Джек Керуак. Бродяги Дхармы

грустно, даже очень грустно, как и прошлой ночью в той страшной стране

тумана и проволоки в индустриальном Эл-Эй, где я, грешным делом, даже

всплакнул немножко. Бездомному бродяге есть о чем поплакать, весь мир против

него.

Стемнело. Я взял котелок и пошел за водой, но пришлось продираться

смешал остатки с апельсиновым концентратом и приготовил себе в шейкере

стакан ледяного сока, потом намазал на пшеничный хлеб ореховый сливочный сыр

и с удовольствием съел. "Сегодня, - думал я, - буду спать крепко и долго,

буду молиться под звездами Господу, чтоб даровал мне будущее Будды по

совершении труда и подвига Будды, аминь". И, поскольку близилось Рождество,

добавил: "Да благословит Господь всех вас, да будет веселое доброе Рождество

над вашими крышами, да осенят их ангелы рождественской ночью, ночью крупной,

яркой, настоящей Звезды, аминь". Я прилег на спальник, курил и думал: "Все

возможно. Я и Бог, я и Будда, я и несовершенный Рэй Смит, все сразу, я

пустое пространство, каждая вещь - это я. И все время в этом мире, из жизни

в жизнь, я должен делать то, что надо, то, что должно быть сделано,

предаваться безвременному деланию, бесконечно совершенному внутри себя, к

чему слезы, к чему волнения, все совершенно, как суть духа, как дух

банановой кожуры," - прибавил я и рассмеялся, вспомнив моих друзей-поэтов,

дзенских безумцев, бродяг Дхармы из Сан-Франциско, я уже начинал скучать по

ним. В заключение я помолился за Рози.

"Если бы она была жива и могла бы поехать со мной, я, может быть, смог

бы что-то ей объяснить, что-то изменить. А может, не стал бы ничего

объяснять, а просто занялся бы с ней любовью".

Я долго медитировал, скрестив ноги, правда, мешал шум грузовиков.

Вскоре высыпали звезды, и мой индейский костерок послал им немножко дыма. В

одиннадцать я забрался в спальный мешок и спал неплохо, хотя всю ночь

ворочался из-за веток и щепок под листьями. "Лучше спать в неудобной постели

свободным, чем в удобной постели несвободным". Еще одна новая пословица. С

новым снаряжением я начал новую жизнь как истинный Дон-Кихот доброты и

мягкости. Проснулся я с чувством бодрости, первым делом помедитировал и

прочел маленькую молитву: "Благословляю тебя, все живущее, благословляю тебя

в бесконечном прошлом, благословляю тебя в бесконечном настоящем,

благословляю тебя в бесконечном будущем, аминь".

С этой молитвой, взбодрившей и вздобрившей меня, я собрал вещи, перешел

через дорогу, где из скалы выбивался источник, умылся, прополоскал рот и

напился вкусной родниковой воды. Теперь я был готов к трехтысячемильному

автостопу до Рокки Маунта в Северной Каролине, где на милой, жалкой кухоньке

мыла, должно быть, сейчас посуду и ждала меня моя мать.
18

В то время в моде была песенка Роя Гамильтона: "У всех есть дом, кроме

меня". Я напевал ее на ходу, когда с другой стороны Риверсайда вышел на

трассу, и молодая пара сразу же подвезла меня до аэропорта в пяти милях от

города, а оттуда подобрал спокойный дядька - почти до самого Бьюмонта,

Калифорния, но не довез пяти миль, а на двухполосной скоростной автостраде

никто не хотел останавливаться, и я прогулялся по прекрасной сияющей погоде.

В Бьюмонте я перекусил сосисками, гамбургерами и пакетиком жареной картошки

и завершил трапезу большим клубничным коктейлем, все это в окружении

галдящих школьников. На другом конце городка меня взял мексиканец по имени

Джейми, который говорил, что он сын губернатора мексиканского штата Баха

Калифорния (я не поверил), и оказался пьяницей, пришлось купить ему вина, но

он только блеванул этим вином из окна, прямо за рулем. Поникший, печальный,

беспомощный парень, очень грустные глаза, очень славный, слегка со сдвигом.

