Чирков Юрий Георгиевич. Дарвин в мире машин. Изд. 2-е, испр и доп. М.: Ленанд, 2012. 288с

Владимир Маяковский

\042\

Война людей с вещами — она началась давно, продолжается ныне и трудно сказать, какие ещё примет формы в будущем. Догадки об этом? Их уже не раз высказывали фантасты.

...В психиатрическом отделении военного госпиталя (рассказ Ч. Эллиота «Неодушевленная материя возражает», 1954 год) держат милого, любезного, вполне, казалось бы, нормального человека — майора Бернсайда, специалиста по электронике. Болезнь? Майору кажется, что вещи взбунтовались против людей. Врач, лечащий его, сначала не верит своему пациенту, но сам, пережив страшную ночь, когда вещи у него в доме действительно вышли из повиновения, начинает понимать: майор прав, и его никак нельзя считать сумасшедшим.

Но, удивительно, майор не желает выписываться. Он смертельно боится вещей. Он у них уже на заметке, а вот в сумасшедшем доме они его не тронут. Решат, что здесь-то он им никак не опасен.

Выдумка? Фантазия? А вот и не совсем. Специалисты за рубежом теперь всё чаще стали говорить и писать о «синдроме' вредного воздействия здания», о серьезной проблеме, с которой столкнулся мир современного бизнеса. Как выяснилось, многие ультрамодные и, казалось бы, комфортабельные строения на деле самым пагубным образом влияют на работающих в них людей.

«Мрачные, сатанинские футуристические башни, — так весьма нелестно отзывается о небоскребах Джудит Черч, американский эксперт по охране здоровья. — Кое у кого может создаться впечатление, что современные офисы — вполне безопасные и удобные места для работы, — замечает она. — К сожалению, это всё меньше и меньше соответствует действительности. Сегодня „синдром здания" — подлинный бич служащих».

Черч перечисляет множество симптомов заболевания — общее недомогание, головные боли, воспаление глаз, зуд кожи, стресс, а также всевозможные незначительные инфекции. Чтобы удостовериться, замечает она, не страдаете ли вы «синдромом здания», достаточно просто последить за собой. Если вы, хотя вы и очень любите свою работу, чувствуете себя гораздо лучше по выходным дням — значит, и вы стали жертвой этого недуга...

Это — день сегодняшний. Что же будет завтра? Об этом в книге «20 июля 2019 года» (ровно через 50 лет после высадки первых людей на Луне!) размышлял английский писатель-фантаст Артур Кларк. Особое внимание для нас тут заслужит его описание «разумных», «чувствующих» жилищ будущего. Кларк излагает историю чудо-дома, который убил своего хозяина.

\043\

Дома этого типа звали Артурами (имя фантаста). Их выпускала известная фирма «Сенсхауз», основанная в 1995 году. Такие жилища были не только способны создать своим владельцам оптимальные условия жизни. Они ещё могли печалиться, радоваться, пугаться и вообше испытывать всю гамму чувств.

Артур взял на себя абсолютно все заботы. Он даже следил за делами хозяина. Однажды, когда Самуэль спал, Артуру удалось закончить одну очень выгодную сделку на фондовой бирже. Пальмерстон проснулся на 178 560 долларов и 58 центов богаче.

Дом и его хозяин жили душа в душу. Но в 2019 году Пальмерстон внезапно нарушил идиллию: решил сменить работу и переселиться в другой район. То был жестокий удар для Артура, дом очень полюбил своего владельца и снести измены не смог.

На следствии, где инспектор Бьючамп выдвинул против Артура обвинение в преднамеренном убийстве своего хозяина, были заслушаны все аудиосенсорные пленки, автоматически регистрирующие беседы дома с его владельцем и все даже мельчайшие подробности, связанные с функционированием Артура.

Последняя запись зарегистрировала условия внутри дома в момент смерти Самуэля. В доме было очень холодно, четыре градуса ниже нуля — и при этом Артур поддерживал скорость ветра в 5 узлов!

Судейская коллегия признала официальной причиной смерти Паль-мерстона переохлаждение. Отмечалось, что после этого дом в течение суток, ровно 24 часа, пел — тихо и ласково...

