Джек Керуак. Бродяги Дхармы

неведомых инопланетных млекопитающих.

Потом нападал с юга дикий лирический ливень, и я говорил: "Вкус дождя -

зачем вставать на колени?", и говорил: "Ну что, ребята, кофейку с

сигареткой?" - обращаясь к своим воображаемым бхикку. Налилась, округлилась

большая луна, и к ней было подано северное сияние над горой Хозомин.

"Посмотри в пустоту - она станет еще неподвижней", как сказал Хань Шань в

переводе Джефи; и сам я был так неподвижен, только иногда меняя положение

скрещенных ног, что слышал где-то вдали перестук оленьих копыт. Перед сном,

стоя на голове на этой каменной, залитой лунным светом крыше, я ясно

понимал, что земля на самом деле вверх ногами, а человек, странный суетливый

жучок, полный дурацких идей, бегает вверх ногами и хвастается, и я

осознавал, что человек вспомнил, зачем был выстроен из первичной сущности

весь этот сон о планетах, плантациях, Плантагенетах. Порой я злился, когда

что-то не получалось, - подгорят ли оладьи, или пойду за водой и

поскользнусь на снегу, а однажды упустил в ущелье лопатку - так разозлился,

что хотелось искусать вершины гор, и, вернувшись в дом, я пнул что есть силы

шкаф и ушиб пальцы на ноге. Но да знает дух, что, хоть и уязвима плоть,

обстоятельства бытия совершенно великолепны.

Мои обязанности состояли только в том, чтобы следить, не появится ли

где-нибудь дым, пользоваться рацией да мыть пол. Рацией я особо не

занимался: за все время не случилось ни одного пожара настолько близко,

чтобы я мог сообщить о нем прежде других, а в общей болтовне наблюдателей я

не участвовал. Мне сбросили с парашютом еще пару батареек, а старые еще не

кончились.

Как-то ночью, во время медитации, Авалокитешвара, Тот, Кто слышит

молитвы и отвечает на них, сказал мне: "Ты уполномочен напоминать людям, что

они совершенно свободны", - и тогда я вначале дотронулся до себя, чтобы

напомнить это самому себе, затем же возрадовался, воскликнул: "Та!", открыл

глаза - и увидел падающую звезду. Бесчисленные миры Млечного Пути, сияющая

звездная слава, слова. Я ел суп маленькими скорбными чашечками - намного

вкуснее, чем из какой-нибудь здоровенной миски... наш с Джефи гороховый суп.

После обеда я имел обыкновение прилечь на пару часов поспать, а просыпаясь,

окидывал взглядом горный пейзаж и понимал: "ничего этого никогда не было".

Наш мир висел книзу головой в бескрайнем океане пространства, а внутри

сидели человечки, смотрели кино в кинотеатрах, там, внизу, в мире, куда мне

предстояло вернуться... В сумерках я шагал по двору, напевая "Короткие

часы", и на строчке "когда весь мир спокойно засыпает" глаза мои наполнились

слезами. "О'кей, мир, - произнес я, - буду тебя любить". Ночью, в постели, в

теплом уютном спальнике на удобной пеньковой лежанке, я смотрел на свой

стол, на висящую одежду и чувствовал: "Бедняжка Раймонд, как полон день его

забот и тревог, как эфемерны его рассуждения, как неотвязна печальная

необходимость жить," - и на этом засыпал, как ягненок.

Падшие ли мы ангелы, усомнившиеся, что ничто есть ничто, и за это

рожденные терять любимых и близких, одного за другим, а потом и собственную

жизнь, чтобы убедиться, что были неправы?.. Но возвращалось холодное утро с

облаками, дыбящимися из ущелья Молнии, как гигантский дым, с безмятежной

лазурью озера и неизменностью пустого пространства. О скрежет зубовный

земли, а ведь все идет к прекрасной золотой вечности, чтоб доказать нам, что

все мы были неправы, чтоб доказать, что и само доказательство - ноль...

Явился август и порывом ветра потряс мой дом, ничего августейшего не

предвещая. На заходе солнца я готовил малиновое желе цвета рубинов. Из-за

невероятных скал изливались в морскую пену облаков неистовые закаты,

окрашивая небо во все оттенки надежды, и внутри у меня было то же

несказанное холодное сверкание. Повсюду ледники и снега, одна лишь травинка,

цепляясь за камень, трепещет на ветрах бесконечности. На востоке серо; на

севере жуть; на западе глупо боролись громами железные грумы; на юге -

отцовский туман. Джек-гора возвышался каменной шапкой над сотней футбольных

полей сплошного снега. На ручье Корица гнездился шотландский туман. Моя

масляная лампа горела в безбрежности. "Бедная, нежная плоть, - понимал я, -

нет ответа". Я уже ничего не знал, мне было все равно, и это не имело

значения, и тут я почувствовал, что и вправду свободен.

Утра становились все морознее, трещал огонь в печке, в шапке с

наушниками рубил я дрова, а потом восхитительно ленился в теплой избушке,

окутанной снаружи ледяным туманом. Дождь, гром в горах, а я сижу себе у

печки, листаю журналы. Снежный воздух, запах дыма. Наконец клубящимся

призраком из Канады пришел с Хозомина снег, он выслал ко мне сияющих белых

герольдов, из-за которых, я видел, выглядывал ангел света, и поднялся вихрь,

и повалили, точно из кузницы, черные низкие тучи, и Канада превратилась в

море бессмысленной мглы; пенье в печной трубе стало сигналом к общей атаке;

тучи шли напролом, поглощая привычное синее небо с золотыми задумчивыми

облаками; трах-та-та-тах, рокотал канадский гром; с юга шла еще одна буря,

еще темней и огромней, забирая нас в клещи, но гора Хозомин отражала атаку

угрюмым молчаньем. И ничто не могло омрачить веселых золотых горизонтов на

северо-востоке, где, в отличие от пика Заброшенности, никакой бури не было.

Вдруг прямо в хребет Голода вонзилась зелено-розовая радуга, совсем рядом с

домиком, и трехсот ярдов не будет, как стрела, как колонна: это бурлящие

тучи смешались с оранжевым солнцем.

Что есть радуга, Господи?

Обруч

Для бедных.

снегом, озеро в миле внизу закипело молочной белизной - просто с ума сойти.

Я вышел во двор и вдруг увидел, что тень моя увенчана радугой, будто нимбом,

чудесная тайна, мне захотелось молиться. "О Рэй, твой жизненный путь - как

дождевая капля в бескрайнем океане вечного бодрствования. К чему

треволнения? Напиши об этом Джефи". Буря промчалась так же стремительно, как

началась, и вечером озеро ослепило меня своим блеском. Вечер, голая спина

мерзнет, стою над миром, набирая снег лопаткой в ведро. Вечер, я меняюсь, а

пустота - нет. В теплых розовых сумерках я медитировал под половинкой желтой

августовской луны. Гром в горах гремел, как оковы любви моей матери. "Снег и

гром, как же мы пойдем!" - пел я. Вдруг ударили проливные осенние дожди, всю

ночь миллионы акров священных рощ омывались водой, а у меня на чердаке мудро

спали тысячелетние крысы.

Утро, ясно чувствуется приближение осени, скоро кончается моя служба,

дикий ветер и тучи, и золото ясного взгляда в полуденной дымке. Вечером я

варил какао и пел у печки. Звал в горах Хань Шаня: нет ответа. Звал Хань

Шаня в утреннем тумане: молчание. Я звал; Дипанкара наставлял меня, не

произнося ни слова. Туман летел мимо, я закрывал глаза, разговаривала печка.

"У-у!" - кричал я, и птица, безупречно балансирующая на самой верхушке

пихты, лишь качнула хвостом, потом улетела, безумная белизна заволокла даль.

Темные жуткие ночи с намеком на медведей - в мусорной яме банки старой

прокисшей сгущенки прокушены насквозь и разорваны мощными лапами чудища:

Авалокитешвара-Медведь. Холодные туманы с устрашающими дырами. Я вычеркнул в

календаре еще один день.

