Чирков Юрий Георгиевич. Дарвин в мире машин. Изд. 2-е, испр и доп. М.: Ленанд, 2012. 288с

Теодор Драйзер

Эпоха НТР — когда она началась? Ответить непросто. Точных временных зарубок нет. Одни авторитеты полагают, что всё началось ещё во времена Дон-Кихота и трех мушкетеров, другие же связывают начальный толчок с концом прошлого века, со странным наблюдением французского физика Антуана Анри Беккерсля (1852-1908) — фотопластинкой, засвеченной куском урановой руды.

На наш взгляд, первыми распознали признаки новой поры люди искусства — поэты, писатели, музыканты, художники. К примеру, в 1889 году, столетие назад, когда в Париже была устроена Всемирная выставка, и в самом центре французской столицы строили её символ — башню Эйфеля, директор выставки получил такое негодующее письмо:

«Господин и дорогой соотечественник! Мы — писатели, живописцы, скульпторы, архитекторы, страстные любители красоты, свойственной до сих пор Парижу, протестуем изо всех сил, со всем негодованием, во имя отвергнутого французского вкуса, во имя поставленных под угрозу французского искусства и истории, против возведения в самом сердце нашей столицы бесполезной и чудовищной башни Эйфеля, которую народный сарказм, обладающий здравым смыслом и чувством справедливости, уже окрестил Вавилонской башней...»

Под этим письмом стояли подписи десятков деятелей культуры, среди них были и такие выдающиеся люди как композитор Шарль Гуно, архитектор Шарль Гарнье, драматург Викторьен Сарду, писатели Ги де Мопассан и Александр Дюма (Дюма-сын), поэты Франсуа Коппе, Сюлли Прю-дом, Леконт де Лилль, художник Эрнест Мейсонье, скульптор Эжен Гийом и другие.

А ведь целью сооружения башни Эйфеля (300-метровой ажурной металлической колонны) было доказать, что машинная техника в состоянии создать здание столь же прекрасное, как античный храм, что стальные фермы могут рваться ввысь, в небеса не хуже, чем самая стройная система готических арок.

Протест художественной элиты Франции был тшетен. Башню Эйфеля быстро возвели. Воевать с нею и другими индустриальными новациями было столь же бесполезно, как и пытаться ставить заслон быстро расползающейся по планете гидре НТР. Наука и техника, взявшись за руки, навалившись на земной шар, стали быстро менять его облик.

\117\

Скорее всего, первым, кто ввел в живопись изображение парохода и поезда, был английский живописец Джозеф Тернер (1775-1851). Он ещё на рубеже 1840-х годов сделал это в картинах «Гибель „Смелого"», «Погребение Давида Уилки», «Дождь, пар и скорость».

Пароходы, паровозы — они стали зримыми предвестниками НТР, её посланцами, гонцами. Их не могли не заметить и великие открыватели новейшего искусства — французские импрессионисты. Они проявили здесь поразительное чутье и зоркость. Уже в 1864 году основатель импрессионизма Эдуард Мане (1832-1883) написал картину «Бой „Кирссрджа" и „Алабамы"», в которой главное место занимал паровой военный корабль, окутанный густыми облаками дыма.

В 1875 году другой подвижник импрессионизма Клод Моне (1840-1926) увлекся новой темой, проводя недели на парижском вокзале Ссн-Лазар. Множество людей, клубы дыма и пара под стеклянным навесом, лоснящиеся тела локомотивов — всё это привлекало художника. Моне чувствовал себя первооткрывателем совершенно нового мира.

Подобное увлечение не было случайностью. Рассказывают, что за год до смерти Эдуард Мане, уже будучи смертельно больным, однажды взобрался на паровоз, в будку машиниста и кочегара: «Эти два человека, — говорил после Мане, — представляли замечательное зрелище. Эти люди — вот настоящие герои! Когда я выздоровею, я напишу картину на этот сюжет!..»

4.8. Некролог состоял всего из 21 слова

Предчувствие перемен, странно тревожащих, порой трудно уловимых. Конечно, гораздо точнее, чем это могли сделать художники, их способно было запечатлеть писательское перо. За этот неблагодарный (а кому нужны вести печальные?) труд, повинуясь зовам своей тяжелой писательской судьбы, взялся и австрийский прозаик, классик немецкоязычной литературы XX века Роберт Музиль.

