Иерогамия - другое объяснение сакральных трансвестий: переодевающиеся женщиной шаманы тем самым манифестируют свой брак со священной супругой, иерогамию, точно так же, как и женщины–шаманы, переодевающиеся
в мужскую одежду244. Такое объяснение опять обращает нас к пониманию брака как восстановления утраченной целостности мира. К.Г Юнг и М. Элиаде также утверждают, что переодевание шамана-мужчины женщиной – символ его брака с Небесной Женой. Точно так же, переодевание шаманок мужчиной символизирует их иерогамию, символизирующую божественного андрогина.
К иерогамии отсылают нас и образы монахов и монахинь, состоящих в священном союзе - с Церковью, понимаемой как женское начало, и, соответственно, с Христом. В древности жреческая иерогамия требовала кастрации, после которой, согласно Кону245, жрецы, отдавшие свой фаллос Кибелле, позднее Исиде, ходили в женском платье, что символизировало их священный брак246. Христианство, сохранив унисексуальное облачение монашества, заменило кастрацию целибатом. Священник (монах) должен посвятить себя Божественной Софии, Матери-Церкви, однако его мужское естество сохраняется за ним, при условии, что он сохраняет над ним контроль. В «Заветных сказках» контроль (монаха) над эрекцией уподобляется контролю господина над его лакеем247. Однако «Заветные сказки» настойчиво подчеркивают, что обет безбрачия и кастрация – не одно и то же248.
Трансформация мужское-женское могла бы считаться «деформированным» образом андрогина: некое существо является нам мужчиной и женщиной не сразу, но, хотя бы, по очереди. Сюжет о трансформации мужское – женское найден нами в сказке о похождениях Плута. Плут временно превращается в девицу, точно так же, как в сокола, жеребца, кобеля, перстень, ерша, ястреба. Однако если в качестве животного он функционирует: охотится, или обманывает преследователей, то в качестве девицы – только выходит показаться отцу для опознания249. Точно так же, для внешнего опознания, «превращается» в девицу Иван Быкович250. Таким образом, это, скорее, переодевание, трансвестия.
Сюжетов о реальном превращении мужчины в женщину или наоборот, как и двуполых фигур, мы в русских народных сказках не нашли251. От них в русских
народных сказках остались трансвестии: мужчины, переодетые женщинами, играют или пытаются играть женские роли, а женщины, переодетые мужчинами играют или пытаются играть мужские роли.
Сюжеты с надеванием маски противоположного пола заслуживают подробного рассмотрения. Сказочные трансвестии чаще всего представляют собой попытку восполнить недостающее до целого, найти эту недостающую часть в себе самом – как правило, изобразить собою своего супруга. В этом случае образы женщин, переодетых мужчинами, носят героический характер. Смысл переодевания – возложение на себя героиней бремени ответственности, исполнение долга, верность любви к мужу. Женщина, переодетая мужчиной, лишается своей женской привлекательности, избавляясь тем самым от мужских посягательств252, как и дочь, надевающая свиной чехол, дабы избавиться от инцестуозных посягательств отца253. Переодевшись в мужскую одежду, царица выручает из неволи мужа благодаря своему музыкальному искусству. Характерно, что муж узнает жену, несмотря на долгое совместное путешествие, лишь в конце сказки, и не по ее игре на гуслях, характеризующей ее как мастера, а не как женщину. («Гусляр сбросил с себя верхнюю одежду – и все тотчас узнали царицу».) Маска сословия (одежда гусляра) вкупе с маской гендера (одежда гусляра – мужская) оказываются абсолютно непрозрачными254.
В строго патриархальных сюжетах мужская одежда необходима для того, чтобы женщина заняла место царя. («Одевается Елена Прекрасная в мужскую одежду, берет в руки свечу и идет в церковь; только взошла в церковь, у ней тотчас свеча и затеплилась. Все обрадовались и посадили ее на царство.») Отметим, что Елена Прекрасная становится все-таки не царем, а исполняющей его обязанности – до благополучного воссоединения с мужем («…Василью-царевичу Елена Прекрасная поручила царство, и стали они жить–поживать да добра наживать»)255. Даже царь-девица (видимо, не выбранная на царское место, а получившая его по праву родства) ищет себе мужа, чтобы поручить ему свое царство256. В патриархальной модели воевать и царствовать - обязанности мужчины, запретные для женщины. Она извиняется тем, что совершает
мужские деяния не по своему желанию, а вынужденно - мужчина оказывается слаб, отсутствует, предает – поэтому женщина одевает его одежду и совершает (его) деяния от его имени, только временно исполняя его обязанности. В том случае, когда женщина переодевается мужчиной для восстановления патриархального распределения гендерных ролей, то она очевидным образом представляет собой авторитет, отцовскую фигуру: «Батюшка, не бей больше, буду работать!», – кричит ее ленивый муж257.
Известно, что чужое поведение можно подделать. В сказках о животных звери поют чужим голосом, надевают на себя чужую шкуру – в буквальном смысле слова. В частности, девушка может надеть мужскую одежду и усвоить мужской образ жизни (тот, который в данной культуре считается мужским) и манеру поведения. Это патриархальное презрение к женским занятиям («дряни»), и любовь к мужским занятиям и развлечениям - охоте, пьянству, а также бытовая неряшливость, понимаемая как молодечество (героиня кидает жемчуг, которым начинили кашу, под стол, вместо того, чтобы по девичьи аккуратно собирать его в горсточку.) Но девушку мужская личина не делает мужчиной. Это подчеркивается испытанием наготой. Ловко выдержав это испытание, девушка хвалится своей ловкостью: «Ах ты ворона, ворона! Не умела ты, ворона, сокола в саду поймать! А я ведь не Василий Васильевич, а Василиса Васильевна.» Рассказчик отнюдь не осуждает ее, а любуется, поскольку ее плутовство служит посрамлению чужого, а значит – вражеского царя: «Вот какая Василиса-то Васильевна была мудрая да и лепообразная!»258
В «Заветных сказках» мужская одежда на женщине может провести только уж очень глупого мужа. Такой и предъявленные ему женские гениталии «не узнает»259. Это роднит его с животным, тоже не способным узнать их, отгадать эту загадку260. Образы мужчин, переодетых женщиной, либо исполняющих женскую социальную роль, как правило, профанные образы, подразумевается ли при этом патриархальная или матриархальная модель. В патриархальной модели подражание женщине, профанному персонажу, само по себе недостойно мужчины, несущего на себе родство с Великим Отцом. В матриархальной модели «домовничание» мужчины - это профанация женской роли. Здесь, видимо, присутствует отсылка к сугубо матриархальным стереотипам, когда по мановению божественной женской руки вырастают мосты и города, цветут сады и строятся храмы. Мужчина не может справиться не только с сакральными заданиями, но и рубахи постирать. Наказанием за лень (из-за которой мужик отказывается от своей доли работы, предпочитая более легкую, как ему кажется) служит кастрация261. Однако, если мужчина переодевается в женскую одежду, чтобы послужить Госпоже, избавить ее от бесчестья, - это подвиг, за который его награждают262.
Центральным женским делом является рождение ребенка. Попытка подражать Великой матери матриархальной модели высмеивается: Нужно иметь невероятную глупость (и самодовольство), чтобы поверить в возможность рождения у мужчины263 или существа мужского пола, дракона: «А вот батюшка, ты грохнул, я и выскочил» – объясняет герой дракону свое появление в замке. Дракон находит в волшебной книге подделанную героем запись, что «царь завсегда не от царицы родится, а от царя», и верит истории об анальном рождении Ивана264.
Переодевание или обмен социальными ролями не есть превращение. Эта личина не прирастает ни к женщине, выдающей себя за мужчину, ни к мужчине, которого принимают за женщину.
Гомосексуализм, как и трансвестии, можно также рассматривать, как попытку найти недостающего супруга в себе самом, так как полнота и целостность мира во всех трех моделях мира может быть восстановлена в супружестве. В высокой культуре античности гомосексуалист находит в своем любимом свою андрогинную пару265. Однако в русских народных сказках то, что гомосексуалисты-мужчины ищут недостающую до целого часть, свою половину, в людях того же пола, относится к области профанного: понимается как комическая ошибка, комическое незнание ответа на генитальную загадку. Эту же загадку не могут отгадать животные, нечисть266, идиот, не подлежащий сексуальной инициации267. Таким образом, гомосексуальный мужчина ставится в один ряд с ними. Отметим здесь, что в русских народных сказках мужчина для мужчины может быть привлекателен лишь как друг. Сообщения вроде «полюбил царь Мартышку» не имеют никакого гомосексуального подтекста.
