает кольцо, так что бриллиант возвышается

над ладонью. Она прижимает ладонь к полированной дверце шкафа. На дверце

остается глубокая царапина в виде стрелки налево.

Она отмечает дорогу.

Оставляет свой след в истории.

Она говорит в трубку:

-- Большое спасибо. -- Она заканчивает разговор и убирает мобильный

обратно в сумочку.

Бусы у нее на шее -- из какого-то непонятного зеленого камня. Зеленые

бусины перемежаются с золотыми. Под ними -- еще одни бусы, жемчужные. Раньше

я их на ней не видел.

Она надевает туфли и говорит:

-- Отныне и впредь моя основная задача -- держать вас с Моной подальше

друг от друга.

Она взбивает волосы над ухом и говорит:

-- Идите за мной.

Она проводит ладонью по поверхности столика -- рисует еще одну стрелку.

Дубовый карточный столик Шератон с раздвижными ножками к откидной крышкой,

как написано на табличке.

Теперь -- искалеченный.

Элен Гувер Бойль идет впереди. Она говорит:

-- И зачем вы вообще занялись этим делом?! -- Она говорит: -- Вас оно

не касается.

Потому что я -- репортер, она это имеет в виду? Потому что я --

репортер, который взялся расследовать что-то такое, о чем нельзя никому

рассказать? Потому что это рискованно. Потому что я в лучшем случае

выставляю себя вуайеристом. А в худшем -- стервятником.

Она останавливается перед большим гардеробом со стеклянными дверцами, и

я вижу свое собственное отражение у нее за плечом. Она открывает сумочку и

достает маленький золоченый цилиндр. Губную помаду. -- Именно это я и имею в

виду, -- говорит она. Стиль французский ампир с египетскими мотивами в

переплетающемся разноцветном орнаменте, как написано на табличке.

В зеркале -- Элен Гувер Бойль открывает помаду. Помада --

ядовито-розовая.

Я говорю у нее за спиной: а если это не только работа?

Может быть, я не только газетный хищник, который гоняется за сенсацией.

Совершенно без всякой связи мне вспоминается Нэш. Я говорю, может быть,

я узнал про книгу, потому что когда-то она была и у меня. Может быть, у меня

были жена и дочь. Что, если я прочитал им на ночь этот проклятый стишок,

чтобы они побыстрее заснули? Давайте представим себе ситуацию. Разумеется,

гипотетически. Что, если я их убил? Если ей нужно что-то вроде

рекомендательного письма, такое признание подойдет?

Она растягивает губы и подкрашивает их по новой -- розовым поверх

розового.

Я подхожу еще ближе и говорю: как на ваш взгляд, я достаточно

настрадался?

Она поджимает губы, а потом медленно приоткрывает. В последний момент

они залипают на долю секунды.

Не дай бог никому выстрадать столько, сколько выстрадала Элен Гувер

Бойль.

И я говорю, может быть, я потерял не меньше. Она закрывает помаду.

Она стоит передо мной, вся блистательная и спокойная, и говорит:

-- Гипотетически?

Я выжимаю улыбку и говорю: разумеется.

Она прижимает ладонь к зеркальной дверце. На зеркале остается глубокая

царапина в виде стрелки направо. Она идет дальше, но медленно, ведя рукой по

буфетам, трюмо и комодам, по навощенному дереву, по полировке -- идет,

разрушая все, к чему прикасается.

Она говорит:

-- А вы никогда не задавались вопросом, откуда оно вообще появилось,

это стихотворение?

Африканский фольклор, говорю я, стараясь не отставать от нее ни на шаг.

-- Я говорю про книгу. Книгу заклинаний. -- Она идет мимо бюро и

сервантов, мимо кресел Farthingale. Она говорит: -- "Книгу теней", как ее

называют ведьмы. У каждой колдуньи она своя.

"Стихи и потешки со всего света" вышли одиннадцать лет назад, говорю я.

Я кое-что разузнал. Тираж был совсем небольшой -- пятьсот экземпляров.

Издатель, "KinderHaus Press", вскорости обанкротился, и права на переиздание

и печатные формы с набором перешли к некоему человеку, который купил их

вместе со всей остальной обстановкой, когда покупал дом автора-составителя,

который скоропостижно скончался -- безо всякой видимой причины -- три года

назад. Я не знаю, как сейчас обстоит дело с правами. Может, со смертью

автора-составителя они переходят во всеобщее пользование. Я гак и не

выяснил, кому они принадлежат сейчас.