Он направлялся в Мехикали, не совсем по пути, но достаточно далеко в сторону

Аризоны, так что мне это подходило.

По дороге, в Калехико, на Главной улице происходила рождественская

распродажа, и расхаживали невероятно великолепные изумленные мексиканские

красавицы, одна другой краше; только на одну засмотришься, как ее уже

затмевают другие, я стоял, ел мороженое и глазел по сторонам, ожидая Джейми;

он сказал, что у него тут кой-какие дела, а потом он меня подберет опять и

отвезет в Мехикали к своим друзьям. Я намеревался плотно и дешево поужинать

в Мексике и снова выйти на трассу. Джейми, конечно же, так и не появился. Я

самостоятельно пересек границу, от ворот резко взял вправо, чтоб не выходить

на людную торговую улицу, и хотел было отлить лишнюю воду на какой-то

грязной стройке, но сумасшедший мексиканский сторож в форме счел это

страшным преступлением, наскочил на меня, залопотал, я ответил, мол, не знаю

(No se), а он: "No sabes рolice?" - то есть он собрался сдать меня в полицию

за то, что я решил пописать на его грязь. Но потом я заметил там угли и

расстроился, дело в том, что я оросил как раз тот пятачок, на котором он жег

по ночам костер, и я побрел оттуда по грязной улице, действительно чувствуя

себя виноватым, с тяжелым рюкзаком за спиной, а он стоял и скорбно смотрел

мне вслед.

Я подошел к холму и увидел заболоченные речные низины, где по тропинкам

брели женщины и буйволы; старый мексиканский китаец поймал мой взгляд, и мы

остановились пообщаться; когда он понял, что я собираюсь "dormiendo", спать,

в этих низинах (на самом деле я хотел пройти подальше, к подножиям гор), то

ужаснулся и, будучи глухонемым, знаками стал отчаянно показывать, как меня

там ограбят и убьют, причем внезапно я сообразил, что он прав. По обе

стороны границы, куда ни кинь, всюду клин, плохо бездомному страннику. Где

же найти мне тихую рощу, чтобы там можно было медитировать и поселиться

навсегда? Старик попытался знаками рассказать мне историю своей жизни,

потом, помахав ему рукой и улыбаясь, я ушел, пересек низину и узкий дощатый

мост над желтой водой и очутился в бедном глинобитном районе Мехикали, где,

как всегда, был очарован мексиканской жизнерадостностью и угостился порцией

вкуснейшего супа "гарбанцо" с кусками cabeza (головы) и cebolla (сырого

лука) из жестяной миски, - на границе я поменял четверть доллара на три

бумажных песо и кучу крупных пенни. За едой, стоя у грязного уличного

прилавка, я рассматривал улицу, людей, бедных сукиных детей - уличных псов,

кантины, шлюх; слышалась музыка, мужчины понарошку боролись на узкой дороге,

а напротив находился незабываемый салон красоты (Salon de Belleza) с голыми

зеркалами на голой стене, с голыми креслами, в одном из которых перед

зеркалом грезила прелестная семнадцатилетняя красоточка со шпильками в

волосах, рядом старый пластмассовый бюст в парике, сзади здоровенный усатый

мужик в скандинавском свитере ковыряется в зубах; в другом кресле маленький

мальчик ест банан, на улице толпятся детишки, как перед кинотеатром, и я

подумал: "О субботние вечера во всех Мехикали мира! Благодарю Тебя, Господи,

за то, что вернул мне вкус к жизни, за вовек неистощимое плодородие Чрева

Твоего!" Слезы мои были не напрасны. В конце концов все образуется.

Гуляючи, я съел горячую пончиковую палочку, купил у девчонки пару

апельсинов, вернулся по мосту обратно и в сумерках радостно направился к

границе. Но тут меня тормознули три неприятных американских пограничника и

хмуро и тщательно исследовали содержимое моего рюкзака.

- Что купили в Мексике?

- Ничего.