Про гомосексуализм женщин мы вообще не обнаружили в русских народных сказках ни упоминаний, ни намеков, хотя многочисленные источники говорят о его существовании268. И.С.Кон, со ссылками на многочисленные авторитетные источники, пишет о распространенности гомосексуальности на Руси. «Английский поэт Джордж Тэрбервилл, посетивший Москву в составе дипломатической миссии в 1568г., был поражен открытой гомосексуальностью русских крестьян сильнее, чем казнями Ивана Грозного».269 В сказках она имеет, однако, лишь профанное, грубо комическое содержание, отражая «равнодушие и натуралистически- варварское принятие «фактов жизни»270. В Заветных сказках гомосексуальный сюжет разворачивается вокруг унизительного наказания и желания этого наказания избежать. Лишний раз подтверждается, что подданные царя - его имущество, которое он может употребить, или злоупотребить им («царь велел всех попов (хохлов) перееть»271). В унизительную (а значит – смешную для слушателей) ситуацию поставлен рассказчиком комический персонаж, ни в коем случае не могущий вызывать сочувствия. Солдат злоупотребляет доверием этого персонажа к абсолютности царской власти. Но и наказуемый тоже хитер – во исполнение царского приказа подменяет себя женой, выражая «мужской протест»272 – не позволяя употребить себя. Жена при этом ставится в один ряд с кобылой. (В Заветных сказках солдат «лечит» свою кобылу, а затем «жену хохла».) Жена Заветных сказок тоже вечно комический персонаж, сочувствия к ней не предполагается. Ей нельзя нанести бесчестья – она – имущество.
Однако, имея дело с жанром Заветных сказок, нелишне вспомнить важнейшую характеристику площадного слова, его амбивалентность273. Даже хвалебное площадное слово амбивалентно, замечает М.М. Бахтин, ибо в любой момент может перейти в проклятия. Но и брань и даже разного рода срамные действия, амбивалентны, «будучи связаны с оплодотворяющим и рождающим низом». В силу этого «брань не несет того однозначного морально-этического смысла, который приобрела позднее в высокой культуре»274.
Поэтому, с одной стороны, совокупление в низовой (патриархальной) культуре понимается часто садистически, как издевательство, срамное действие, приносящее славу мужчине (посрамляющему врага-женщину) и обесславливающее, профанирующее, позорящее, подчиняющее, унижающее женщину275. Слава женщины – уйти от этого позора – не дать себя оуифеэ276.
Христианская (и шире – библейская) традиция относит к сакральным женским гендерным стереотипам только деву. Материнство сакрально парадоксальным образом – только если оно девственное. Обычное материнство оскверняет: после рождения ребенка над женщиной совершаются очистительные обряды277. Поскольку секс является одной из радостей жизни и служит ее продолжению, просексуальные установки несовместимы с эсхатологичной христианской этикой, отмечает А. Герцен278.
Но с другой стороны, совокупление священно: в христианской традиции совокупление мужчины и женщины и есть таинство брака, восходящее к иерогамии: брак женщины и Христа, брак мужчины и Христовой Церкви.
В язычестве оно повторяет «образцовое деяние» - объятия Неба и Земли279, дающее жизнь всему живому; исцеление (то есть его возвращение к первоначальному целому состоянию) мира. В язычестве ценится готовность к браку и плодородие, соответственно, совокупление мужчины и женщины должно дать плодородие земле, о чем говорят до сих пор сохранившиеся народный традиции280. Известная поговорка «еще конь в борозде не валялся»281 (дело еще даже не начато) также отсылает нас к обряду плодородия, проводившемуся перед севом, где конь символизирует фаллос, долженствующий оплодотворить Мать-Землю.
Таким образом, гетеросексуальный, «обычный», «естественный» половой акт восходит к сакральному (эгалитарному) совокуплению - воссоединению мира в лице мужчины и женщины, воспроизводящих «образцовое деяние». А гомосексуальное действие понимается как однозначно срамное, постольку поскольку принадлежность к мужскому/женскому роду строится вокруг сексуальности: мужчина – тот, кто совершает срамное/священное действие; женщина – та, над кем (с кем) оно совершается. Поэтому стать субъектом срамного действия (дать себя оуифеэ) означает перестать быть мужчиной, и, утратив мужскую идентичность, стать бабой, идфвэг. Те персонажи Заветных сказок, над которыми оно должно совершиться или совершается, изначально далеки от нормативной мужественности, маргинальны: поп, хохол, лакей. Мужчина же, стремящийся не утратить своей мужской идентичности, подменяет себя женщиной. Срамное гомосексуальное действие трансформируется Плутом в обычное патриархальное (где женщина в любом случае является объектом мужской активности: «Кака барыня ни будь, все равно ее оуигеэ»282), восходящее к сакральному эгалитарному (или же, возможно, матриархальному, где роль мужчины – сугубо профанна).
Достарыңызбен бөлісу: |