Волосы у меня отросли, я загорел, глаза в зеркале были совершенно

синие. Снова всю ночь ливень, осенний ливень, а я лежу в спальнике, теплый,

как гренок, и вижу во сне какие-то долгие передвижения пехоты, разведки в

горах; промозглое ветреное утро, несется туман, мчатся тучи, внезапные

проблески яркого солнца, первобытный свет на пятнистых холмах, печка гудит,

проглотив три толстых полена, и тут я возликовал, услышав, как Берни Байерс

передает по рации всем своим наблюдателям, чтобы спускались вниз. Сезон

кончился. С кружкой кофе ходил я по двору, распевая: "Тук-тук-перетук, вот

на травке бурундук". Вот он, бурундук мой, на камушке, в ярком, чистом,

ветреном, солнечном воздухе, сидит столбиком, смотрит, в лапках какое-то

зернышко, погрыз, ускакал, - безумный маленький повелитель своих владений. В

сумерках с севера поднялась стена облаков.

"Бр-р-р," - сказал я. И я пел: "Да, она была моей!" - имея в виду

хижину, которая была моей все лето, и ветром ее не сдуло, и я сказал:

"Проходи-проходи, то, что проходит сквозь все!" Шестьдесят закатов встретил

и проводил я здесь, на перпендикулярной горе. Теперь видение свободы в

вечности пребудет со мной навсегда. Бурундук юркнул за камень, и оттуда

вылетела бабочка. Все очень просто. Птицы летали над хижиной, радуясь: на

целую милю вниз простирались у них угодья сладкой голубики. В последний раз

сходил я к ущелью Молнии, где стояла над самым обрывом маленькая уборная:

шестьдесят дней подряд, в тумане ли, в лунном ли свете, под солнцем или во

тьме ночной, я видел тут кривые деревца, растущие, казалось, прямо из скалы.

И вдруг мне почудилось, что я вижу там, в тумане, того самого

китайского бродяжку, все с тем же бесстрастным выражением на морщинистом

лице. Это был не тот, что в жизни, Джефи рюкзаков, занятий буддизмом и

веселых вечеринок на Корте-Мадера, но другой, более настоящий, чем в жизни,

Джефи моих снов, и он стоял и молчал. "Прочь, воры духа!" - крикнул он в

провалы невероятных Каскадов. Это он, Джефи, посоветовал мне приехать сюда,

а теперь, находясь за семь тысяч миль отсюда, в Японии, и откликаясь там на

колокол медитации (небольшой колокольчик, который он позже прислал моей

матери в посылке, просто в подарок, за то, что она моя мать), - мерещился

мне здесь, на пике Заброшенности, возле старых кривых высокогорных деревьев,

как подтверждение и оправдание всего этого. "Джефи, - сказал я вслух, - я не

знаю, когда мы с тобой встретимся, не знаю, что будет дальше, но

Заброшенность, Заброшенность, сколь многим я ей обязан, вечное спасибо тебе,

что направил меня сюда, где я столькому научился. Предстоит печаль

возвращения в города, я стал на два месяца старше, а там все это,

человеческое, бары, комические шоу, упорная любовь, и все это вниз головой в

пустоте, благослови их Бог, но Джефи, ведь мы-то с тобой знаем, мы знаем

навеки, о вечно юные, о вечно рыдающие". Розовость небес отразилась в озере

внизу, и я сказал: "Я люблю Тебя, Господи", и посмотрел в небо, и это было

правдой. "Я полюбил Тебя, Господи. Заботься обо всех нас, так или иначе".

Детям и праведникам - все равно.

И, памятуя обычай Джефи преклонять колено и обращать маленькую молитву

к покидаемому нами лагерю, будь то в Сьерре или в Марин-Каунти, и ту краткую

благодарственную молитву, с которой он обратился к хижине на холме у Шона в

день отплытия, - перед тем, как спускаться с горы с рюкзаком за спиной, я

встал на одно колено и произнес: "Спасибо тебе, хижина". "Все ерунда," -

добавил я с усмешкой, ибо знал, что и хижина, и гора поймут меня, - и уж

тогда повернулся и пустился вниз по тропе, возвращаясь в мир.

Примечание.

* - Так в тексте, видимо, ошибка автора; Гари Снайдер - имя прототипа

Джефи Райдера (прим. перев.)

Популярность: 26, Last-modified: Wed, 01 Dec 1999 11:02:01 GMT