Музиль (1880-1942), ровесник поэта Александра Блока, создатель трудночитаемых книг (удивительно, однако, что эти произведения, никак не бестселлеры, переведены почти на три десятка языков, существует даже «Международное общество Музиля», с президентом и целым штатом сотрудников; о Музиле уже написаны добрые сотни монографий, диссертаций, статей). Родился в австрийском городе Клагенфурте. Его отец был инженером-маши но строителем, профессором высшей технической школы в Брно (тогда — Брюнне), на склоне лет был возведен в дворянское достоинство, получивший чин гофрата. Повинуясь воле родителя, Роберт поступает в кадетский корпус, затем в военно-инженерную академию, но в 1897 году бросает её и продолжает учебу в Брюннской высшей технической школе, той самой, где преподавал его отец. По окончании работал ассистентом высшей технической школы в Штутгарте. В 1903—1908 годах Музиль продолжил свою затянувшуюся учебу: слушал курс философии и психологии в Берлинском университете, там же защитил диссертацию «К оценке учения Маха», но остаться в университете не захотел, рассорившись со своими учителями. Познавший так много наук (машиностроение и другие инженерные знания, Роберт даже изобрел жироскоп, известный в технике под названием «жироскоп Музиля», парадоксальным образом соседствовали здесь с философскими и психологическими построениями Эрнста Маха и Зигмунда Фрейда), долгие годы бывший австро-венгерским кадровым офицером (в Первую Мировую он был на фронте, дослужился до капитана и начальника штаба батальона, в конце войны редактировал солдатскую газету), Музиль не сразу превратился в профессионального писателя. В 1920-22 годах он ещё служил консультантом в австрийском военном министерстве, но затем переезжает в Берлин, где уже целиком отдается ведшейся до той поры урывками литературной деятельности. К тому времени им был написан автобиографический роман «Тревоги воспитанника Терлеса», 1906, он был также известен как драматург и театральный критик, автор сборника новелл «Сочетания». Музиль принадлежал к категории художников, которые оставили в истории литературы след в качестве авторов одного, самого своего выдающегося произведения. В собрании его сочинений, 1978 год, состоящем из девяти томов, его Главная Книга — роман «Человек без свойств» («Der Mann ohne EJgcnschaften»), который так и остался незавершенным, занимает пять томов. Известно, что замысел этого колоссального романа Музиль в свое время хотел передать одному из своих друзей-литераторов. Тот не воспользовался этим предложением, и поэтому Инженер вынужден был совершить этот «рывок» в литературу. С 1923 года Музиль уже навсегда оставляет инженерную службу, сокращает до минимума побочные литературные заработки, чтобы львиную долю времени отдавать своему роману. Его детище росло и росло, и он всё реже позволял себе отвлекаться, чтобы зарабатывать на пропитание. «А ведь он, — писал о Музиле литературовед Дмитрий Затонский, — был немного снобом, которому костюм от лучшего

\119\

портного или обед в дорогом ресторане всегда казались вещами само собой разумеющимися.» Работа над романом, начатая в Берлине (1926-1933), — она продолжалась в Вене (1933-1938) и в Швейцарии, куда писатель уехал после захвата Австрии фашистской Германией, — затягивалась. Долгие года Музиль существовал у самой черты нищеты. Он даже собирался опубликовать в газетах признание, озаглавленное им «Больше не могу». В этом горьком документе есть и такие строки: «Думаю, мало найдется людей, пребывающих в состоянии такой же, как и я неустроенности, если, конечно, не считать самоубийц, участи которых мне вряд ли удастся избежать». Этот вопль отчаяния не стал, однако, добычей прессы: возникло нечто вроде общества добровольных пожертвователей. Одним из его инициаторов был писатель Томас Манн («Среди живущих немецких писателей ист никого, в чьей посмертной славе я был бы так же уверен», — писал он Музилю), организатором — профессор Курт Глазср, директор Государственной библиотеки искусств в Берлине. Материальное положение Музиля тогда чуть улучшилось, но его гордость художника, знающего свою истинную цену, была глубоко уязвлена. Музиля мучили два взаимоисключающие чувства: презрение к славе, признанию и жгучая зависть к более удачливым собратьям по литературе. Его, исследователя, знатока сонма наук, всю жизнь волновал секрет писательского успеха. Для него это была ещё и чисто теоретическая проблема, одно время он даже пытался писать книгу на эту тему. Скончался Музиль в Швейцарии, его сломила нищета эмиграции, голод. Из последних записей в дневнике: «Моя жизнь висит на волоске, который каждый день может оборваться...» Появившийся в немецкой газете «Франкфуртерцайтунг» некролог состоял всего из 21 слова, швейцарские газеты были столь же щедры.