Они не поверили. Обыск продолжался. Перещупав пакетики с остатками

бьюмонтской картошки, а также с изюмом, арахисом и морковью, банки бобов со

свининой, припасенные мной в дорогу, и полбуханки пшеничного хлеба, меня с

отвращением отпустили. Право, смешно: они-то надеялись найти полный рюкзак

опиума из Синалоа, мацатланской травы или панамского героина. Может, они

думали, что я пришел из Панамы пешком. Они никак не могли меня вычислить.

Я пошел на остановку автобуса "Грейхаунд" и купил билет до Эль Центро и

главной автострады. Я рассчитывал поймать там аризонский "полночный

призрак", той же ночью оказаться в Юме и заночевать в долине реки Колорадо,

я уж давно приметил это место. Но все обломалось, в Эль Центро я пошел на

сортировочную станцию, послонялся там, наконец заговорил с кондуктором: "А

Зиппер где?"

- Он через Эль Центро не идет.

Я удивился собственной глупости.

- Единственный товарный, на который можно вскочить, идет через Мехико и

Юму, но там тебя найдут и выкинут, и окажешься, брат, в мексиканской

каталажке.

- Нет уж, спасибо, хватит с меня Мексики. - Я пошел на большой

перекресток, где поворачивали на восток машины на Юму, и стал голосовать.

Битый час не везло. Вдруг большой грузовик причалил к обочине, шофер вылез и

стал возиться с чемоданом. "Не на восток?" - спросил я.

- Да вот, в Мехикали собираюсь. Ты Мексику хорошо знаешь?

- А как же, я там жил много лет. - Он окинул меня взглядом. Это был

славный дядька, толстый, довольный, видно, со Среднего запада. Я ему

понравился.

- Может, покажешь мне ночью Мехикали, а потом в Таксон поедем?

- Идет! - Мы залезли в кабину и отправились обратно тем же путем, каким

я только что приехал на автобусе. Зато мне светило попасть сразу в Таксон.

Оставив машину в Калехико, где теперь, в одиннадцать, было тихо и спокойно,

мы пошли в Мехикали, и, минуя дурацкий район ловушек для туристов, я повел

его по старым добрым настоящим мексиканским салунам, где были девчонки по

песо за танец, крутая текила и вообще весело. Ночка выдалась что надо, он

плясал, выпил порций двадцать текилы, фотографировался с сеньоритой, короче,

оттягивался как мог. Еще мы подцепили где-то цветного парня, кажется,

гомика, но ужасно забавного, который повел нас в бордель, а на выходе

мексиканский полицейский отобрал у него выкидуху.

- Третий нож теряю за месяц из-за этих ублюдков, - сказал он.

Утром мы с Бодри (так звали шофера) вернулись к машине, осоловелые и

похмельные, но он не стал терять время и, не возвращаясь в Эль Центро,

рванул в Юму по великолепно пустому шоссе 98 со скоростью сто миль в час,

перевалив за восемьдесят в Грэй-Уэлз. Скоро мы уже въезжали в Таксон. На

выезде из Юмы мы слегка позавтракали, и теперь он признался, что тоскует по

хорошему бифштексу. "А на стоянках - это разве бифштексы?"

- Тормозни в Таксоне у супермаркета, купим отбивную в два дюйма

толщиной, остановимся где-нибудь на природе, и я тебе такой бифштекс на

костре зажарю, какого ты в жизни не ел. - Он не очень-то поверил, но я

сделал это. Оставив позади огни Таксона, в алом сумраке, он остановился в

пустыне, я разжег костер из мескитовых веточек, постепенно добавляя более

крупные ветки и поленья, а потом попытался приготовить мясо на вертеле над

раскаленными угольями, но вертел сгорел, пришлось дожаривать просто на моей

замечательной новой сковородке; я вручил ему свой складной нож, и, приступив

к еде, он сказал: "Ммм, да-а, таких бифштексов я еще не едал".