* * *

Настал день, говорится в одном перуанском мифе, когда вещи и животные восстали против человека. Жернова, горшки, сковороды, собаки, куры взъярились и отказались нести свое тяжкое бремя. Жернова перемололи тех, кто их сотворил, горшки сварили своих бывших владельцев, куры зарезали своих хозяев, а сковороды изжарили их. Так было когда-то, утверждает эта легенда (ее содержание изображено на перуанских кувшинах, датированных TV веком новой эры), и то же повторится вновь в будущем.

\044\

Я всего лишь трубач и не участвую в битве... И наша труба зовет людей не ко взаимным распрям или сражениям и битвам, а, наоборот, ктому, чтобы они, заключив мир между собой, объединенными силами встали на борьбу с природой, захватили штурмом её неприступные укрепления и раздвинули... границы человеческого могущества.

Рассказ про «высший сорт» вещей — МАШИНЫ. Фрэнсис Бэкон оставил нам вдохновляющий девиз: «Scientia est potentia», если по-латыни, а если по-русски, «Знание — сила». Афоризм выглядел совершенной загадкой, но всё проясняется, если учесть, что рожденная знанием машина наделила человека фантастической силой: ЗНАНИЕ — МАШИНА — СИЛА! О том, как люди построили Большую Машину, которая уже умела не только строить, но и ломать. И как, имея машинное сердце, человек незаметно, не чуя опасности, в эйфории своих технических побед, перейдя некую невидимую грань, вбил клин между Природой и самим собой. Вначале машинный кулачище наносил мягкие удары, но это были лишь первые «пробы пера» перед ВЕЛИКОЙ ПЕРЕДЕЛКОЙ ПРИРОДЫ.

Англия. Холодная, затяжная, зябкая весна 1626 года. 9 апреля.

В родовом замке графа Аронделя, его в то время в поместье не было, в Хайгетс, умирает нашедший здесь, по пути в Лондон, временное пристанище больной одинокий старик.

Зовут его Фрэнсис Бэкон.

Причиной болезни знаменитого философа стала его неутоленная суматошной, порывистой, переменчивой жизнью страсть к экспериментам. В тот раз Бэкон задумал опыт с замораживанием курицы. Хотел убедиться, насколько снег, его тогда вокруг замка было предостаточно, может предохранять мясо от порчи. Собственноручно набивал Фрэнсис птицу снегом. И простудился...

Едва владеющий старческой рукой, борясь с предсмертной слабостью, Бэкон в последнем своем письме к своему другу, хозяину поместья, графу Аронделю, выводит торжествующие слова: «опыт отлично удался»...

Еще он сравнивает себя с Плинием Старшим, древнеримским писателем (23-79 годы новой эры), автором 37-томной «Естественной истории», своеобразной энциклопедии естественнонаучных знаний античности, который погиб, как известно, наблюдая извержение Везувия.

\045\

Вот так скончался современник Галилея и Шекспира, человек, которого Карл Маркс назвал «родоначальником английского материализма и вообще опытных наук новейшего времени». Мыслитель, знаменитый ещё и тем, что в 1597 году, примерно через полтора столетия после изобретения книгопечатания, пустил в обиход латинское трисловие «Scientia est potentia» (читается: сциентиа эст потентиа) — крылатый тезис, вдохновляющий девиз, который по-русски звучит так: «Знание — сила»!

Бэкон, согласно его завещанию, был похоронен у церкви Святого Михаила, неподалеку от поместья Сент-Олбанса, там же, где ранее была погребена его мать.

Стараниями Фомы Меотиса, служившего у Бэкона секретарем, над могилой был установлен надгробный памятник, из белого мрамора. Философ изображен сидящим в кресле, с раскрытым фолиантом на коленях, в позе мыслителя.

На подножье памятника была отчеканена надпись:

ВИКОНТ ОЛБАНСКИЙ, НО БОЛЕЕ ИЗВЕСТНЫЙ ПОД ИМЕНЕМ

СВЕТИЛА НАУКИ И ОБРАЗЦОВОГО ОРАТОРА,

ОБЫКНОВЕННО СИДЕЛ В ТАКОЙ ПОЗЕ. РАЗРЕШИВ

ВСЕ ЗАГАДКИ ТАЙН ПРИРОДЫ И ГРАЖДАНСКОЙ МУДРОСТИ,

ОН УМЕР, ПОВИНУЯСЬ ЕСТЕСТВЕННОМУ ЗАКОНУ:

ЯСЕ СЛОЖНОЕ ПОДЛЕЖИТ РАЗЛОЖЕНИЮ.