Уже люди не лежат под деревом, разглядывая небо а просвет между большим и вторым пальцем ноги, а творят; и нельзя быть голодным и рассеянным, если хочешь чего-то добиться, а надо съесть бифштекс и пошевеливаться. Дело обстоит в точности так, словно старое бездеятельное человечество уснуло на муравейнике, а новое проснулось уже с зудом в руках и с тех пор вынуждено двигаться изо всех сил без возможности стряхнуть с себя это противное чувство животного прилежания.

К одной из основных тем своего Главного Романа — о человеке в новом технизированном мире — Музиль подбирался постепенно, исподволь. Эти подступы можно проследить и в написанном ещё до первой мировой войны эссе «Математический человек», и в раннем рассказе «Человек без характера».

Музиль констатировал:

«Жизнь, которая нас окружает, лишена понятия системы. Факты прошлого, факты отдельных наук, жизненные факты захлестывают нас самым

\120\

беспорядочным образом. Это какой-то вавилонский сумасшедший дом; из тысячи окон к путнику одновременно обращаются тысячи разных голосов, мыслей, мелодий, и естественно, что человек делается игралищем анархических устремлений и мораль расходится с разумом...»

«Внутренняя пустота, невероятное смешение чуткости к частным и равнодушия к общим вопросам, потрясающее одиночество человека в пустыне частностей, его тревога, злоба, беспримерный сердечный холод, жадность к деньгам, равнодушие и жестокость, отличающие наше время...»

Одиночество в ставшем чужбиной мире — тоже частый мотив в романе Муз идя:

«Для современного человека, который играючи пересекает океаны и континенты, нет ничего более невозможного, чем найти дорогу к людям, живущим за углом...»

Вина за эти нелепицы и хаос жизни лежит, писатель уверен, не только на человеке, но и на машине:

«Зачем нужен ещё Аполлон Бельведере кий, — восклицает герой романа Музиля, — если у тебя перед глазами новые формы турбогенератора или игра суставов распределительного устройства паровой машины».

Искушенный в военно-инженерных дисциплинах, усердно занимавшийся математикой, физикой, экспериментально!* психологией, Музиль иронизирует:

«... если у тебя есть счетная линейка, а кто-то приходит с громкими словами или с великими чувствами, ты говоришь: минуточку, вычислим сначала пределы погрешности и вероятную стоимость всего этого!»

Да, считает Музиль, главный корень зла в несоответствии между техническим прогрессом и уровнем сознания людей:

«В подвале этого сумасшедшего дома стучится гефестовская воля к созиданию, осуществляются такие древние мечты человечества, как полет, семимильные сапоги, способность видеть сквозь твердые тела и огромное множество других фантазий, которые веками относились к области сновидений; наше время творит эти чудеса, но оно больше не ощущает чудесного. Это эпоха свершений, а свершение — это всегда разочарование; ей не хватает чего-то, чего она ещё не может создать, а это-то и гложет ей душу...»

Музиль убежден, что противоречия наших дней будут разрешены, должно быть, нескоро:

«Мы живем в переходное время. Может быть, оно продлится до конца существования нашей планеты, если мы не научимся лучше справляться с насущнейшими своими задачами... Впрочем, я убежден: мы скачем галопом! Мы ещё очень далеки от наших целей, они не приближаются, мы вообще их не видим, мы ещё не раз собьемся с дороги, и нам придется не раз менять лошадей; но в один прекрасный день —- послезавтра или через две тысячи лет — горизонт придет в движение и с ревом бросится нам навстречу».

