Чтобы плыть в революцию дальше…

— Отец тебя ищет! «У кого, — говорит, — ключ от квартиры?»

Он все на свете забыл от радости. Понял, где искать — в толпе мужиков возле палатки! Всех растолкал. Отец уже отстоял очередь и сейчас любезничал с тетей Глашей. Она высилась в своем окошке. Толстая, в белом халате, скрестив на груди руки, слушала, ожидая, пока освободится стакан. Отец был в кураже, болтал без умолку. Слабо прижал сына больной рукой к себе, а ничего не понял.

И Редька вдруг как-то сник, коротко осведомился:

— Отсидел? Что ж не дождался дома выпить? Отец стаканом показал на тетю Глашу.

— Ты( ее слушайся! — подольщался к ларечнице, потому что она угощала в кредит. — Это наш доктор, сынок, наш доктор!

Кто-то чужой смеялся: а ведь похоже! Кто-то подталкивал отца в спину.

— Отсидел? — повторил Редька.

— А тебе что? — разозлился отец. — Вот запру в комнате, отсидишься! — Он выхватил ключ из его рук и отвернулся.

Редька выбежал из толпы.

Много пустых ящиков громоздилось у черного хода фабричной столовой. Там жгли ненужную тару. Дожидаясь матери, Редька постоял у костра. Сейчас он почему-то впервые понял, что от отца мало проку. Разве он спросит: как ты живешь, почему в школе неинтересно? Если бы отец спросил, что случилось раньше, двойки или тот карниз, по которому он прогулялся на втором этаже, из окна в окно, на глазах всего класса. Что раньше? Агния Александровна говорит: учится плохо и хулиганит. А на самом деле отыграться хотелось ему, отыграться после двоек — вот и пошел по карнизу.

Две женщины в грязных халатах вынесли тяжелый котел. Он узнал мать, а та его не сразу заметила за дымком костра.

— Твой явился, — сказала вторая.

Мать убрала прядку со лба, кивнула Редьке.

— Мой.

— Хороший он у тебя.

— Небось, только и видишь, когда спит.

Вторая была старше матери. Седина у нее в волосах. '

Когда он подошел к матери, на пороге вырос, вытирая руки полотенцем, знаменитый шеф-повар Ефремыч — тот, которого «забортовали». Лицо у Ефремыча создано для белого колпака: рыхлое, отвислые щеки, картофельный нос, надрубленный на конце. Никто не любит Ефремыча, а Редька всегда дразнит.

— Ну, чего уставился? — спросил Ефремыч.

— А тебе жалко?

— Нечего тут разглядывать, проваливай! Ишь, какой отчаянный, никого не боится!

— А чего тебя бояться? Дай лоб пощупаю — может, рога растут?

Ефремыч рассмеялся. Мать покачала головой.

— Дети есть дети.

Они возвращались домой, тесно прижавшись друг к дружке. Серебром сверкала речка Луковка. Такие были тут хорошие места — луга примятые, еще травянистые после первого снега. И река, будто нарочно, чтобы удлинить свой путь, уходила вдаль широкими излуками. На берегу росли старые ракиты. В них шумели птицы, они летали над головами матери и сына. А на другом берегу, в заречье, куда вели деревянные кладки, зажглись огни районной ярмарки. Там, над деревьями, плыли лодочки аттракционов. Там слышалась музыка.

Редька склонил голову набок, следя за полетом галок, вращал тонкой шеей.

— Мамка, а верно, птицы людей называют — медленные?

Она сперва не поняла, потом усмехнулась.

— Выдумываешь. — И вслух повторила свою мысль: — Только спящего тебя и вижу.

Редька ни слова не сказал про отца. Он мстил ему за нехорошую встречу у палатки.

— Пойдем на ярмарку? — предложил он. — Чего мы дома не видали?

— Не купцы мы, сынок. Нам на ярмарке делать нечего.

Она присела на пенек, привлекла к себе, прижала ногами. Он потрогал мягкий платок на ее лбу, смахнул с него что-то — вправо и влево. Она покраснела, улыбнулась, как взрослому мужчине, от этой ласки. Тогда он застегнул верхнюю пуговицу на ее кофте, у шеи. И она позволила ему. И он еще взял ее палец своими двумя маленькими. И так они покачали свои две руки. Мать тихонько отталкивала его и гладила. Она была и нежна и груба с ним, все у нее смешалось в этот час.

— Красиво, правда, мамка? — говорил он, заставляя ее любоваться дальним горизонтом с деревьями, заречными огнями и аттракционами. — Мамка, ты когда-нибудь каталась на «чертовом колесе»?

— Я, милый, на таких колесах каталась…

— Голова не кружилась? Ну, пойдем, пойдем. Тут всего ничего.

Он тянул ее за руку. Она слабо сопротивлялась. Тогда он сказал:

— Зачем нам домой? Отец вернулся.

Он сказал об этом так, будто нашел главный довод, чтобы идти кататься на «чертовом колесе».

— Что ж ты молчишь? — крикнула мать. — Как же он в квартиру войдет? Ключ-то, ключ у нас!

— Не беспокойся, я отдал. А ему и не понадобится: он у тети Глаши лечится. Ну пойдем!

— Лечится?

И опять она не сразу поняла, что он говорит. Вдруг глаза ее наполнились слезами. И странно: в ту же минуту улыбка осветила лицо. Авдотья Егоровна умела жить минутой: если есть радость в жизни, значит, еще повторится. Может, и бабушка скоро приедет… И они быстро пошли над глубокой выемкой железнодорожного пути. Вечерело. Впереди горел зеленый семафор. Внизу блестели рельсы.

— Я тебе одну историю расскажу. — Она заглядывала в глаза сыну.

— Какую?

— Только это факт, a не сказка.

Поезд с его долгим грохотом и шумным ветром заполнил выемку полотна. Мать рассказывала про какого-то слона во Вьетнаме и смеялась. А он ничего не слышал. Наконец поезд промчался. •

— …Представляешь, слон с медалями! В джунглях его все партизаны знают! На весь Вьетнам он знаменитый! Одну медаль ему дали за войну, другую — за трудовые подвиги. Это мне давеча Анисим Петрович рассказал. Мать увлеклась, глаза ее помолодели.

— Ну и что… — хмуро протянул он. — Слон и слон. Подумаешь! — Он вдруг остановился. — Пусть не ходит к нам Потейкин. Мамка, пусть не ходит, пусть дорогу забудет!

Куда девалась радость минуты! Ей стало нехорошо, скучно. Что это он так плохо о ней думает?

— Анисим Петрович хочет помочь тебя воспитывать. Ты-то вот никому не помогаешь. А он помогает.

— А я не люблю помогать. — Он замкнулся, поди разожми его.

— Когда тебе помогают, любишь?

— Это их дело, раз помогают — значит, это им нравится. Для себя делают, а не для меня.

— Ты так думаешь? — не зная, как возразить, спросила мать.

— Я так думаю.

— Сил моих нету… Бремя мое тяжкое.
Но когда тронулось под звуки шарманки огромное ажурное колесо под названием «Круговой обзор», когда поплыла, качаясь, и ушла выше деревьев их лодка, и стал клониться и падать набок весь дальний, догоравший закатом горизонт с серебристой Луковкой, все позабыли мать и сын. Она прижалась к нему. Он схватил ее руку.

— Мамка, мамка! — крикнул он. — Ух, жизнь собачья!

И тоненько взвыл. Как обычно, когда ему нравилась эта житуха.

Тетя Глаша запирала палатку на два тяжелых болта — крест-накрест. Расходились по домам ее последние покупатели. Дворничиха подметала снег, слушала, что ей говорит, какие инструкции выдает Потейкин.

— Этих троих еще до нового года отправим, пусть сухари сушат на дорогу, только бы путевки достать, — негромко говорил Потейкин.

— Это правда, что они телефон-автомат очистили? — Рауза говорила как будто и не по-русски, гортанным голосом.

— У Цитрона на три рубля монеток нашли. Социализм построили, в космос ходим, а эти сморкачи… Одна несуразность. Под протокол.

Анисим Петрович был человек пожилой, добросовестный и честный и не мог бы сказать, что его двор полон воришек и хулиганья. Он знал многих честных детей, дружил с их порядочными родителями, собрал из них актив в помощь детской комнате. И все же по роду службы хмурые мысли его одолевали, сказывалась близость кладбища: что ж, если даже хорошие девочки перед экзаменами срывают цветы с могил и несут в школу учителям в подарок… Он ловил их не раз и гудел: «Несуразица. Под протокол…» Рауза помогала ему ловить девчат, но не одобряла за мрачность взглядов.

— Костыря вернулся? — спросил Потейкин.

— Где он?

— Пошел себе… позволять.

— А Авдотья Егоровна?

Рауза бросила быстрый взгляд на Потейкина, оперлась на метлу.