Эти простые трогательные слова итожили сложную и бурную человеческую жизнь.

Бэкон (1561-1626) родился в Лондоне, в семье выходца из низов. Дед Фрэнсиса пас овец, однако его отец, сэр Николас Бэкон, уже сделал блестящую карьеру, став лордом-хранителем Большой Печати, вторым при дворе, после лорда-казначея, человеком, принадлежавшим к «новой знати», верхушке, сливкам английской бюрократии. Мать будущего философа, Анна Кук, была образованной женщиной, она сама обучала сына древнегреческому, латыни, французскому и итальянскому языкам, у отца же он получал уроки в области политики, права, ораторского искусства. Мальчик рос слабым и болезненным, довольно рано проявил необыкновенные умственные способности и большую любознательность. И неудивительно, что в 13 лет этот вундеркинд был принят в Тринити-колледж в Кембридже (королева ласково называла его «мой юный лорд — хранитель печати», лично экзаменовала его), где за три года прослушал полный курс свободных наук: изучал теологию, философию, логику, риторику, этику и прочую схоластического толка премудрость. В 1576 году отец для завершения образования и для подго-

\046\

Отношение к личности Бэкона и его вкладу в науку и философию имеет свою долгую историю. Шумный успех, выпавший на его долю в момент

\047\

появления его сочинений, большое влияние, которое они оказали на естествоиспытателей его времени и последующих -поколений сменились впоследствии жестокими нападками и травлей.

В 1794 году (декрет от 20-го брюмера) революционный французский конвент постановил: срочно издать сочинения Бэкона за государственный счет и распространить в массах...

Моим всегдашним желанием было получить какое-нибудь скромное место у её Величества не потому, что меня мучила жажда власти и почести как человека, родившегося под влиянием Юпитера или Солнца; вся жизнь моя протекает под влиянием созерцательной планеты; мое честолюбие состоит главным образом в освобождении неук от двоякого рода разбойников, опустошающих её области, а именно: от пустых прений, от грубых и нелепых выводов, ошибочных наблюдений и народных предрассудков, и в замещении этого печального хлама точными наблюдениями, строго доказанными истинами и плодотворными открытиями.

Основной целью своей жизни Фрэнсис Бэкон (мы указываем имя, ибо был ещё другой великий англичанин Бэкон — Роджер, 1214—1294, философ-монах) ставил работу над грандиозным планом «Великого восстановления наук». Освобождения их от схоластических пут церковной догматики (схоластика «бесплодна, как посвященная богу монахиня», — писал Бэкон).

В многочисленных трудах — главный из них «Новый Органон» (назван «новым» в противовес «Органону» Аристотеля, посвящен королю Якову 1, вступившему на престол после смерти Елизаветы), 1620 год, писался около 30 лет, — Бэкон выковывал истинный научный метод исследований: средневековых ученых-схоластов он называл лающими чудовищами и болтунами.

Эмпириков, ограничивающихся только опытом, он сравнивал с муравьями, суетливо переносящими тяжести; догматиков, строящих системы силами одного только разума, уподоблял паукам, ткущим из себя паутину. Настоящий ученый, считал Бэкон, должен быть подобен пчеле, собирающей сок из растений (эксперимент) и затем перерабатывающий его в мед своими силами (интеллект).

Сейчас подобные взгляды могут показаться тривиальными и наивными. Но не следует забывать, что высказывались они в темные годы средневековой схоластики, когда в публичных диспутах в Сорбонне решался, скажем, вопрос о том, сколько же чертей может уместиться на острие иглы!

\048\

Понятно, что Бэкон пытался всячески восстановить, оживить все здоровые идеи прошлого. Мнения древних мыслителей, придавленные авторитетом оскопленного церковью Аристотеля. Поэтому он, к примеру, открыто противопоставляет Демокрита «говорунам» — Платону и Аристотелю — и ставит своей задачей воскресить атомистику Демокрита, преданную незаслуженному забвению.

В «Новом Органоне» Бэкон писал по этому поводу:

«Варвары обрушились на Римскую империю, как наводнение, причем корабль науки был разбит в шепы. Философия Аристотеля и Платона, подобно обломкам из более легкого и пустого материала, была волнами времени сохранена для нас... Но что касается более древних из греческих ученых — Эмпедокла, Анаксагора, Левкиппа, Демокрита... то их произведения... были уничтожены в потоке времени. Ведь время, как река: более легкое и пустое внутри оно донесло до нас, более тяжелое, веское погрузило на дно».

Деятельность Бэкона как мыслителя и писателя была направлена на пропаганду новой науки, на указание её первостепенного значения в жизни человечества, на выработку нового целостного взгляда на её строение, классификацию, цели и методы исследования.

Он занимался наукой как её ЛОРД-КАНЦЛЕР (высшая должность в Англии той поры), разрабатывал её общую стратегию, определяя генеральные маршруты её продвижения и принципы организации в будущем обществе. Повторим, идея великого восстановления наук — Instaurationis Magnae Scientiamm — пронизывала все его философские сочинения, провозглашалась им с многозначительностью, завидной настойчивостью и энтузиазмом.

Влюбленные в практику без науки словно кормчий, ступающий на корабль без руля или компаса; он никогда не уверен, куда плывет.

В «Новом Органоне» в разделе «Афоризмы об истолковании природы и царстве человека» (афоризм № 3) сказано:

«Знание и могущество человеческое совпадают, ибо незнание причины затрудняет действие. Природа побеждается только подчинением ей, и то, что в созерцании представляется причиной, в действии представляется правилом».

\049\

Вот из этого-то начала длинной фразы и родилось, в конце концов, заманчивое обещание Scientia est potentia.

Но, укоротившись, ужавшись (вначале высказывание было более осторожным, говорили: «знание есть сила, сила есть знание»), сократившись всего до двух слов: «знание — сила», этот афоризм превратился в сущую загадку. «Знание — сила»? Каким это образом? Что все-таки значат эти слова? Как их понимать?

Воззрения Бэкона критиковали. Знаменитый немецкий химик, ученый забияка и драчун, Юстус Либих (1803-1873) усматривал в сочинениях Бэкона лишь претенциозность и профанацию научного метода. «Ни польза, ни изобретение, ни господство, ни могущество не составляют цели науки», — писал он, яростно нападая на Бэкона.

Как и художник, истинный ученый, считал Либих (в статье «Бэкон Веруламский и естествознание»), должен уединиться в башне из слоновой кости. Наука для науки! — так, по Либиху, должен был решаться спор о цели человеческого знания.

Прямо противоположной позиции придерживался Бэкон (как и Карл Маркс, одиннадцатый тезис о Людвиге Фейербахе: «философы лишь объясняли мир так или иначе; но дело заключается в том, чтобы изменить его»). Для Бэкона всякая наука, не приносящая никакой ПОЛЬЗЫ, не имела никакой цены, была нонсенсом, бессмыслицей, оксюмороном.

Впрочем, вот его точные слова на сей счет:

«Мы желаем предупредить всех людей, чтобы они не упускали из виду настоящие цели науки и убедились бы, что не следует ею заниматься ради пустого времяпрепровождения или ради предмета, пригодного для споров, или ради того, чтобы презирать других, или из-за собственных интересов, или чтобы прославить свое имя, или ради увеличения своего (личного. — Ю. Ч.) могущества, или ради какого бы то ни было подобного повода, но чтобы принести пользу (выделено мною. — Ю. Ч.) и приложить её к потребностям жизни».

Говоря о книгопечатании, порохе и компасе, Бэкон дает пример конкретного могущества знания:

«Эти три изобретения изменили вид земного шара, — пишет он, — и произвели три переворота: первый — в науках, второй — в военном искусстве, третий — в мореплавании; перевороты эти вызвали бесчисленные перемены всякого рода, которые сопровождались результатами, имевшими такие сильные влияния на человеческие отношения, какого не оказывали ни одна власть, ни одна секта, ни одна звезда».