Элен Гувер Бойль замирает на месте, ладонь с бриллиантом

останавливается точно посередине широкого зеркала. Она говорит:

-- Права сейчас у меня. Я знаю, каким будет следующий вопрос, поэтому

отвечаю сразу. Я их купила три года назад. Мне удалось разыскать триста из

первоначальных пятисот экземпляров, и я все их сожгла.

Она говорит:

-- Но это не самое главное.

Я соглашаюсь с ней. Да. Самое главное -- разыскать оставшиеся

экземпляры и остановить эту чуму. Принять срочные меры по борьбе со

стихийным бедствием. Самое главное -- найти способ, как забыть песню самим.

Может быть, Мона Саббат и ее компания нам в этом помогут.

-- Господи, -- говорит Элен, -- только, пожалуйста, не говорите, что вы

собираетесь посетить это шаманское сборище. -- Она говорит: -- Вы, как я

понимаю, наводили справки о составителе? И что удалось узнать?

Его звали Бэзил Франки, и человек он был вполне заурядный. Он собирал

старые литературные произведения, которые давно не переиздавались или не

издавались вообще и на которые ни у кого не было авторских прав, и составлял

антологии. Средневековые сонеты, непристойные лимерики, детские стишки.

Кое-что он брал из старых букинистических книг. Кое-что -- из Интернета. Он

был не особо разборчив. Все, что можно было добыть бесплатно, он включал в

свои сборники.

-- Но откуда он взял этот конкретный стишок? -- говорит она.

Я не знаю. Может быть, из какой-нибудь старой книги, которая до сих пор

лежит где-то в подвале. Может быть, даже в его старом доме.

-- Нет, там ее нет, -- говорит Элен Гувер Бойль. -- Я купила его старый

дом. Со всем, что в нем было. В ведре в кухне под раковиной еще оставался

мусор, в шкафах лежали его трусы. Но книги там не было.

Вопрос напрашивается сам собой: не она ли его убила? -- Давайте

представим себе ситуацию, -- говорят она. -- Разумеется, гипотетически. Если

я убила своего мужа и своего сына, разве я бы не разъярилась на какого-то

безответственного, жадного и ленивого дурака плагиатора, из-за которого я

лишилась всех своих близких?

Точно так же, как -- чисто гипотетически -- она убила. Стюартов.

Она говорит:

-- Я убеждена, что изначальная "Книга теней" не исчезла. Она где-то

есть.

И Элен Гувер Бойль улыбается своей ядовито-розовой улыбкой. Она

говорит:

-- Вы, наверное, шутите. -- Она говорит: -- Власть над жизнью и смертью

-- это еще не все. Неужели вам не интересно, какие там есть еще заклинания?

Все происходит внезапно. Непроизвольно, как это бывает, когда на тебя

нападает икота. Я переношу весь свой вес на здоровую ногу. Я смотрю на Элен

Гувер Бойль и говорю ей: нет.

Она говорит:

-- Может, там есть заклинание, чтобы жить вечно.

И я говорю: нет.

А она говорит:

-- Может, там есть заклинание, чтобы заставить любого тебя полюбить.

Нет.

-- Может, там есть заклинание, чтобы превращать солому в золото.

И я говорю: нет -- и отворачиваюсь от нее.

-- Может, там есть заклинание, чтобы добиться мира во всем мире, --

говорит она.

Я говорю: нет -- и иду прочь по узкому коридорчику между глухими

стенами из книжных шкафов и гардеробов, письменных столов и спинок кроватей.

По каньонам старинной мебели.

Она говорит у меня за спиной:

-- Может, там есть заклинание, чтобы превращать песок в хлеб.

Я иду прочь, припадая на больную ногу. И она говорит:

-- Вы куда? Выход -- в другой стороне.

У застекленного шкафчика из ирландской сосны с отбитой резьбой на

фронтоне я поворачиваю направо. У чиппендейловского бюро, покрытого черным

блестящим лаком, я поворачиваю налево.

Она говорит у меня за спиной:

-- Может, там есть заклинание, чтобы лечить больных. И исцелять калек.

У бельгийского серванта с узорчатым карнизом я поворачиваю направо,

потом -- налево, у изящного шкафчика эпохи какого-то из Эдуардов с

хрустальной стенкой из художественного стекла.

Она говорит у меня за спиной:

-- Может, там есть заклинание, чтобы раз и навсегда очистить окружающую

среду и превратить мир в земной рай.

Стрелка, нaцapaпaннaя на столешнице, указывает в одну сторону, так что

я направляюсь в другую.

И она говорит у меня за спиной: может быть, там написано, как получить

неограниченное количество самой чистой энергии.