Кроме того, я купил молока, и мы запивали мясо молоком - мощная

белковая фиеста в придорожном песке, у алеющего костерка, а мимо проносятся

автомобили. "Где ж это ты научился всем этим смешным штукам? - смеялся он. -

Знаешь, вот я говорю - "смешным", а на самом деле что-то в этом есть, черт

его дери, правильное. Я тут убиваюсь, гоняю эту дуру туда-сюда, из Огайо в

Эл-Эй и обратно, причем зарабатываю больше, чем ты заработал за всю свою

бродяжью жизнь, но ты жизни радуешься, и не надо тебе ни работы, ни кучи

денег. Выходит, кто же из нас умнее?" У него был в Огайо хороший дом с

женой, дочкой, рождественской елкой, двумя машинами, гаражом, газоном и

газонокосилкой, но все это не радовало, потому что не было свободы.

Печально, но факт. Это не значит, что я был чем-то лучше - отличный мужик,

он мне нравился, и я ему тоже, в конце концов он сказал: "Знаешь, отвезу-ка

я тебя прямо в Огайо".

- Ух ты, здорово! Почти до дому! Мне надо немного южнее, в Северную

Каролину.

- Сперва-то я сомневался, тут такое дело, попадается контроль,

страховая компания Маркелл, если тебя засекут, я вылечу с работы.

- А, черт... вот, кстати, типичный случай.

- Вот именно, но знаешь, после этого бифштекса, правда, я сам заплатил,

но ты его так зажарил, а теперь вот песочком посуду чистишь, слушай, пускай

они катятся со своей работой, ты же мой друг, имею я право подвезти своего

друга?

- О'кей, - сказал я, - буду молиться, чтоб нас не застопила страховая

- Может, и повезет, сегодня ведь суббота, где-нибудь на рассвете во

вторник будем в Спрингфилде, Огайо, если гнать эту дуру как следует, а у них

как раз выходные.

Ну и гнал же он "эту дуру"! С ревом промчался из Аризонской пустыни в

Нью-Мексико, через Лас Крусес к Аламогордо, где была взорвана первая атомная

бомба и где явилось мне в облаках странное видение, будто над горами

Аламогордо впечатаны в небо слова: "Это невозможность существования чего бы

то ни было" (странное место для странно верного видения); затем Атаскадеро,

прекрасные индейские края в горах Нью-Мексико, зеленые долины, сосны, луга,

напоминающие Новую Англию; оттуда вниз к Оклахоме (выехав из Боуи, Аризона,

мы соснули на рассвете, он - в кабине, я - в своем спальнике, на красной

холодной глине, лишь звезды надо мной струили тишину, да слышался дальний

вой койота); не успел я оглянуться, как он уже ворвался в Арканзас и за один

вечер сожрал его, дальше Миссури и Сент-Луис, и наконец, миновав Иллинойс и

Индиану, мы оказались в заснеженном Огайо, где веселили сердце милые

рождественские огоньки в окошках старых добрых ферм. "Вот так, - подумал я,

- из жарких объятий мексиканских сеньорит - одним махом в рождественские

снега Огайо". И всю дорогу на полную катушку гремело вмонтированное в

приборную доску радио. Разговаривали мы редко, только иногда он рассказывал

анекдоты, да так громко, что я каждый раз подпрыгивал на пару футов, и левое

ухо разболелось. Да, вот это был человек. По пути мы много и вкусно жрали на

его любимых стоянках, на одной из них, в Оклахоме - жареную свинину с

бататом, не хуже, чем у моей мамы на кухне, мы ели и ели, он был постоянно

голоден, да и я, признаться, тоже, зима, холодно, Рождество на полях, а еда

замечательная.

В Индепенденсе, штат Миссури, единственный раз пришлось заночевать в

мотеле, пять долларов койка, грабеж, конечно, но ему нужен был сон, не мог

же я ждать в мерзлой кабине. Проснувшись в понедельник утром, я выглянул в

окно и увидел, как озабоченные молодые люди спешат на службу в свои

страховые конторы, в надежде когда-нибудь стать большими Гарри Трумэнами. Во

вторник на рассвете он высадил меня в морозном центре Спрингфилда, Огайо, мы

распрощались, было немного грустно.