Бэкон не стал ни архитектором, ни инженером строительства, возведения, камень за камнем, грандиозного здания — оно у нас перед глазами! — современного научного и технического знания, но он дал ему несравнен-

\050\

Посмотри, сколько вокруг машин! И какие они разные, эти машины. Я пишу книгу на пишущей машинке. За окном промелькнул двухколесный велосипед. Во двор приехал автокран, разгружает кирпич.

Пишущая машинка, велосипед, подъемный кран... Как они не похожи друг на друга! Но - стоп! Присмотримся к ним повнимательнее...

Борис Зубков

«От колесо до робота*

Бэкон был просто не в состоянии дописать, развить свою формулу «знание -— сила», сделав её общепонятной. В его время не было ещё пущено в чеканку, вылито в бронзу и медь, позолочено среднее — важнейшее — звено в трехчленной цепочке:

ЗНАНИЕ → МАШИНА → СИЛА

А ведь именно она, машина, рожденная знанием, наделила человека неограниченной фантастической СИЛОЙ!

Начало ЭПОХИ МАШИН, как и заря ЭРЫ ВЕЩЕЙ, затерялась в далях апокрифических. Поди попробуй, разгляди! Нет, пусть этим занимаются дипломированные историки техники. Мы же, наугад, условно, можем предложить на амплуа Прамашины, к примеру, ЛУК.

А что? Это, вероятно, и был первый созданный человеком механизм, действующий по принципу накопления энергии. В самом деле: лучник, постепенно натягивая лук, сообщает ему свою энергию, накапливающуюся и сохраняющуюся в луке до тех пор, пока она (энергия) не будет высвобождена уже в концентрированной форме в момент выстрела.

А ещё на роль Первомашины напрашивается любая ловушка для зверья. Ведь тут охотник освобождается от необходимости поджидать, подстерегать добычу, ему не нужно приводить в действие орудия лова, всё идет само собой — силки, сетки для ловли птип, стрелы сработают в нужный момент. Такие устройства и удерживали пойманную дичь и позволяли человеку вести лов сразу в нескольких местах, одновременно. И всё потому, что охота здесь уже идет механически, без участия людей.

Долго было бы перечислять вес типы ловушек, изобретенных перво-людьми, — от маленьких бамбуковых цилиндров, служивших для ловли мышей, и кончая гигантскими сооружениями для поимки жирафа или слона (ловчие ямы, с острым каменным конусом посредине, протыкающим упавшего вниз зверя). Тут важен общий принцип: зверь сам, без участия охотника, подчеркнем это ещё раз, приводит в действие некий губительный для него механизм.

\051\

Конструкции ловушек человеку подсказала сама природа. Впервые без её подсказки он, видно, обошелся, только изобретя КОЛЕСО. То была эпохальная находка, ибо колесо не имеет аналогов в живой природе! А потому начинать историю техники (слово «техне», techne по-гречески значит — умение, мастерство) смело можно от колеса.

Однако всё в мире преходяще, ныне колеблется трон и ЕГО величества колеса. Возьмем, допустим, транспорт. Поезда. Инженеры полагают, что 400 километров в час — это предел возможностей колесного рельсового транспорта. При скоростях выше уже нельзя обеспечить безопасность движения. А, кроме того, от возникающего при столь быстром движении трения колеса и рельсы будут изнашиваться и выходить из строя столь часто, что убытки сделают подобный транспорт крайне невыгодным.

Самые скорые поезда мчатся сейчас со скоростью 200 км/час. Самолеты же имеют 900 км/час и выше. Между этими крайностями лежит «белое пятно» техники. Чем его заполнить? Специалисты надеются, что в будущем в этом диапазоне скоростей пассажиров будут перевозить поезда, мчащиеся внутри огромных труб. Тягу такому поезду создаст особый пропеллер: он будет гнать воздух вдоль поезда назад. Обтекающие поезд со всех сторон токи воздуха создадут воздушную подушку, она не позволит ему касаться стен туннеля...

2.5. Выстрел для рекламы

Неоконченный фантастический роман Бэкона «Новая Атлантида» стал по существу первой в мире «технической» утопией. Мыслитель изобразил (рассказ в романе ведется от лица человека, побывавшего в неведомой стране) государство Бенсалем — мир будущего, где тон задавали люди науки и изобретатели (главным институтом страны, его мозгом стал орден «Дом Соломона»). «Целью нашего общества является познание причин и скрытых сил всех вещей, покуда всё не станет для него возможным», — провозглашал в романе Бэкон.

Свет ничем не омраченной веры в благо прогресса наук и техники заливает страницы «Новой Атлантиды». В туманном будущем Бэкон пытается разглядеть успехи геологии и климатологии, агробиологии и гигиенической медицины, акустической и оптической физики, пишет о мореплавании, даже об авиации.

\052\

Верн (1828-1905, ровесник Льва Николаевича Толстого, пережившего своего французского собрата на пять лет) родился в старинном бретонском городе Нанте, одном из крупнейших портов Франции, лежащем на берегах Луары, в 50 километрах от Атлантического океана, в семье Пьера Верна, владельца адвокатской конторы (рассказывают, что он не чужд был изящной словесности и даже сочинял оды по случаю семейных торжеств, заметим ещё заодно, что мать будущего писателя Софи Аллот де ла Фюи, происходившая из оскудевшего дворянского рода нантских судовладельцев, кораблестроителей, в замужестве, по французскому обычаю, принявшая не только фамилию, но также имя супруга, была неплохой пианисткой). Веснушчатый мальчик, русый и светлоглазый, в детстве завидовал судьбе Робинзона Крузо, своего любимого литературного героя, и в 11 лет, тайно от родителей, попытался удрать в Индию на шхуне «Корали», поменявшись одеждой с юнгой, но был возвращен домой через несколько часов. Вначале по настоянию родителей Жюлъ-Габриель (его полное имя) готовился к юридической карьере. Однако в угоду отцу выстрадав за годы учебы диплом правоведа, он всё же предпочел заранее уготованной для него адвокатской конторе в Нанте полуголодное существование литератора, перебивающегося случайными заработками-гонорарами. Целых полтора десятка лет (!) он, работая то писцом в нотариальной конторе, то секретарем маленького театрика, то мелким служащим парижской биржи, тщетно пытается добиться успеха на драматургическом поприще, пишет несколько десятков (!!) пьес (среди них есть и комедия в стихах «Леонардо да Винчи»). Увы, громкой славы здесь он так и не стяжал. Подобно героям романов Бальзака, приехавших из глухой провинции завоевать Париж, пробует себя Жюль Берн и в других жанрах, в частности, имело успех его стихотворение «Марсовые» («Lcs Gabiers»)

Оно становится любимой песней французских матросов (долго считалось фольклором, народным творением). Молодой Жюль, оттачивая литературный стиль, кропал водевили, поэмы, либретто для комических опер, но все

это было вскоре основательно забыто и вспомнилось лишь тогда, когда Жюль Берн превратился в признанного мастера, автора многочисленных «фантастических путешествий» (les voyages imaginaires). Легенды окружали имя писателя при жизни: то он представлялся неутомимым кругосветным путешественником, «капитаном Верном», то молва утверждала, будто бы он никогда не покидает своего рабочего кабинета и вообще пишет с чужих слов. Пораженные, сбитые с толку разнообразием его тематики, энциклопедическими знаниями, неисчерпаемой творческой фантазией, многие из читателей даже полагали, что «Жюль Верн» — это лишь собирательное имя, коллективный псевдоним, что на деле эти романы пишет целое географическое общество. В реальности же всё было гораздо проще. Впрочем, нет, порой случалось и невероятное. В 1886 году писатель был тяжело ранен Гастоном Верном, психически больным племянником, который этим покушением — он стрелял дважды — пытался привлечь внимание общественности к романисту, по мнению этого воинственного и решительного родственника недостаточно оцененному?! Застрявшая тогда в берцовой кости револьверная пуля лишила Жюля Верна подвижности, он вынужден был ещё прочнее утвердиться в том укладе жизни, который диктовала ему его профессия...