— Зачем Редьку пугаешь? Ходишь, пугаешь. Не ходи.

— Пусть боится, — сказал Потейкин и не скрыл за улыбкой смущения.

— Заяц пусть боится. А не человек… Человек не заяц! — твердо сказала дворничиха.

Потейкин понял, что ему не увернуться от разговора. Он не привык оправдываться за двадцать лет беспорочной службы в рядах милиции.

— Хулиган должен сызмала чувствовать запах закона, — сказал он памятные ему слова полковника из областного управления. — Для него закон должен быть соленый и горький на вкус… Чего ты на меня уставилась?

— Ты не к мальчику ходишь, а к матери. Нехорошо. Ты к ним не ходи. Что ты у них… вроде прописался?

— Я ей помогаю, — тихо сказал Потейкин. — Редька тоже в спецшколу глядит. Шариков у него не хватает. Сам себя на комиссии оговорил — » зачем?

— Ты его тоже ушлешь?

— Что ты болтаешь, неразумная! И его мне жалко. И Авдотью Егоровну жалко. И даже отца жалко… Так-то, Рауза. Одна несуразность.

Потейкин бросил окурок под метлу. А Рауза стала мести широкими взмахами.
В тот вечер в комнате света не зажигали. Отец и мать стояли, облитые лунным светом. Мать стирала платки в мыльной воде. Отец в том же тазу мыл руки. Долго мыл — то обмылком, то пемзой. Его мокрые руки блестели при луне. А он их мыл, мыл.

— Разве ж там вымоешься? Только бы выспаться.

— Мучает тебя вино, — с грустью сказала мать.

— Не так я много пью, как обо мне говорят. А Редька молодец: Клопика содержал в лучшем виде. Любит животных.

— Пока тебя не было, я в школу ходила. Агния Александровна советовала: «Отдайте его в продленный день». Это в другую школу, в городе. Значит, полчаса на трамвае. Я. шла домой, думала: ох, у самой-то у меня день продленный!

— Зачем нам за школу держаться? — говорил отец. — Зачем ему школа? Твой Ефремыч повстречался, идет домой: и в руках, и в зубах, и наперекрест! — Он изобразил, как возвращается шеф-повар, нагрузившись - продуктами из столовой.

Мать согласилась:

— Со злом бороться — против ветра плевать. Ну мы его прокатили на выборах. Нету его в месткоме.

Редька не спал. Его кровать стояла в углу за шкафом.

— Я ему вежливо говорю, — вспоминал отец свой разговор с Ефремычем: — «Ну, как — все носите, носите?» Он важно так отвечает: «Теперь каждый живет для себя. Ваши взгляды, папаша, далеко отстали. Я-то ношу из интереса. А ты, балда, за решеткой из-за чего побывал? Из-за стаканчика?» — Отец едко закашлялся сквозь смех. — А ты говоришь, школа! Что ты за школу держишься?

В окно светила луна. Плескалась вода в тазу. Редька лежал с открытыми глазами и не спал. Думал.
В комнате оставил записку: «Мама, я пошел в школу, там арифметика». Запер дверь. Ключ сунул в притолоку.

Лилька в халате, в туфлях на босу ногу висела на телефонном шнуре. Поприветствовала легким жестом, ощупала бигуди на затылке. Он остановился возле нее с портфелем.

— Хотя бы продали, а то сожгли! Ни себе, ни людям, — тараторила в трубку Лилька. — Вот и говорят: безмотивное преступление… Я по тебе соскучилась. Приезжай, все расскажу. — Она положила руку на плечо Редьки. — Редька, наш маленький, на стрёме стоял… Ну, что молчишь, Нюрка? А я с Baco уже по-грузински разговариваю: миминда рдзе, миминда пур и… — И снова другим, заговорщицким голосом: — Жду, слышишь?

Редька знает, что Лилька всегда врет. Никакого нету грузина, а есть Петунии.

Она повесила трубку на крючок. Стояла, прислонясь к стене, блаженно глядя на Редьку.

— Ты чего такая веселая?

— Нейлоновую шубку Петунии подарил. Вечером будем замачивать — душа требует!

— Чего врешь! Васька в командировку уехал. А ты со мной погуляй.

Лилька тормошила гривку у него на затылке. На кухню прошла Рауза.

— - Ты б хоть с ребенком, бесстыжая…

— Он еще новенький. На нем ограничитель стоит — не раскатишься!

Лилька дружила с Редькой, охотно прятала его портфель, когда он не хотел идти в школу. И сейчас он отдал ей портфель.