Я зашел в кафе, выпил чаю, подсчитал свои финансы, отправился в

гостиницу и там, усталый, как следует выспался. Потом купил автобусный билет

до Рокки-Маунта, - невозможно было ехать автостопом из Огайо в Северную

Каролину зимой, по горам, через перевал Блю Ридж и так далее. Но я был

нетерпелив и решил - лучше все равно выйду на трассу, на выезде из города

попросил шофера остановить автобус и вернулся на автостанцию, чтобы сдать

билет. Деньги мне вернуть отказались. Теперь из-за своего дурацкого

нетерпения я должен был лишних восемь часов ждать следующего медленного

автобуса до Чарлстона, Западная Вирджиния. Я стал голосовать на выезде из

Спрингфилда, рассчитывая просто так, шутки ради, поймать автобус в

каком-нибудь городке дальше по трассе, и руки и ноги замерзли у меня стоять

на тоскливой деревенской дороге в морозных сумерках. Потом меня все же

неплохо подбросили до какого-то городишки, где я просто околачивался у

крохотной телеграфной конторы, пока не пришел мой автобус. Битком набитый,

он всю ночь полз через горы, на рассвете, отдуваясь, перевалил через Блю

Ридж, среди заснеженных лесов, потом целый день, останавливаясь у каждого

столба, сползал вниз, к Маунт Эйри; прошли века, пока в Рэлей я наконец не

пересел в свой местный автобус, где попросил шофера высадить меня у поворота

на проселок, петляющий три мили по сосновому лесу к дому моей матушки, в Биг

Изонбург Вудс на перекрестке дорог в окрестностях Рокки-Маунта.

Около восьми вечера он высадил меня, и в лунной морозной тиши зашагал я

по каролинской дорожке, наблюдая, как в небе надо мной реактивный самолет

пересекает лицо луны, деля ее снежный круг пополам. Как хорошо, что на

рождество я вернулся на восток, к снегам и огонькам в окнах одиноких ферм, к

молчаливым сосновым лесам и полям, таким пустынным и хмурым, к

железнодорожным путям, убегающим в серо-голубую лесную даль навстречу моей

мечте.

перемывает посуду в белой кафельной кухоньке, со скорбным лицом ждет (я

опаздывал), беспокоится за меня - вдруг не доберусь, и, наверное, думает:

"Бедный Раймонд, все-то он ездит своим автостопом, волнует меня до смерти,

почему он не такой, как все?" А я, стоя во дворе на холоде и глядя на нее,

думал о Джефи: "Почему он так непримирим к белому кафелю и всей этой, как он

говорит, "кухонной машинерии"? Есть люди с добрым сердцем, независимо от

того, нравятся им бродяги Дхармы или нет. Сострадание - сердце буддизма".

Позади дома темнел большой сосновый лес, где мне предстояло провести всю

зиму и весну, медитируя под деревьями и пытаясь самостоятельно отыскать

истину, суть всех вещей. Я был очень счастлив. Я обошел вокруг дома и

заглянул в другое окно, где стояла рождественская елка. В ста ярдах отсюда

два деревенских магазинчика у дороги оживляли лесную пустоту, которая без

них казалась бы чересчур мрачной. Я приблизился к конуре, где дрожал и

фыркал на морозе старый охотничий пес Боб.

При виде меня он радостно заскулил. Я спустил его с цепи, он взвизгнул

и заскакал вокруг, и вбежал со мною в дом, где на теплой кухне я обнял мать

и сестру, и муж сестры вышел из гостиной, приветствуя меня, и племянник,

малыш Лу, и я был снова дома.
19

Они уговаривали меня спать на диване в гостиной, возле удобного

масляного нагревателя, но я настоял, чтобы моей комнатой, как и раньше, была

веранда у заднего крыльца, с шестью окнами, выходящими на окруженное соснами

зимнее хлопковое поле, - чтобы все окна открывать, расстилать на кушетке мой

старый добрый спальник и спать чистым сном зимних ночей, зарывшись головой в

мягкую нейлоновую подкладку на утином пуху. Когда все легли, я надел куртку,

шапку с наушниками и железнодорожные перчатки, накинул сверху нейлоновое

пончо и вышел в залитое луной поле, словно таинственный монах. Лунные

заморозки сковали землю. Блестело от изморози старое кладбище у дороги.

Крыши соседних ферм были словно из снега. По грядкам хлопкового поля, в

компании большого Боба, маленького Сэнди - собаки Джойнеров, живших дальше

по шоссе, и нескольких бродячих псов (меня все собаки любят) дошел я до

опушки. Прошлой весной я протоптал там тропинку, по которой ходил

медитировать под своей любимой сосенкой. Тропинка осталась. Остался и мой

парадный вход в лес, две молодых сосны одного роста, образующих как бы

столбы ворот. Здесь я всегда кланялся, складывал руки и благодарил

Авалокитешвару за то, что он даровал мне лес. Сопровождаемый лунно-белым

Бобом, я быстро нашел свою сосенку, где оставалась еще моя старая соломенная

подстилка. Я сел по-турецки, расправил накидку и стал медитировать.

Медитировали, сложив лапы, и собаки. Мы сидели в полном покое. В

морозном молчании пребывала лунная окрестность, ни звука, ни хруста веточки

под лапкой кролика или енота. Абсолютное, холодное, благословенное

безмолвие.

Лишь слабо-слабо доносится с шоссе 301 звук катящихся в ночи огромных

грузовиков, милях в двенадцати отсюда, да порой дальний грохот поездов

Атлантической Прибрежной дороги, пассажирских и товарных, спешащих на север

и юг, в Нью-Йорк и Флориду. Благословенная ночь. Тут же впал я в полнейший

безмысленный транс, где вновь открылось мне: "Это мышление остановилось", и

я вздохнул, ибо не надо было больше думать, все тело мое осенило

благословение, полное расслабление, покой и согласие с эфемерным миром грезы

и грезящего. Но приходили разные мысли, например: "Один человек,

практикующий доброту в пустыне, стоит всех храмов этого мира," - и я

протянул руку и погладил старину Боба, который довольно покосился на меня.

"Все живущее и умирающее, как эти собаки и я, приходит и уходит, не имея ни

длительности, ни самостоятельного значения, о Господи, и, таким образом, мы

никак не можем существовать. Как странно, как достойно, как хорошо! Что за

ужас был бы, если бы мир был реален, ведь, будь мир реален, он был бы

бессмертен". Нейлоновое пончо защищало меня от холода, как маленькая

палатка, и я долго сидел так, скрестив ноги, в ночном зимнем лесу, наверное,

около часа. Вернувшись в дом, я согрелся в гостиной у огня, пока все спали,

потом забрался в свой мешок на веранде и заснул.

Следующий вечер был кануном Рождества. Я сидел перед телевизором с

бутылкой вина и смотрел развлекательные программы, а потом полночную мессу

из собора Св.Патрика в Нью-Йорке: епископы служили, доктрины сияли,

прихожане крестились, священники в белоснежных кружевных одеяниях воздевали

руки перед величественными парадными алтарями, но сравнится ли это с моей

соломенной подстилкой под лесной сосенкой? А в полночь, затаив дыхание,

маленькие мама с папой - моя сестренка с мужем - положили под елку подарки,

и это было прекраснее, чем все "Gloria in Excelsis Deos" Римско-католической

Церкви со всеми ее епископами. Кот Дэви, милый мой, внезапно благословил

меня своим прибытием ко мне на колени. Я взял Библию, прочел немного из

апостола Павла, у теплой печки, при свете елочных огней: "Если кто из вас

думает быть мудрым в веке сем, тот будь безумным, чтоб быть мудрым", - и

вспомнил славного Джефи, мне захотелось, чтобы он встречал со мной это

Рождество. "Вы уже пресытились, - говорит апостол Павел, - вы уже

обогатились... Святые будут судить мир". И всплеск великолепной поэзии,

прекраснее, чем все сан-францисские ренессансы всех времен: "Пища для чрева,

и чрево для пищи; но Бог уничтожит и то и другое".

Неделю я провел дома один, маме пришлось уехать в Нью-Йорк на похороны,

а прочие были на работе. Каждый вечер ходил я с моими собаками в лес, читал,

размышлял, медитировал на теплом зимнем южном солнце, а вернувшись на

закате, готовил для всех ужин. Еще я повесил корзину и по вечерам упражнялся

в баскетболе. По ночам, когда все ложились, возвращался я в лес под светом