Как переместиться назад во времени, чтобы предотвратить трагедию.

Научиться чему-то новому. Познакомиться с интересными людьми.

Сделать так, чтобы все были богаты, здоровы и счастливы.

Может быть, провести весь остаток жизни, хромая из угла в угол по

пустой, одинокой квартире, где стены дрожат от шума, -- это не то, что мне

нужно.

Стрелка на вышитой ширме указывает в одну сторону, так что я

У меня снова бибикает пейджер. Снова -- Нэш.

И она говорит у меня за спиной: если есть заклинание, чтобы убить, то

есть и другое -- чтобы вернуть их к жизни. Тех, кого ты убил.

Может быть, это мой второй шанс.

Она говорит у меня за спиной: может быть, мы попадаем в ад не за те

поступки, которые совершили. Может быть, мы попадаем в ад за поступки,

которые не совершили. За дела, которые не довели до конца.

У меня снова бибикает пейджер. Нэш просит срочно перезвонить.

Я не останавливаюсь. Я иду, припадая на больную ногу.

Глава шестнадцатая

На это раз Нэш не стоит у стопки. Он сидит за маленьким столиком в

глубине бара, в самом темном углу. Если бы на столе не горела свечка, он бы

сидел в полной темноте. Я говорю: привет, получил твою тысячу сообщении на

пейджер. Я говорю: почему вдруг такая спешка?

На столе перед Нэшем -- газета. Сложенная так, что заголовок сразу

бросается в глаза:

ТАИНСТВЕННЫЙ ВИРУС УНЕС СЕМЬ ЖИЗНЕЙ

уважаемой местной газеты предполагается первой жертвой".

Какой еще известный общественный деятель? Я читаю статью. Как

выясняется, это Дункан. А я и не знал, что его звали Лесли. Но почему вдруг

известный и почему вдруг общественный деятель?

Не слишком ли громко сказано, тем более если учесть, что журналист и

его репортаж взаимно исключают друг друга.

Нэш стучит по газете пальцем и говорит:

-- Ты уже видел?

Я говорю, что как ушел из редакции с утра, так больше и не возвращался.

И, черт побери, я даже забыл отправить следующий репортаж насчет смерти в

колыбельке. Я читаю статью и натыкаюсь на собственные слова. Для меня Дункан

был больше, чем просто редактор -- это я якобы так сказал, -- больше, чем

просто наставник. Лесли Дункан был для меня как отец. Черт бы побрал

Олифанта и его потные руки.

Все происходит само собой. Непроизвольно, как это бывает, когда тебя

пробирает озноб. По спине пробегает льдистый холодок, пульс учащается, и

баюльная песня звучит у меня в голове. Не знаю, где сейчас Олифант, но могу

догадаться, что с ним происходит: он тихо сползает со стула и падает на пол.

Злость, копившаяся годами, прорывается снова.

Не важно, сколько людей умирает, все равно все остается по-прежнему.

На столе перед Нэшем -- пустая бумажная тарелка с остатками

картофельного салата. Нэш мнет в руках бумажную салфетку, скручивая ее в

толстый жгут. Он глядит на меня поверх пламени свечи и говорит:

-- Мы забрали того парня из твоего дома. -- Он говорит: -- Смерть безо

всякой видимой причины в окружении кошек и тараканов. Вскрытие ничего не

показало.

Тот парень, который свалился здесь, в баре, сегодня утром, парень с

бачками и сотовым телефоном, -- смерть безо всякой видимой причины.

Медэксперты в недоумении. Потом еще -- трое людей умерли прямо на улице.

Между баром и зданием редакции.

-- Потом еще один, в здании редакции, -- говорит Нэш, -- Умер, пока

дожидался лифта.

Он говорит, медэксперты предполагают, что все он и умерли по одной и

той же причине. Из-за какого-то непонятного "вируса".

-- Однако полиция подозревает, что дело и наркотиках, -- говорит он. --

Может быть, сукцинилхолин. Внутривенно. Сами ширнулись или кто-то вколол им

его насильно. Нейромышечный блокиратор. Расслабляет все мышцы, так что

человек не может нормально дышать и умирает от кислородного голодания.

Подробности о той женщине, которая пыталась меня остановить, когда я

зашел за киношные ограждения, о женщине с портативной рацией: у нее были

длинные черные волосы, облегающая футболка и упругие сиськи. Джинсы в

облипку и маленькая аппетитная попка. Нэш вполне мог на нее польститься.

Скажем, по дороге в морг.

Очередная победа.