— И никакой не грузин. Чего ты врешь?

— Так интересней. От правды скучно. Вот ведь Дед Мороз на елке всех веселит, а он ряженый.

— Зуб от Гитлера хочешь?

Он вытащил из кармана и показал ей продолговатый желтый предмет, похожий на обмылок. Это, верно, был зуб. Он вчера извлек его плоскогубцами из лошадиного черепа на свалке.

— Ты чего? — удивилась Лилька, разглядывая зуб, как если бы это было какое-нибудь колечко или брошь. — Зуб от Гитлера?

— Деньги нужны.

— Зачем тебе деньги?

— Значит, нужны.

— Сколько?

— Я знаю? Хомут нужно купить.

— А ты к бабе-яге, — прошептала Лилька. В глазах заиграли искорки. — Она мне продаст свою скатерть с голубыми павлинами. А зуб купит. Вот увидишь — купит! Ей как раз одного недостает!

Вот шкура! И над ним смеется! Грубо отобрав зуб, он пошел на кухню. Лилька смеялась беззлобно. Школьным портфелем била себя по голым коленкам и смеялась.

Баба-яга купила электрическую вафельницу и была недовольна ею. Носила по всем квартирам, показывала. Рауза недоверчиво оглядывала новинку: мало ли что придумают, все в дом тащить.

— Просто наказание! — жаловалась Васькина бабка. — Какие там оладьи? Каждая вторая пригорает.

— Клади сразу третью, — посоветовал Редька и побежал.

На дворе играли в снежки. Нараспашку он гонялся за кем-то и сыпал снег за шиворот. Вдруг сбились в кучку, а он посередине. Многие постарше, а он хоть и маленький, но всех огорошил.

— Не хочешь — не верь, — с безразличным видом говорил, не выпуская зуб из покрасневших пальцев. — Не знаешь, кто такой был Гитлер, чего ж ты лезешь, — говорил он, равнодушно отталкивая покупателя.

— Кто ж не знает. Дай посмотреть.

— А как звали, знаешь?

— Адольф. Ну-ка дай, говорю!

— А как его нашли, знаешь?

— В рейхстаге. Он в яме испекся. А ты дай поглядеть.

Но он крепко держал зуб.

— Из рук гляди. Я тебе говорю: зуб от Гитлера.

— Так тебе и поверили. Где доказательства?

— Эх ты! Скучно с тобой разговаривать. Деньги нужны, а то бы…

Зуб пошел по рукам. Но он не выпускал его из виду.

— Врет он!

— А ведь верно: зуб. Да какой клыкастый!

— Сколько просишь?

— Сколько дашь?

— Говори цену.

— Хомут нужно купить. Достань хомут, я тебе даром отдам.

И вдруг вся стая прыснула кто куда: Полковник с пятого этажа схватил Редьку за плечо. Но зуб Редька зажал в кулаке. И Полковник, силой усадив его рядом с собой на скамейке, долго — палец за пальцем — разжимал кулак. Наконец убедился — лошадиный зуб.

— Жулик ты! Чем торгуешь!

— Я не жулик.

— Жулик бессовестный. Слышал ты такое слово — совесть?

Редька сунул зуб в карман. Он уже отдохнул от страха.

— Слышал… Глупости! Боятся, вот страх и называют совестью. Это для красоты.

— Чего боятся?

— Ну, что попадет на орехи. Накажут. В спецшколу отправят.

— А ты в спецшколу не хочешь?

— Смотря в какую.,. — Он уже догадался, что лучше всего какое-нибудь коленце выкинуть.

— Ишь ты, разбираешься. Отвечай по порядку, Вот на войне солдаты бросались с гранатой под танк. Это что, по-твоему?

— От страха бросались. Деваться некуда, все одно погибать, так уж лучше быстрее. Вот и бросались. (Если взрослый дядя заводит ерундовский разговор, значит, не видел, как мотоцикл поджигали, можно не бояться. И Редька раздумывал, что бы еще отмочить.)

— Вот какая теория! — сказал Полковник.

— А почему вас Полковником зовут?

— Так, придумали. Меня зовут Петр Михайлович. Фамилия моя — Сапожников… Я как-то вечером стоял у окна, курил. А дочка с внуком занималась в другой комнате, я только слышу: «Мама варит суп». Это она ему диктует: «Не отвлекайся, пиши: «Мама варит суп». Мне стало смешно. «Ну, хорошо, — думаю, — мама варит суп, а как тебя зовут, дочка?» А она: «Ты чего там, дед?» Значит, я вслух сам с собой разговаривал. Тогда я спросил: «Тебя Викторией зовут. Что это значит?» Отвечает: «Ну, Победа». «А меня зовут Петро. Это что значит?» «Камень. Ты же сам знаешь!» «А что такое Редька? — спраши.г ваю. — Если так зовут человека». Она ничего не поняла. И верно, понять трудно. Я больше ничего ей не сказал…

Редька слушал, задрав голову, глядя куда-то в небо. Так же, не повернувшись, спросил:

— Вы меня видели?

— Видел. Смотрю, горит мотоцикл. А я не люблю мотоциклы — это еще с войны, с лета сорок первого. Шумят они. Смерть возят в лукошке. Я, знаешь, лошадей больше люблю. Я ведь в нашем городе самый главный над лошадьми… Ты Клопика любишь?

— У меня зуб не от Клопика, а от Гитлера. Сапожников не улыбнулся — Редька в первый раз заглянул ему в лицо. Раньше он всегда стоял за бритой головой Полковника. И не очень-то вглядывался. А голова у него лошажья: продолговатая сзади, очень крупный, мясистый нос, ощеренные длинные зубы и много морщин, как будто ремни уздечки. И странно: оказывается, пахнет он не трубочным дымом, а лошадиной шерстью. Как же он раньше не учуял, чем пахнет Полковник!

— А почему в трубку дуют? — ни с того ни с сего спросил Редька.

— А! Это чтобы пепел сдуть. — Сапожников, вспомнив, достал свою трубку.

— А вы кофе с молоком пьете? Любите?

— Очень.

— Я возиться с едой не люблю, — с улыбкой ответил Сапожников.

— И я тоже. А вы любите, чтобы все было хорошо?

Он вдруг припомнил, как однажды Полковник шел домой через двор и на ходу читал газету, а из его портфеля, зажатого под мышкой, с обеих сторон торчало детское ружье. В другой раз — тоже вспомнилось, как многое непонятное, — он увидел Полковника на балконе, тот смотрел на солнце сквозь стакан с водой, и Редька догадался, что в стакане живая рыбка. И еще вспомнил, как однажды Полковник устал забивать «козла» под липой, попрощался и пошел от стола, а один «гигиенист», Архипов, сказал: «На нем шкура-то еще военная». Все воспоминания сейчас располагали к дальнейшему знакомству — просто удивительно, что часто не замечаешь хорошего: дурак из тебя идет!

— Приходи когда-нибудь к нам, — сказал Полковник, — мы тебе добрых коней покажем. Таких ты не видел.

— А где вы находитесь?

— Разве не бывал у нас на конюшнях?

— Нет, не бывал.

— Оранжереи знаешь? А дальше пойдут ветлы над оврагом, ипподром. А за ним дощатый забор — это наше поле для выездки. Такое слово слышал — конкурное поле? Там разные препятствия расставлены.

А ты иди прямо до каменных конюшен. Когда-то был там конный завод графа Вревского, еще и графские гербы над воротами сохранились. Услышишь конское ржание — тут я тебя и повстречаю.

Редька мысленно прослеживал путь, по которому его вел Полковник. Он знал всю эту дорогу: не раз бегал за отцом на ипподром. Он помнил и однорукую мельницу за оврагом и графские гербы: там стоят бурые медведи на одной половине, а на другой — розовые мечи крест-накрест. Он мог бы сам рассказать всю дорогу до самых конюшен, откуда в город выезжает конный резерв милиции. Но сейчас почему-то хотелось, чтобы Полковник потрудился и сам объяснил, как до него добраться.

— А когда прийти? — спросил он после некоторого размышления.

— Когда очень понадобится. — И тут сверкнули диковато-веселые глаза Полковника. — Чтобы украсть самую высокую лошадь, цыгану не нужна самая долгая ночь! А ну, отдай зуб! — вдруг строго приказал Полковник.

И Редька, не противясь, вытащил зуб из кармана. Полковник поиграл им, подкинул раза два и спрятал в кошелек.

— А ты часом не знаешь песню «Кто там улицей крадется?» — спросил Полковник.

— Не знаю. У меня голос простуженный. Меня с пения отпускают.

Шел снег, он все выбеливал: и скамейку, и Полковника, и бараний воротник на зимнем пальтишке Редьки.
6
Так бывает: один раз поговоришь с человеком, и после этого он то и дело попадается на глаза. Не прошло трех дней — Редька снова повстречался с Полковником, к тому же при чрезвычайных обстоятельствах.

Целое путешествие — дойти до ипподрома. Сперва через знакомую, заросшую бузиной калитку — на кладбищенскую дорожку. Потом через овраг мимо оранжерей — в зимний солнечный день далеко сверкают, точно осколки битой посуды, стеклышки их остроугольных крыш. Вот уже издали слышно, как сотрясается воздух, а это духовой оркестр бухает веселую музыку. Надтреснуто звонит какая-то жестянка вместо судейского колокола. Хочется бежать из последних сил, чтобы не пропустить той минуты, когда рванутся кони и пестрые жокеи в «качалках», прямые, точно идолы, натянут вожжи в руках. И весь этот сбившийся комок лошадей и «качалок» побежит, побежит по дальнему кругу. Очень уставал он в дни таких путешествий — и от всех предосторожностей, чтобы отец не увидел, и просто так — от пройденного расстояния, и от волнения азарта. Скуки не бывало.

В репродукторе жалко хрипел галоп из «Орфея». Игроков вдруг всех прибивало к кассам. Деньги считали в одиночку, а спорили кучками, вырывая из рук программки. Милиционер толкал к выходу пьяного, а за него заступались. Дело шло к драке. И Редьке казалось: все ощетинилось, все ему угрожает, и надо внимательно пробираться в толпе сумасшедших, не то затопчут.

Под ногами снежная жижа, в ней мусор, картонные билетики. Говорят, если посчастливится, можно найти и выигравший. Иногда теряют. Или впопыхах не тот выбросят из кармана. Редька не забывал об этом. Он не знал, сколько стоит хомут. Но, конечно, дороже, чем пять карбидных фонарей. И ему была нужна большая удача.

Он не заметил, как выросла перед ним вся команда. И бежать поздно.

— Здоров! — Цитрон протянул руку.

— Здоров! — Он подал прямую ладошку.

Он ничего не сделал им плохого на комиссии. Даже взял на себя вину: чего еще надобно им от него? И все-таки он старался их избегать. Это ему удавалось, потому что сами они после комиссии перестали сбиваться в кучу. Только однажды Сопля сорвал у него с головы шапку и далеко закинул ногой. Редька подобрал, надел и удалился, не оглядываясь. И вот они тут! Цитрон с интересом разглядывал Редьку. Значит, сейчас что-то произойдет.

— Что ты тут делаешь?

— А ничего.

— Чего-чего, а ничего? Мурлошка… Отвечай, что дольше заживает: колотая рана или резаная?

Редька насупился.

— Не знаешь? Не приходилось? А ну, стань на колени, — вполголоса приказал Цитрон. В толпе такой разговор никому не слышен. — Кому говорю…

— Не встану.

За это надо уважать. Цитрон кисленько усмехнулся.

— Он, значит, гордый. Запишем. А ну-ка ты, Сенькин, покажи ему, как стоят на коленях.

И то, что кудрявый Сенькин тотчас выполнил приказ, оказалось даже страшнее ножа, сверкнувшего в рукаве у Цитрона.

— А ты рядом становись, — ласково, как маленькому, приказал Цитрон.

Редька медленно опустился на колени. Он сделал вид, будто ищет в снегу билет. Но на самом деле стоял на коленях перед Цитроном, уставясь в его красные туфли с рисунчатой наколкой и фигурными кантами.

Возвышаясь над двумя мальцами, Цитрон тоном экскурсовода в музее объяснял остальным:

— Уж так устроена анатомия человека, такие коленки у него: вперед гнутся. Не то, что, к примеру, у курицы или кузнечика.

Урок выполнен, можно встать. Снова звонила жестянка в судейской будке. Бежали люди к кассам.

— Вон твой папаша. — Руслан показал рукой.

— Дурачкам советует, на какой дубль ставить, — рассмеялся Сопля. — Если дуриком выиграешь по его совету, давай долю. А проиграешь — только его и видели.

Толпа прижалась к барьеру. На дорожке бежали пять лошадей в упряжках. Катились «качалки». Катились. Катились. Кони растянулись по кругу.

И в эту минуту, когда он, отдыхая от страха, ничего не видел, кто-то тронул его за плечо. Он обернулся — Полковник.

— Идем. Помоги нам. Редька качнул головой.

— Ну?

— Ну?

И он медленно шел в толпе за Полковником. Он не чувствовал, что уши его горят. Такого не бывало в его жизни — заставили стоять на коленях. А что теперь придумал Полковник?