\121\

4.10. «Башни, где находишь жену, семью, граммофон и душу...»

В том возрасте, когда ещё придают важность портняжным и цирюльным делам и любят глядеться в зеркало, часто представляют себе также какое-то место, где хочется провести жизнь, или, по меньшей мере, место, пребывание в котором импонирует, даже если чувствуешь, что тебя лично туда не очень-то тянет. Такой социальной, навязчивой идеей давно уже стало подобие сверхамериканского города, где асе спешат или стоят на месте с секундомером в руке. Воздух и земля образуют муравьиную постройку, пронизанную этажами транспортных магистралей. Надземные поезда, наземные поезда, подземные поезда, люди, пересыпаемые, как почта, по трубам, цепи автомобилей мчатся горизонтально, скоростные лифты вертикально перекачивают человеческую массу с одного уровня движения на другой...

"Человек без свойств»

Место, где как бы волшебным образом превратившийся из ИСПОЛИНА в мураша, в жалкую букашку человек наиболее способен ошутить эту свою неполноценность, где присутствие давящей его Второй Природы наиболее заметно, — это, несомненно, БОЛЬШОЙ ГОРОД. Растущие здесь кое-где хилые деревца, чахлая трава не в состоянии смягчить бесчинства этого технического нувориша.

Города — средоточие нашей цивилизации. её барометр, пульс. Достижения и просчеты тут особенно рельефны, обнажены. Для огромного и всё большего числа людей город, с его каменными громадами, заслоняющими небо, — это и есть их планета, страна со своеобразным «климатом».

Город — это «остров тепла». Средняя температура тут из-за огромного энергопотребления, обилия всевозможных установок, машин, приборов, аппаратов, выбрасывающих в виде отходов в атмосферу не только газообразные продукты, но и тепло, наконец, из-за жизнедеятельности большого количества людей может быть градусов на десять выше, чем вне городской черты.

В городе иной воздух, не так светит солнце, чаще и обильнее выпадают дожди. В городах-миллионер ах, по данным австрийских экспертов, продолжительность светового дня в среднем на час короче, чем за их пределами; интенсивность ультрафиолетового облучения почти наполовину меньше; сила ветра тут на 20-30 процентов слабее, чем в деревне; туманы наблюдаются вдвое чаще.

В воздухе, которым дышат жители города с населением в миллион человек, в 10 раз больше пыли, в 5 раз больше двуокиси серы, в 10 раз больше углекислоты, в 25 раз больше окиси углерода.

А ритмы города? «Приливы» и «отливы»? Часы пик с толчеей в метро и автобусах. Как громадный зверь, город спит ночью (потребляя мало энергии), но утром, проснувшись, ещё позевывая, протирая глаза, быстро приходит в себя и выказывает всю свою силу (требуя всю доступную ему энергию).

\122\

Когда-то города были лишь мишенью для острот. Жан Кокто (1889-1963), французский писатель: «Разница между большим городом и городом маленьким заключается в том, что в большом можно больше увидеть, а в маленьком — больше услышать». Теперь же слышатся нотки горечи. Арнольд Тойнби (1889-1975), английский историк и социолог: «Город, размеры которого превышают возможности пешехода, является настоящей ловушкой для человека».

Тема города как символа новой эпохи еше в конце прошлого века (урбанизация тогда лишь пробовала свои силы) возникала в произведениях поэтов (к примеру, бельгийский поэт Эмиль Верхарн в 1895 году выпустил сборник «Города-спруты») и прозаиков. Городской «пейзаж» удачно изображен и в романе Музиля. Писатель иронизирует, создает сатиру (или точный портрет?) грядущей жизни землян:

«...едят на ходу, развлечения собраны в других частях города, и опять же в каких-то других стоят башни, где находишь жену, семью, граммофон и душу. Напряженность и расслабленность, деятельность и любовь точно разграничены во времени и распределены после основательной лабораторной проверки...»

Города. Они навязывают человеку свои строгие предписания, свой «символ веры», свою волю, законы, порядки, урезают, ограничивают его права и возможности.

4.11. Эйкуменополис

Град-осьминог,

Грозен и строг.

Встал над равниной и пашней.

жүктеу/скачать 1.8 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: