Книга первая над законом глава 1 Глава 2 Глава 3 Глава 4 Глава 5
жүктеу/скачать 3.05 Mb.
|
| Из всех записанных разговоров особенно глубокое впечатление на обвинителей произвели два. Они стояли особняком не столько из-за своей ценности в качестве улик – ни один из них сам по себе ничего не доказывал, – а главным образом потому, что в них отчетливо присутствовало умонастроение, преобладавшее на Уолл-стрит в середине восьмидесятых.
В первом из них участвуют Фримен и Зарзеки, Фримен едва ли не с сожалением сообщает Зарзеки о своем недавнем посещении Атлантик-Сити[92], и о том, что он, когда был помоложе, любил ездить в Лас-Вегас и играть в азартные игры. Теперь же, продолжает он, ему не нравятся шансы на выигрыш в казино. «Мне это больше не в радость. Думаю, я играл на деньги слишком долго, – говорит он. – Осмотрительность вошла у меня в привычку». Второй разговор происходит между Зарзеки и Ньюбергом в Беверли-Хиллз. Договорившись с Зарзеки об одной из их фиктивных операций, Ньюберг говорит: «Ты мешок с дерьмом». «Твоя школа, приятель, – отвечает Зарзеки. – Эй, послушай, индюк…» Ньюберг прерывает его с сардоническим смешком: «Добро пожаловать в мир дерьма». Несмотря на разгоравшийся скандал, огромный «бычий» рынок восьмидесятых развивался по своим законам. 12 мая 1986 года, в день ареста Ливайна, Промышленный индекс Доу-Джонса достиг 1800 пунктов. Мало кто увидел зловещее предзнаменование в аресте малоизвестного инвестиционного банкира. К ноябрю, когда Боски согласился признать себя виновным, индекс держался у отметки почти в 1900 пунктов. После ряда потрясений, главным образом в акциях фактических и потенциальных «мишеней», фондовый рынок продолжил подъем. Похоже, сопротивление со стороны Фримена, Милкена, Goldman, Sachs и Drexel убедило инвесторов в том, что бум поглощений продолжится. Чтобы утвердить их в этом мнении, Drexel сделала все, что могла. Даже находясь под следствием, фирма была способна использовать преданность своих клиентов для поддержания доли своего участия на рынке на едва ли не рекордных уровнях. Положение Drexel на Уолл-стрит было, по-видимому, настолько прочным, что позволило ей в тот период сохранить престиж даже в свете пристального внимания правоохранительных органов. При этом не следует забывать, что фирма поддержала многих своих крупнейших клиентов (Познера и др.), когда у них были неприятности и никто другой не хотел быть их союзником. Теперь настала их очередь помочь Drexel. И клиенты не остались в долгу. Несмотря на то, что Drexel могли в любой момент обвинить по исковому заявлению или обвинительному акту, фирма завершила впечатляющую серию крупномасштабных сделок с бросовыми облигациями. Правоохранительные органы не могли рассчитывать на то, что, надавив на клиентов Drexel, они смогут склонить фирму к сотрудничеству. Напротив, ее клиенты зачастую вели себя не менее вызывающе, чем Милкен. Учитывая, что многие из них по-прежнему полностью от него зависели, подобное поведение было вполне предсказуемым. Новый бизнес, однако, страдал. Фирма утратила свой невероятный наступательный порыв. Ей пришлось отказаться от планов приобретения собственного небоскреба по адресу: Центр международной торговли, 7; вместо Drexel, к крайнему недовольству ее руководства, башней завладел конкурент, Salomon Brothers. Финансируемые Drexel враждебные тендерные предложения потеряли прежнее психологическое воздействие. Отказ Перельмана от предложения в адрес Gillette и неудачная попытка Айкана поглотить USX воспринимались как неудачи Drexel. Но Drexel стремилась отойти от своей спорной роли во враждебных поглощениях. Большую часть 1987 года она не поддерживала таковых вовсе. Вскоре после разоблачений, связанных с Боски, Джозеф нанял в качестве личного адвоката Аиру Миллстайна, старшего партнера в Weil, Gotshal&Manges, крупной и перспективной нью-йоркской фирме. Миллстайн быстро пришел к заключению, что самому Джозефу уголовное преследование не грозит. Вместе с тем он скорее с личных, чем с профессиональных позиций предупредил Джозефа, что, как ему кажется, ситуация с Милкеном серьезнее, чем может показаться на первый взгляд, и сказал, что Джозефу, по его мнению, лучше всего было бы уйти в отставку. Джозефа это предложение потрясло. Перспектива ухода из Drexel казалась ему немыслимой. В разговоре с Миллстайном он настойчиво утверждал, что мысль о том, что Милкен с его огромным состоянием может опуститься до преступления, нелепа. В последующие недели Джозеф, по-видимому, окончательно решил еще теснее связать с Милкеном судьбу фирмы и свою собственную. Еще до того, как разразился скандал с Боски, Джозеф надеялся, что нью-йоркская инвестиционно-банковская группа Дж. Кристиана «Криса» Андерсена превратится в группу привлечения клиентов на Восточном побережье, сравнимую по силе с милкеновской. Этого не произошло. По этой причине Милкен стал настаивать на принятии обратно преданного ему Дона Энгела, уволенного Джозефом за нарушение профессиональной этики, ради восстановления способности Drexel привлекать клиентов. Сначала Джозеф этому противился. Фракция Бэчелора Андерсена встретила идею Милкена в штыки. Милкен, однако, сделал особое ударение на том, что в трудные времена надо полагаться на «связи». Он сказал, что его собственные связи удерживают фирму на плаву, и, явно стараясь задеть самолюбие принадлежавших к отделу корпоративных финансов Бэчелора, Андерсена и их союзников с Восточного побережья, добавил, что Энгел, похоже, является единственным, кроме него самого, человеком в Drexel, который понимает, как вырабатывать в клиентах преданность. В этом и других спорных вопросах Джозеф принял сторону лагеря Милкена. «Майк хочет, чтобы ты этим занимался, – сказал он Энгелу. – Ты нам нужен». В январе 1987 года Ангел согласился вернуться в фирму и стал одним из директоров инвестиционно-банковской группы. Он сумел сохранить за собой соглашение о вознаграждении и настоял на том, чтобы отчитываться непосредственно перед Джозефом, минуя Бэчелора или Андерсена, равных ему в должности только по названию. Сразу же по своем триумфальном возвращении Энгел, не посоветовавшись с Андерсеном, переименовал инвестиционно-банковскую группу в «группу по работе с клиентами». Андерсен ворвался в кабинет Джозефа и пригрозил уйти в отставку. Стивен Уэйнрот, который с самого начала был против возвращения Энгела, тоже заявил о своем намерении покинуть фирму, и другие члены группировки Восточного побережья последовали его примеру. Менее чем через месяц после возвращения Энгела в фирму Джозеф уговорил его уйти и вновь стать консультантом. В конце концов в ведении Энгела по-прежнему оставался Бал хищников, который в свете правительственного расследования стал беспрецедентно важным актом демонстрации силы. Конференция 1987 года началась на первой неделе апреля в атмосфере страха. Ежедневно ходили слухи о скорой массированной облаве, перспектива которой после арестов Фримена, Уигтона и Тейбора казалась вероятной, как никогда. Энгел, однако, держался бесстрашно, чуть ли не вызывающе. Конференция по высокодоходным ценным бумагам 1987 года стала крупнейшей из всех; это была демонстрация преданности клиентов, объединившая свыше 2500 участников. Очевидно, подлинная аудитория конференции находилась не в Беверли-Хиллз, а в конгрессе, и в стране в целом. В том году общий настрой мероприятия разительно изменился. От привольного ощущения силы и вседозволенности, равно как и от непринужденного веселья, не осталось и следа. Устроенный Энгелом прием в бунгало, на котором опять не было женщин, и последующий ужин в «Чейзен'с» были по сравнению с предыдущими годами непривычно степенными. Кричащие видеоролики с рок-поддержкой уступили место полу-документальному фильму под названием «Drexel помогает Америке», в котором служащие крупных компаний, клиентов Drexel, на все лады расхваливали бросовые облигации. Фильм был чисто пропагандистским. Когда один сотрудник Stone Container сказал на экране, что он хотел бы «пожать руку» всем, кто отстаивал бросовые облигации для его компании, какой-то циник из числа зрителей выпалил: «Сколько мы заплатили этому малому?» В конце фильма актер, читавший текст от автора, провозгласил новый, придуманный в пику расследованию лозунг Drexel: «Высокодоходное финансирование и Drexel Burnham Lambert помогают Америке работать!» Аудитория разразилась шумными аплодисментами. Милкен выдавал похожие декларации и начал эксплуатировать свой новый имидж «национального достояния». В своих вступительных замечаниях он, ни разу не упомянув о враждебных поглощениях, сконцентрировался на том, как бросовые облигации способствуют развитию среднего бизнеса и поддерживают конкурентоспособность американской экономики. Бун Пикенс избрал лейтмотивом своего выступления восторженную защиту поглощений и принципа равенства акционеров. После того как в Drexel просмотрели предложенные им тезисы доклада, он заменил их на удручающе тоскливое сообщение о хозяйственной конъюнктуре в нефтегазовой промышленности. Общая атмосфера конференции должна была дать понять, что Drexel и Милкена правительственное расследование ничуть не беспокоит Но, глядя на подавляющее большинство ее участников, слушая их выступления и помня о негативных последствиях шагов со стороны властей, этого сказать было нельзя; порой создавалось впечатление, что для полноты картины не хватает только погребального звона. Джозеф был осунувшимся; Молташ выглядел и того хуже. Напротив, все, что отличало Милкена – его энергия, поведение, внешность, – вселяло в других уверенность. Милкен «не выказывал никаких признаков угрызений совести, – сказал в интервью „Вашингтон пост“ один из участников конференции. – Полагаю, это означает что он либо невиновен, либо бессовестен». Представителям прессы было, как обычно, запрещено присутствовать на заседаниях конференции, но многие из них все равно появлялись в «Беверли-Хилтоне». Репортеров не выгоняли из отеля, но за ними внимательно следили и не давали им входить в комнаты, где были запланированы заседания. Только определенным участникам, таким, например, как Уильям Фарли (клиент Drexel и глава Fruit-of-the-Loom), было разрешено делать комментарии перед журналистами, да и те тщательно составлялись сотрудниками Drexel, чтобы сделать упор на темах конференции. Это был лишь один компонент крупнейшей атаки на средства массовой информации, когда-либо предпринятой частным лицом, проходящим по уголовному делу в качестве возможного обвиняемого. Плавная ее цель состояла в том, чтобы отвлечь внимание от предполагаемых преступлений Милкена и помочь ему утвердиться в новом имидже. Общественное мнение подверглось беспрецедентному испытанию на прочность. Развитие ситуации должно было продемонстрировать насколько манипулирование общественным мнением может повлиять на исход уголовного расследования. Вскоре после конференции по бросовым облигациям Drexei устроила собственные двухнедельные торжества в их честь, включавшие спортивные соревнования, лекции и демонстрации рекламных видеороликов, посредством которых Расхваливались достоинства этих ценных бумаг и их вклад в процветание Америки. В рамках новой рекламной политики, впервые провозглашенной на конференции, Drexel отказывалась от своих длительных попыток заменить в массовом лексиконе слово «бросовые» на «высокодоходные». Вместо этого она решила использовать некогда опальное слово в своих интересах. Служащим фирмы были розданы значки с лозунгом: «БРОСОВЫЕ ОБЛИГАЦИИ ПОДДЕРЖИВАЮТ АМЕРИКУ В ХОРОШЕЙ ФОРМЕ». В одном из рекламных роликов Джозеф и председатель правления фирмы Роберт Линтон синхронно произносят следующие слова: «У вас возникли проблемы? Обратитесь в Drexel». В рекламных объявлениях на целую газетную полосу изображались те, кто, как утверждалось, вкусил от щедрот, сулимых бросовыми облигациями. Это были, разумеется, не такие люди, как сам Милкен или его приверженцы вроде Карра или Спигела, а пышущий здоровьем молодой человек, его беременная жена и их ребенок, стоящие перед новым домом, который скоро будет сдан в эксплуатацию. Что же связывало эту идиллическую сценку из семейной жизни с бросовыми облигациями? Сопровождающий текст гласил, что построившая дом компания Hovanian является клиентом Drexel, который с помощью бросовых облигаций сумел «обеспечить 50 000 человек жильем и 20 000 – средствами к существованию». Рекламная кампания на телевидении, обошедшаяся в 4 млн. долларов, была столь же сентиментальной: в фильме рассказывалось о построенной с помощью бросовых облигаций Drexel электростанции в Видалии, штат Луизиана, которая якобы уменьшила безработицу в этом Богом забытом городке. Многие в Drexel были в ярости, когда репортер «Уолл-стрит джорнэл» Лори Коэн подчеркнула, что рекламный телефильм снимался даже не в Видалии, что большинство работников электростанции живет в других местах и что департамент труда Луизианы поставил под сомнение заявление о том, что постройка электростанции привела к сокращению безработицы. Телевизионная рекламная кампания была опять же лишь частью стремительного наступления на средства массовой информации. Ричард Сэндлер и другие союзники Милкена в Drexel стали пытаться контролировать все отзывы о Милкене в масс-медиа. Все журналисты, освещавшие события под тем или иным углом зрения, «анализировались» и «сортировались» в зависимости от того, насколько благосклонными они казались по отношению к Милкену и насколько легко ими, по мнению «аналитиков», можно было манипулировать. Люди Милкена делили репортеров на две основные категории: на «идеологов», то есть надежных сторонников линии Милкена, придерживавшихся сходных политических взглядов, и «прагматиков», которым те или иные сведения, необходимые для написания материала, предоставлялись лагерем Милкена в обмен на трактовку событий в нужном ключе. Любимым «идеологом» команды Милкена был Эдвард Дж. Эпстайн, обозреватель «Манхэттен инк.», который одним из первых написал, что Милкен подвергается необоснованной травле со стороны обвинителей. Публикации Эпстайна имели большой резонанс среди сторонников неоконсервативной экономики «упрощенного регулирования» эпохи Рейгана. Одобренный Уильямсом, Эпстайн получил право взять у Милкена первое личное интервью. Задавать вопросы, связанные с расследованием, ему запретили. Влиятельнейшими выразителями промилкеновской линии стали авторы редакционной полосы «Уолл-стрит джорнэл». Они явно поддерживали направленную против истэблишмента политику «созидательного разрушения», автором которой, по их мнению, был Милкен, и демонстрировали плохо скрываемое презрение к законам о ценных бумагах как к ненужным правительственным ограничениям на новаторство и предпринимательство. По мере того, как жаркое лето 1987 года медленно близилось к концу, на Уолл-стрит наступало тревожное затишье. Период сотрудничества с властями, кульминация которого пришлась на заключение сделок о признании вины с Боски и Сигелом, очевидно, миновал. Предъявление новых обвинений Фримену, Уигтону и Тейбору казалось в обозримом будущем маловероятным. Следствие по их и другим делам продолжалось, но скандал, казалось, отступил в недавнее прошлое. Арбитражеры вновь праздновали победу. Большинство из них с лихвой возместили убытки от кратковременного падения курсов акций, последовавшего за объявлением о том, что Боски заявил суду о своей виновности. Они использовали больше заемных средств, чем когда-либо прежде, вкладывая их в акции как тех компаний, что уже получили предложения о поглощении, так и тех, поглощение которых предполагалось. Промышленный индекс Доу-Джонса продолжал расти и в начале августа перевалил за 2700 пунктов. Поговаривали, что к концу года он достигнет 3000. Джозеф пытался предостеречь служащих Drexel от излишней эйфории, особенно в части непомерно высоких цен, предлагаемых акционерам при поглощениях и выкупах с использованием финансового рычага. Той осенью он встретился с Милкеном и его коллегами по офису и сказал, что Drexel должна быть готова пойти на уменьшение своей громадной доли рынка бросовых облигаций. «Дайте и другим совершать эти сделки, – настаивал Джозеф. – Вы должны быть готовы к тому, чтобы позволить реальному ордеру, реальному клиенту уйти к кому-то другому». С этим, казалось, согласились все, в том числе и Милкен, хотя замечание о «позволении» клиенту уйти прозвучало как проклятие в его адрес. Вскоре фондовый рынок сам начал диктовать правила игры. Первые сотрясения произошли 14 октября, когда из Вашингтона пришел слух о рассмотрении законопроекта, призванного ограничить возможность вычитать проценты по кредитам в сделках по враждебному поглощению. Ранее в ожидании предложений о поглощении цены множества акций были взвинчены сверх всякой меры; теперь им, очевидно, угрожала опасность. Начался массированный сброс акций, который поначалу шел медленно, так как некоторые арбитражеры поддерживали рынок скупкой подешевевших акций, но потом, когда институциональные инвесторы принялись избавляться от позиций для фиксации прибылей, ускорился. В четверг и пятницу, 15 и 16 октября, индекс падал на 100 пунктов ежедневно. Милкен оба дня находился за рабочим столом, уверяя клиентов Drexel, что от внесенного законопроекта существующие бросовые облигации напрямую не пострадают, и продолжая выставлять котировки. Однако он – тот, кто более, чем кто-либо еще в свое время продемонстрировал, что поглощения можно финансировать по ценам, прежде немыслимым, – был косвенно ответственен за нынешнюю суматоху на рынке. Именно Милкен в наибольшей степени стоял за той огромной переоценкой акций, что довела Промышленный индекс Доу-Джонса до отметки более чем в 2700 пунктов. Затем, в понедельник, 19 октября, на фондовом рынке произошел обвал: индекс за один день упал более чем на 500 пунктов, что стало абсолютным рекордом за всю историю. Компьютеризация торгов привела к тому, что поручения от инвесторов брокерам «продавать» поступали быстрее, чем когда-либо в прошлом, и шла паническая распродажа. Падение цен охватило практически все ценные бумаги, в том числе акции компаний-мишеней и акции крупнейших компаний – «голубые фишки». Рынок был близок к абсолютному краху, особенно во вторник, 20 октября, когда произошло еще одно падение, после чего во второй половине дня цены несколько окрепли. Для поглощения вала заявок на продажу многим маркет-мейкерам Нью-Йоркской фондовой биржи не хватало капитала. Для предотвращения катастрофы местному отделению Федеральной резервной системы[93] пришлось выдать маркет-мейкерам краткосрочные кредиты. В отличие от грандиозного краха 1929 года, Черный понедельник 1987 года не возвестил наступление общенационального экономического спада. Это был скорее психологический, нежели экономический кризис. Доходы корпораций существенно не пострадали. Средние американцы продолжали тратить деньги, и потребление не сокращалось. Вскоре после потрясения ситуация на фондовом рынке стала приходить в норму. Более того, началось ралли[94] и цены большинства акций даже превысили свои значения до обвала. Бросовые облигации после первоначального падения в результате «массового бегства» в казначейские долгосрочные облигации росли в цене даже быстрее, чем падали, – отчасти из-за пропаганды неутомимого Милкена, утверждавшего, что они по-прежнему остаются надежным средством помещения капитала. В самом деле, Милкен рекомендовал своим главным клиентам вступать в игру и покупать больше, и те следовали его совету. Влияние Милкена на обширную сеть покупателей облигаций было столь значительным, что позволило ему восстановить их доверие к рынку. Тем не менее обвал рынка имел поистине катастрофические последствия. Серьезно пострадали мелкие инвесторы, на многих из которых этот опыт подействовал настолько негативно, что на рынок они больше не вернулись. Однажды усомнившись в честности фондового рынка, эти инвесторы пришли к выводу, что он представляет собой поле деятельности для профессиональных мошенников. Со временем такая позиция серьезно ослабила бы национальную структуру привлечения капитала – именно этого опасались авторы первоначальных законов о ценных бумагах. На Уолл-стрит было полным-полно жертв. Очень многие вдруг в корне изменили свое отношение к биржевой игре. Люди больше не зарабатывали столько, сколько раньше, и не ожидали изменений к лучшему. Этот род деятельности их больше не привлекал. Одними из первых жертв десятилетия использования кредита для биржевой игры стали арбитражеры. Подражая Боски, они восприняли его воззрения неосторожнее остальных и поплатились за это в наибольшей степени. В крахе арбитражеров заключался один из главных уроков кризиса: высокие доходы не обязательно являются рыночными аномалиями, но всегда являются мерилом еще большего риска. Это должно было быть очевидным для покупателей бросовых облигаций, которые также радовались прибылям, казавшимся несоразмерными риску. Однако большинство из них оставались ослепленными богом солнца из Беверли-Хиллз. Были единичные предостережения. Уоррен Баффетт, председатель совета директоров Berkshire Hathaway со штаб-квартирой в Омахе, считающийся одним из проницательнейших инвесторов страны, неоднократно предупреждал об опасностях бросовых облигаций. «Когда вы страхуете лихача, вам платят больше, чем тогда, когда вы страхуете обычного водителя, – сказал он в интервью „Вашингтон пост“. – Кто-то сделал на этом очень большие деньги, а кто-то разорился». 20 декабря, когда сообщество арбитражеров еще не оправилось от кризиса, его бывший лидер, исхудалый и непривычно бледный Айвен Боски явился в Манхэттенский федеральный суд. Для сдерживания сотен репортеров, фотографов, телевизионщиков и зевак, сгрудившихся на лестнице, ведущей в здание суда, пришлось выставить полицейские кордоны. Зал судебных заседаний был переполнен репортерами и юристами, прошедшими по специальным пропускам, которые проверялись судебными исполнителями. Когда Боски встал и обратился к федеральному судье Моррису Ласкеру, аудитория притихла и сосредоточилась. «Я очень стыжусь и не понимаю, почему я это делал», – тихо начал Боски. «Весь последний год я пытался понять, что толкнуло меня на путь преступления, – продолжал он. – Я хотел бы воспользоваться предоставленной мне возможностью и вернуть себе доброе имя. Это то, чего я хочу». Боски сам попросил вынести ему приговор в указанный день. Обычно приговор сотрудничающим свидетелям обвинения не выносится до тех пор, пока они не дадут всех необходимых показаний, а Боски был запланирован главным свидетелем на процессе по делу Милкена. Для Боски, однако, было сделано послабление: вышеупомянутый процесс, возможно, состоялся бы годы спустя, а Боски не хотел откладывать неизбежную отсидку. Он все больше тревожился о личной безопасности. Ему надоело ожидать подходящего момента для благотворительной акции в пользу кафедрального собора св. Иоанна или Еврейской богословской семинарии. Прежде мероприятия такого рода особой популярности в глазах общественности ему не прибавляли. Разрешив Боски ускорить отбывание наказания, обвинители пошли на риск, но в тот момент утрата в какой-то мере способности воздействовать на него в дальнейшем казалась им незначительной платой за все то, что он уже им рассказал. На одном из доприговорных слушаний прокурор Джон Кэрролл охарактеризовал содействие со стороны Боски как «самое выдающееся за всю историю законов о ценных бумагах». Он добавил, что «наиболее серьезные преступления мистер Боски, как нам представляется, совершил, являясь в значительной степени исполнителем чужой воли. Тут мы имеем дело с проблемой, весьма распространенной в финансовом мире, – проблемой коррупции, и это, к сожалению, не преувеличение». Учитывая то демонстративное неповиновение, которое в отличие от Боски позднее проявило большинство других финансистов с Уолл-стрит, его честность выглядела тем более выдающейся. Судья Ласкер дал высокую оценку той помощи, которую Боски оказал следствию, назвав ее, как и представитель обвинения, «беспрецедентной». Он выказал подсудимому определенное сочувствие, заявив, что «не вызывает сомнений, что на долю Боски выпали такие унижение и позор, с какими вчерашние знаменитости сталкиваются редко». Боски, признавшему себя виновным только в одном преступлении, грозило максимум пять лет тюрьмы. Разрядив напряженное ожидание в зале суда, судья Ласкер определил срок тюремного заключения в три года. Приговор, который люди Милкена немедленно осудили как чрезмерно снисходительный, все же составлял больше половины того срока, который мог быть назначен. Кроме того, это был самый суровый приговор в скандальной цепочке судебных дел на тот момент. «Это должно стать сигналом, – подытожил судья Ласкер, явно встревоженный размахом незаконной деятельности на Уолл-стрит, о которой ему стало известно. – Настало время, когда судам непозволительно выносить такие решения, словно для подсудимых из числа „белых воротничков“ тюремное заключение является чем-то немыслимым… Если мы хотим не только отстоять честность финансовых рынков сегодня, но и обеспечить ее наличие в будущем, то преступное поведение, подобное деяниям мистера Боски, нельзя оставлять безнаказанным». Боски рассчитывал избежать контактов с прессой, покинув здание суда через черный ход. Но когда он вышел на тротуар, толпа поджидавших его фотографов хлынула к нему и, не разбирая дороги, прорвалась сквозь цепочку припаркованных автомобилей, изрядно помяв им капоты и крыши. На следующий день газеты пестрели крупными планами напуганного Боски, поспешно садящегося в заранее подогнанный лимузин. 18 февраля 1988 года было холодным, пасмурным четвергом; северной части штата Нью-Джерси угрожал сильный снегопад. Мрачный Джон Малхирн вышел через парадную дверь своего большого викторианского особняка и поставил на заднее сиденье машины спортивную сумку. В сумке лежали купленная две недели тому назад заряженная израильская штурмовая винтовка «галил» калибра 0,233 дюйма и комплект армейской рабочей одежды. Кроме сумки, Малхирн принес с собой ящик с 300 патронами. Ранее в машине находился целый арсенал: 9-миллиметровый полуавтоматический пистолет, пистолет «магнум» калибра 0,357 дюйма и пистолет-пулемет 12-го калибра. Давление со стороны государственных следователей усиливалось, и Малхирн находился на грани нервного срыва. Он пребывал в глубокой депрессии. Всю предыдущую ночь он не спал и смотрел по телевизору нескончаемую череду фильмов, названий которых теперь даже не помнил. Он уже не принимал литий. Днем ранее его адвокат сообщил, что ему собираются предъявить обвинение. Еще более удручающим был тот факт, что адвокат посоветовал ему признать себя виновным. Малхирн сел за руль, завел машину и поехал по длинной и извилистой подъездной аллее по направлению к Нортуорд-авеню. Цель поездки: убить человека, повинного во всех его мучениях, того, кого он когда-то считал одним из своих самых близких друзей, – Айвена Боски. После этого «охота за головами», как он позднее назвал свою «миссию», должна была завершиться. Даже если учесть, что действующими лицами скандальной эпопеи являлись респектабельные «белые воротнички», всплеск насилия, вероятно, был неизбежен. Поставленные на карту деньги и власть были огромны; многие при иных обстоятельствах убивали или были убиты и за меньшее. Сигел боялся, что Боски организует его убийство, Боски со страхом ожидал того же от Милкена, а теперь Малхирн действительно отправился на охоту за Боски. Психическое состояние Малхирна более или менее стабильно ухудшалось с тех самых пор, когда сообщение о заключенной с Боски сделке о признании вины всерьез пошатнуло его представление не только о Боски, но и о людях вообще. Этот процесс начался даже раньше, чем Малхирн узнал, что Боски, которого он по-прежнему числил в друзьях, возможно, дает уличающие его показания, или, по собственному выражению Малхирна, «доносит» на него. В январе прошлого года Малхирн получил связанную с показаниями Боски судебную повестку, в которой недвусмысленно говорилось о серии парковочных махинаций, начиная с парковки акций Unocal, которую Малхирн проделал для Боски в 1985 году. «Ну и что?» – была реакция Малхирна. Кому какое дело до нескольких оказанных им услуг? Он, несомненно, не считал это преступлением. Малхирн просто не мог поверить, что Боски или Давидофф стали бы свидетельствовать против него, но он знал, что с властями сотрудничает Мурадян. В повестке упоминались счета-фактуры с завышенными ценами, которые Малхирн использовал для возмещения Боски части доходов от припаркованных акций. Малхирн предположил, что следователи узнали про них от Мурадяна. В феврале 1987 года Малхирн получил еще одну повестку, касающуюся манипуляции ценой акций Gulf+Western в то время, когда Боски и Аркан объединились, чтобы угрожать этой компании. Это Малхирна тоже не обеспокоило. Когда его адвокат Кеннет Биалкин запретил ему давать показания, это вызвало у него недоумение. «Это охота за ведьмами», – предостерег его Биалкин. Биалкин настоял на том, чтобы Малхирн проконсультировался у адвоката по уголовным делам, которого Биалкин ему порекомендовал, – Отто Обермайера. Малхирн, однако, был сама беспечность. Некоторые его инвесторы испытывали тревогу и докучали ему вопросами о том, может ли расследование как-то отразиться на них. Его постоянно донимали адвокаты, которых Малхирн недолюбливал, как и юристов вообще. Но год медленно проходил, а видимого прогресса в правительственном расследовании не наблюдалось. В финансовом отношении у Малхирна в том году до октябрьского обвала все шло великолепно. Отсутствие Боски на рынке арбитражных операций давало ему больше возможностей для получения прибыли из-за снижения конкуренции. По прошествии первых девяти месяцев 1987 года доходы Малхирна по переоценке ценных бумаг равнялись 120 млн. долларов. Фактически дела у него шли лучше, чем в тот период, когда Боски передавал ему конфиденциальную информацию. Потом наступило 19 октября. Как и другие арбитражеры, Малхирн понес колоссальные убытки, потеряв в результате обвала 80 млн. долларов. В отличие от многих своих коллег он явно испытывал радостное возбуждение от царивших вокруг суматохи и паники. Во время стремительного падения котировок он вприпрыжку носился по торговому залу, смеясь и восклицая: «Мы все это вернем!» Он бурно радовался тому, что кризис бросает ему новый вызов, дает ему новый шанс заработать еще больше денег и превзойти конкурентов. Реакция Малхирна на то, что, как ни крути, означало для него потерю 80 млн., показалась неуместной даже людям, привычным к вспышкам экзальтации и гнева с его стороны. Верный, однако, своему слову, он с вновь обретенным энтузиазмом погрузился в работу, смело инвестируя остатки своего капитала именно тогда, когда арбитражеры-конкуренты отходили от дел. Он завершил год с прибылью в 18% – замечательный показатель. Но даже в декабре, когда его бизнес благополучно шел на поправку, Малхирн по-прежнему вел себя странно. Однажды в субботу вечером Малхирн ужинал со своим другом Брюсом Спрингстином, который как раз закончил работу над новым альбомом. Они с Малхирном оживленно составляли график гастрольного турне в поддержку альбома. Потом Малхирн ни с того ни с сего сообщил, что он видел панамского диктатора Мануэля Норьегу на обложке журнала «Тайм». Он сказал, что Норьега – «жертва тирании» Соединенных Штатов. Спрингстин выглядел озадаченным. Далее Малхирн упомянул о деле Сингера из Юты: полиция штата окружила дом человека, подозреваемого в забрасывании ручными гранатами церкви мормонов. «Угнетатели», – отозвался Малхирн об администрации штата. Спрингстин предпочел проигнорировать провокационные замечания. Вскоре Малхирн стал постоянно носить с собой заряженное оружие. Ему взбрело в голову, что государственные обвинители, старающиеся втянуть его в скандал с Боски, сговорились с полицией. Малхирн решил вооружиться на тот случай, если какой-нибудь полицейский попытается его убить. Он настолько утвердился в мысли, что все полицейские получили такое задание, что всякий раз, завидя приближающегося блюстителя порядка, переходил на другую сторону улицы. В одну из пятниц декабря Малхирн не пришел на работу. Его коллеги, наведя справки, узнали, что он в обычное время вылетел на своем вертолете в Нью-Йорк и был доставлен на вертолетную площадку в Бэттери-парке в нижней части Манхэттена. Оттуда он, судя по всему, отбыл в неизвестном направлении. Выйдя из дома без пальто, Малхирн, одетый по обыкновению в брюки цвета хаки и рубашку «поло», потратил день на пеший переход от Бэттери-парка, что на самом юге Манхэттена, до Гарлема и Вашингтон-Хантс в северной оконечности острова. Спроси его кто, зачем он это делает, он бы не ответил. Раньше с ним ничего подобного не случалось. Он перестал принимать свою обычную дозу лития из-за побочного действия препарата на внутренние органы. Ему хотелось покончить с собой. Не принимая лекарство, он вскоре пришел к выводу, что у него, похоже, начинается период «дурного настроения», который периодически, раз в четыре года, прерывал его маниакально бурную деятельность. Тем не менее Малхирн, очевидно, сумел в тот раз взять себя в руки. Позднее, в январе 1988 года, стало известно, что Давидофф согласился сотрудничать и признать себя виновным в одной фелонии. Теперь Малхирну приходилось допускать вероятность того, что Давидофф дает уличающие его показания. Мало того, от своего адвоката он узнал, что Боски, вероятно, тоже пошел против него. Главная же неприятность заключалась в том, что фелонией, в которой в итоге признался Давидофф, было нарушение допустимого соотношения собственного и привлеченного капитала посредством парковок, в которых Малхирн по-прежнему упорно отказывался видеть состав преступления. Предаваясь тягостным размышлениям о последнем и крупнейшем предательстве со стороны бывших друзей, Малхирн вновь погрузился в отчаяние. Сам он никогда никого не предавал. Его, в сущности, принуждали к тому, чтобы свидетельствовать против друзей и бывших коллег из Spear Leeds, равно как и против Белзбергов. Прежде он ничего такого не делал. В понедельник, 15 февраля, Малхирн чувствовал себя настолько подавленно, что опять не появился на работе. Во вторник его эмоциональное состояние сменилось другой крайностью: он был возбужден и чрезмерно активен. Утром он посетил зубного врача и прибыл в офис, будучи преисполненным энтузиазма. Он сказал сослуживцам, что те хорошо поработали и заслужили передышку. Малхирн заказал на следующий понедельник пять вертолетов и сообщил коллегам, что в этот день, после закрытия рынка, он отвезет их в Атлантик-Сити, где они будут играть в азартные игры и веселиться, пока не надоест. Наутро они прилетят обратно к открытию рынка. Все расходы Малхирн взял на себя. Это был необычайно широкий жест даже по меркам Малхирна. В среду, 17 февраля, Малхирн снова впал в депрессию; он накричал на дантиста (у него опять разболелись зубы), и тот выписал ему рецепт на кодеин. Малхирн не знал, что главные неприятности в связи с правительственным расследованием у него еще впереди. Вступив в должность после ухода Карберри, Бэрд поручил дело Малхирна Роберту Пейджу. Опытный сотрудник прокуратуры, Гейдж перешел в отдел мошенничеств в прошлом году в рамках кампании по усилению этого подразделения. В отличие от дела Фримена или Милкена дело Малхирна считалось одним из простейших дел, возбужденных в результате сделки с Боски, и сравнительно легким для рассмотрения в суде. Государственное обвинение располагало двумя важными сотрудничающими свидетелями – Боски и Давидоффом. В течение января Боски сообщал большому жюри о своих махинациях с Малхирном, включая парковки и многочисленные случаи манипуляции ценой акций и передачи сведений для инсайдерской торговли. Так, например, Боски показал, что он велел Малхирну «поднимать цену» акций Gulf+Western и что Малхирн ответил: «Я тебя понял». Большая часть показаний Боски большому жюри касалась непосредственно элементов состава преступлений, в которых подозревался Малхирн; но 13 января Гейдж в какой-то момент захотел понять мотивы Боски и спросил его, почему он вообще занялся противозаконной деятельностью на пару с Малхирном. Ответ Боски стал наглядным отражением своеобразных движущих сил Уолл-стрит в середине восьмидесятых, когда преступная деятельность, очевидно, часто проистекала из общения между людьми на бытовом уровне, становясь при этом неотъемлемой частью их дальнейших взаимоотношений. Боски, казалось, был слегка удивлен вопросом и отвечал медленнее, чем обычно. «Мы долгие, долгие годы дружили, – сказал он о себе и Малхирне. – Мы помогали друг другу, обогащали друг друга, если могли, спасали друг друга, если это было необходимо, и были заинтересованы во взаимной поддержке наших семей». Он на какое-то время задумался, после чего довольно незатейливо резюмировал: «Мы были друзьями». В мире Боски деньги и услуги – особенно обмен информацией – являлись мерилом дружбы. Подтверждением тому служили его отношения с Сигелом, Милкеном и, в наибольшей степени, с Малхирном. В среду, 17 февраля, ближе к вечеру, когда Малхирн все еще мучился зубной болью, в его роскошный кабинет зашел Обермайер, нанятый им адвокат по уголовным делам. Ранее во второй половине дня Обермайеру позвонил Гейдж, сообщивший угрожающую новость. Последний был близок к тому, чтобы попросить большое жюри вынести вердикт о привлечении Малхирна к уголовной ответственности и передаче его дела в суд по обвинению в парковках и манипуляции ценами акций. У прокуратуры, сказал он, теперь достаточно улик для подтверждения пунктов обвинения. Кроме показаний Боски большому жюри, обвинители располагали подкрепляющими документами, включая дискредитирующие Малхирна счета-фактуры с завышенными ценами. Гейдж подчеркнул, что если Малхирн рассчитывает хоть на какое то снисхождение со стороны прокуратуры, то самое время заявить о своей виновности до публичного предъявления обвинения. При этом он дал понять, что Малхирну придется сделать заявление о признании вины, по крайней мере, в одном преступлении с рассмотрением судом обстоятельств дела. Защита иммунитетом исключалась. Обермайер, очевидно, пришел к выводу, что Малхирну, в его же интересах, нужно как следует обдумать возможность признания вины. Факты, на которых строилась версия государственного обвинения, всерьез оспаривать было невозможно: учетные записи подтверждали все операции с акциями. Малхирн мог изложить в суде собственную версию – он не думал, что, владея акциями, которые, по утверждению обвинения, «парковал» Боски, он рискует, и ничего не знал о заинтересованности Боски в повышении цены акций Gulf+Western, – но присяжные, если учесть убедительность основанной на косвенных доказательствах версии обвинения, вряд ли больше поверили бы Малхирну, чем Боски и Давидоффу. Изложив содержание разговора с Гейджем и вкратце перечислив сильные и слабые стороны версии обвинения, Обермайер заговорил о возможном урегулировании, которое Малхирн до сих пор решительно отказывался принимать во внимание. «Почему бы не положить этому конец? – спросил Обермайер, стараясь выдержать абсолютно непринужденную интонацию, словно речь шла о сущем пустяке. – Заявите о своей виновности. Если вы этого не сделаете, они разрушат вашу жизнь». Во взгляде Малхирна сквозило недоверие. «Я ничего не делал», – гневно выпалил Малхирн. Прежде он неизменно утверждал, что он всего лишь оказал Боски несколько услуг. «Отложите ваши принципы до лучших времен», – посоветовал Обермайер, что окончательно вывело Малхирна из себя. «Я не собираюсь признаваться! – едва не вопил Малхирн. – Мне плевать, что они со мной сделают». Сама мысль о том, чтобы уступить нажиму прокуратуры, дала выход глубоко укоренившемуся в Малхирне озлоблению против властей, чему в немалой степени способствовало состояние его психики на тот момент. «В тюрьме не так уж плохо, – невозмутимо продолжал Обермайер, явно не учитывая, что Малхирн все больше разъяряется. – Там вы сможете отдохнуть от детей». Это решило дело. Малхирн вскочил на ноги и разразился визгливой бранью. Он сообщил Обермайеру, что тот уволен и обругал его, бросив в заключение: «Зачем вы, сраные адвокаты, мне нужны?» Малхирн выбежал из кабинета. Вскоре после ухода Обермайера взвинченный Малхирн позвонил Кену Биалкину – своему адвокату, который ранее посоветовал ему дополнительно пригласить эксперта по уголовному праву. Биалкин постарался его успокоить. Это еще больше разозлило Малхирна. «Все вы, гребаные адвокаты, одинаковы», – заорал Малхирн. Он сказал Биалкину, что тот тоже уволен, и швырнул трубку. Адвокаты Малхирна были настолько встревожены его поведением и настроением, что вечером позвонили его психиатру. Поговорить с ним им, однако, не удалось: он проводил отпуск на островах Карибского мор я, и связаться с ним было невозможно. В ту ночь Малхирн вообще не ложился спать и смотрел фильмы по телевизору. Он чувствовал, что переходит через какую-то невидимую грань; его жизнь рушилась. Он был жертвой. На следующий день, 18 февраля, психическое состояние Малхирна продолжало ухудшаться. Он становился все более беспокойным и агрессивным, беснуясь из-за предательства со стороны Боски и Давидоффа. Он сказал, что хочет их убить. Наконец его жена Нэнси позвонила в местную полицию и сказала, что ее тревожит эмоциональное состояние мужа и наличие у него огнестрельного оружия и что он, видимо, очень зол на Боски. Полиция выслала патрульную машину, которая припарковалась у въезда на огороженную территорию Малхирна на Нортуорд-авеню. Вскоре после этого Малхирн вышел из дома, сел в машину и поехал к въездным воротам. Полицейский подал машину вперед и отрезал ворота от проезжей части. Он вылез из автомобиля, подошел к машине Малхирна и сразу увидел на заднем сиденье пистолеты. Он конфисковал оружие, но не стал арестовывать Малхирна, так как тот имел на него разрешение и не вывез его за пределы своего земельного участка. Малхирн был явно возмущен, но не стал скандалить и уехал обратно. Несколько позже имел место уже известный читателю эпизод: Малхирн покинул дом и поспешил к автомобилю, неся спортивную сумку со штурмовой винтовкой и солдатской робой. На сей раз он дал полный газ и выехал по подъездной аллее на улицу, прежде чем патрульный успел перекрыть ему дорогу. Когда Малхирн, проскочив, понесся прочь, полицейский вызвал на подмогу вторую машину. После непродолжительной погони полиции удалось заставить Малхирна остановиться. «Хотите, чтобы это началось здесь?» – крикнул Малхирн, пока полицейские приближались к его машине. Малхирн знал обоих полисменов и пустился в бессвязное обличение Боски и Давидоффа, сказав, что «когда Боски и Давидоффа не станет, охота за головами будет прекращена». Он напыщенно заявил, что утратил веру в правосудие и собирается «улаживать свои проблемы самостоятельно». Он сказал, что днем ранее следил за домом Давидоффа, надеясь, что представится случай его убить. Теперь он был на пути к дому Боски. Когда один из полицейских спросил, не страдает ли он психическим заболеванием, Малхирн сообщил, что он «достаточно умен», чтобы прикидываться сумасшедшим, и, как только его отпустят, еще раз попытается убить Боски и Давидоффа. Полицейские арестовали его по обвинению в вывозе штурмовой винтовки за пределы принадлежащей ему территории и отсутствии разрешения на оружие. Малхирна не обвинили в покушении на убийство. Учитывая его душевное состояние, понять, что на самом деле входило в его намерения, было сложно. Вероятно, он хотел, чтобы его поймали; возможно, его привлекала сравнительная безопасность пребывания в тюрьме. Перед задержанием Малхирн не отрицал наличия у него оружия – штурмовой винтовки – и признал, что нарушил закон, вывезя ее за пределы своей собственности. Мало того, он сам подсказал формулировку обвинения полицейским, когда те пытались найти причину для ареста. Позднее Малхирн опроверг свое заявление о наблюдении за домом Давидоффа; он сказал, что просто хвастался, дабы спровоцировать ответную реакцию, что, по его словам, являлось одной из характерных особенностей обострения у него маниакально-депрессивного психоза. Однако действия Малхирна нельзя было полностью отнести за счет умопомрачения. Боски и Давидофф дали уличающие его показания и, по всей вероятности, свидетельствовали бы против него в суде. В пользу предположения, что он действительно собирался их убить, говорило множество криминальных прецедентов. Полицейские сдали Малхирна на ночь в тюрьму округа Монмут. Помимо того, полиция уведомила о происшедшем Манхэттенскую федеральную прокуратуру, где в это время шел допрос Боски. Узнав про странный инцидент, Боски стал судорожно глотать воздух. И без того опасаясь за свою жизнь, он еще больше испугался. Полагая, что в тюрьме он будет в большей безопасности, Боски спросил, нельзя ли ему начать отбывать наказание незамедлительно. Наутро Малхирна доставили в один из судов штата Нью-Джерси; его левое запястье было приковано цепью к веренице из дюжины других заключенных. Присутствовавшие в зале суда Нэнси и родители Малхирна наблюдали, как ему было предъявлено обвинение по двум пунктам и был назначен относительно небольшой залог в 17 500 долларов. В тот же день, после того как федеральная прокуратура получила ордер на его арест по обвинению в угрозах и покушениях на угрозу свидетелю по делу федеральной юрисдикции, Малхирн внес залог в Нью-Джерси и был доставлен в исправительный центр «Метрополитен». Тем временем его фирма, Jamie Securities, название которой некогда внушало Уолл-стрит благоговение и среди инвесторов которой были семьи Тишей и Белзбергов, начала процедуру самоликвидации. Независимо от окончательного судебного решения по делу Малхирна, его головокружительной карьере на Уолл-стрит, казалось, пришел конец. В отличие от Ливайна и Тейбора, Малхирн, проведя ночь в исправительном центре «Метрополитен», не был освобожден. Государственное обвинение категорически возражало против удовлетворения ходатайства о передаче на поруки, утверждая, что подсудимый по-прежнему опасен для Боски и Давидоффа, и Малхирн оставался за решеткой. «Это дело представляет собой один из наиболее вопиющих случаев покушения на препятствование отправлению правосудия», – сказал судье Гейдж, прокурор. Слушания по вопросу освобождения под залог затянулись, и Малхирна ежедневно вводили под конвоем в зал суда, где ему изредка удавалось помахать рукой жене и членам его большой семьи, не пропускавшим ни одного заседания, и одарить их вымученной улыбкой. В исправительном центре Малхирн радовался своему высокому росту и массивному телосложению, равно как и былым занятиям в тренажерном зале вместе со Спрингстином. Его окружали закоренелые преступники, среди которых были члены нью-йоркских банд «Уэстиз» и «Монсанто». Все камеры были уже заняты, и ему приходилось спать в коридоре на раскладушке, что причиняло ему наибольший дискомфорт. Каждое утро, кроме воскресных, его будили в 5.30 для мытья, а затем вместе с другими заключенными помещали в так называемую комнату ожидания, где он находился до тех пор, пока не наступало время для явки в суд – обычно около 9.30 или 10. Малхирн возобновил прием лекарства, его депрессия пошла на убыль, и он завоевал расположение многих заключенных, с которыми встречался в комнате ожидания, часто играя с ними в карты или просто болтая, чтобы скоротать время. Вскоре он стал любимцем Энтони «Толстяка Тони» Салерно, которого считали главарем местной мафии, и завязал знакомство с Мушулу Шакуром – самозваным революционером и подсудимым по делу об ограблении. Малхирн часами внимательно слушал радикальные левацкие политические теории Шакура и его утверждения, что на украденные деньги он кормил бедняков. Малхирн сказал Шакуру, что восхищен его самоотверженностью. Пока Малхирн сидел в тюрьме, давление, оказываемое на него, с тем чтобы он признал себя виновным, возрастало с каждым днем. Ему не давал покоя Обермайер, который, как и прежде, советовал пойти на попятную и сделать надлежащее заявление. Прокуратура выражала готовность отказаться от предъявленных обвинений в обмен на признание в парковках и сотрудничество. Малхирн не уступал; возможно, его упорное нежелание сознаваться в преступлении, которого, по его мнению, он не совершал, усугублялось его психическим состоянием. В конце концов, когда Малхирн провел в тюрьме почти две недели, Обермайер добился заключения соглашения о переводе его в отделение строгого режима «Кэриэ фэсилэти» – частной престижной психиатрической клиники в штате Нью-Джерси. Прежде чем Малхирн покинул исправительный центр «Метрополитен», к нему подошел Салерно, чтобы выразить ему наилучшие пожелания. «Ты парень что надо, – сказал Салерно, слегка похлопав его по спине. – Ты единственный человек на Уолл-стрит, который никого не заложил». «Но я ничего не знаю. Мне просто не о чем им рассказывать», – возразил Малхирн. «О, да, – посмеиваясь и вращая глазами, с нарочитым сарказмом сказал Салерно. – Несомненно». жүктеу/скачать 3.05 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|