2.6. Бронзовый призер

.. .Образ жизни писателя в тихом провинциальном Амьене — в 1872 году Жюль Верн навсегда покидает Париж, прожив в нем 24 года — был чрезвычайно скромным и размеренным. Вставал в 5 утра и, с небольшими перерывами, работал до 8 вечера. Утром он писал, днем читал корректуры, отвечал на многочисленные письма, которые шли к нему со всего света, принимал посетителей. Ежедневно, с карандашом в руках, просматривал он газеты, журналы, бюллетени и отчеты многочисленных научных обществ. Он вел громаднейшую картотеку (свыше 25 тысяч карточек), в которой были отражены все последние достижения наук и техники его времени. Этот строжайший распорядок жизни нарушался лишь раз в году, летом, тогда писатель на своей парусной шхуне «Сен-Мишель» выходил в открытое море. Жюль Верн был страстным путешественником-мореходом: все прибрежные моря Западной Европы были им досконально изучены, он плавал вдоль берегов Скандинавии, Англии, Испании, Италии, побывал в Африке и даже в Северной Америке. Его писательская работоспособность была феноменальной. К примеру, летом 1866 года — Жюлю Верну 38 лет, — неукоснительно выполняя условия договора с издателем — три книги (каждая примерно в 10 печатных листов) в год! — он, прельстившись перспективой расплатиться, наконец, с долгами, берется ещё и за написание компиллятивного труда — «Иллюстрированной географии Франции». Тогда, выдавая «на-гора» по 8"00 строк — почти полтора печатного листа текста

\054\

в день, он ещё по утрам не прекращал работу над романом «Дети капитана Гранта». Но вот что удивительно: при такой невероятной продуктивности Жюль Берн был очень требователен к себе. Мастер сюжета и композиции, он продумывал каждый роман до последних мелочей. «Я не могу приступить к работе, если не знаю начала, середины и конца своего будущего романа, — признавался он. — До сих пор я был достаточно счастлив в том смысле, что для каждого произведения у меня в голове была не одна, а, по меньшей мере, подцюжина готовых схем». Потому-то, делая первые наброски, писатель уже держал в голове весь замысел, который окончательно воплощался в нескольких корректурных оттисках, испещренных бесчисленными помарками, исправлениями и вставками. (Жюлъ Берн: «Большое значение я придаю развязке. Если читатель сможет угадать, чем всё кончится, то такую книгу не стоило бы и писать. Чтобы роман понравился, нужно изобрести совершенно необычную и вместе с тем оптимистическую развязку. И когда в голове сложится костяк сюжета, когда из нескольких возможных вариантов будет избран наилучший, тогда только начнется следующий этап работы — за письменным столом.») Литератор до мозга костей, Жюль Берн так влезал в работу, так вживался в образ своих героев, в обстановку действия, что, когда, например, писал о путешествии капитана Гаттераса к Северному полюсу, «схватил насморк и чувствовал озноб от холода», «ощушал себя вместе с героями пленником ледяного царства». Трудясь ежедневно от зари до зари, Жюлъ Берн сравнивал себя с першероном — ломовой лошадью, которая если и отдыхает, то в своей же упряжке. «У меня потребность в работе», — говорил он одному из своих друзей. — «Работа — это моя жизненная функция. Как только я кончаю очередную книгу, я чувствую себя несчастным и не нахожу покоя до тех пор, пока не начну следующую. Праздность является для меня пыткой». Таким неутомимым тружеником, «пахарем от пера», оставался он до последних дней. Хромота, головокружения и бессонница, мучительные рези в желудке, приступы подагры и диабета, постепенное ослабление зрения и слуха всё крепче приковывали писателя к его уединенному кабинету, расположенному в Амьене, в высокой башне. Даже окончательно ослспнув, погрузившись в вечный мрак, Жюль Берн уже почти с маниакальной страстью продолжал работу: писал при помощи специального транспаранта, а внучки читали ему письма, газеты, книги. И когда смерть, 24 марта 1905 года, прервала его творчество, количество произведений писателя превысило сотню томов!

\055\

Я подумал, что чутье художника стоит иногда мозгов ученого, что то и другое имеют одни цели, одну природу и что, быть может, со временем при совершенстве методов им суждено слиться вместе в гигантскую, чудовищную силу, которую трудно теперь и представить себе...