Джек Керуак. Бродяги Дхармы

заснеженный Портленд вверх к голубым ледникам, оттуда в северный Вашингтон к

приятелю на ферму в долине Нуксак, где провел неделю в лесной избушке и

полазил по окрестным горам. Такие слова, как "Нуксак" или "Национальный парк

Маунт-Бейкер", отзывались во мне великолепным хрустальным видением: льды,

снега, сосны, дальний Север моей детской мечты... Пока что, однако, я стоял

на жаркой апрельской трассе в Северной Каролине, ожидая первой машины. Очень

скоро подобрал меня студентик и довез до провинциального городка Нэшвилла,

где я полчаса жарился на солнце, пока не застопил молчаливого, но

добродушного морского офицера - до самого Гринвилла, Южная Каролина. После

невероятного покоя всей той зимы и ранней весны, ночевок на веранде и отдыха

в лесах, автостоп давался труднее, чем когда-либо, это был сущий ад. Три

мили прошагал я по Гринвиллу под палящим солнцем, запутавшись в лабиринте

улиц в поисках выхода на трассу, по пути попалось что-то вроде кузницы, где

вкалывали черные потные мужики, все в угольной пыли, волна жара обдала меня,

и я зарыдал: "Опять я в аду!"

Но начался дождь, несколько пересадок - и я уже в мокрой ночной

Джорджии, сижу отдыхаю на рюкзаке под уличным навесом у старой скобяной

лавки, попиваю винцо. Выпил полпинты, дождь, ночь, стопа нет. Пришлось

останавливать "Грейхаунд". На нем доехал до Гэйнсвилла, там я надеялся

поспать у железнодорожных путей, но до них оказалась еще миля, а на

сортировочной, только я собрался заночевать, появилась местная бригада

стрелочников, и меня заметили; пришлось отступать на пустую площадку возле

путей, но тут крутилась полицейская машина с прожектором (может, им

стрелочники сказали, а может, и нет), так что я плюнул, тем более комары,

вернулся в город и стал ждать машин в ярком свете возле закусочных в центре,

полиция прекрасно меня видела, поэтому не искала и не беспокоилась.

Стопа нет, начался рассвет; пошел в гостиницу, выспался в

четырехдолларовой комнате, побрился и хорошенько отдохнул. Но опять, опять

это чувство бездомности, незащищенности, совсем как по дороге домой, на

Рождество.

Единственное, чем оставалось гордиться - новые резиновые подошвы да

хорошо упакованный рюкзак. Наутро, позавтракав в унылом ресторанчике с

вертящимися на потолке вентиляторами и массой мух, я вышел на знойную

трассу, поймал грузовик до Флауэри Бранч, штат Джорджия, на нескольких

местных машинах пересек Атланту, там в городишке под названием Стоунволл

подобрал меня здоровенный толстый южанин в широкополой шляпе, от него разило

виски, он постоянно травил байки и при этом машина то и дело вылетала на

мягкие обочины, вздымая тучи пыли, так что, не дождавшись места назначения,

я взмолился о пощаде, мол, сойти хочу, есть хочу.

- А чего, парень, вместе пожрем да поедем. - Он был пьян и гнал очень

быстро.

- Но мне надо в уборную, - сказал я замирающим голосом. Приключение мне

хватит, а там товарняки Южно-тихоокеанской дороги, в десять раз спокойнее".

Так хотелось поскорее оказаться в Эль Пасо, Техас: юго-запад, сухо,

синее небо, бескрайняя пустыня - где хочешь, там и спи, никакой полиции.

Решено: надо срочно выбираться с юга, из этой нескончаемой Джорджии.

В четыре пришел автобус, и среди ночи мы прибыли в Бирмингем, штат

Алабама; на скамейке в ожидании следующего автобуса я пытался прикорнуть,

сложив руки, на своем рюкзаке, но то и дело просыпался и видел бледные

привидения американских автостанций: струйкой дыма проплыла мимо какая-то

женщина, я был уверен, что ее-то уж точно не существует. На лице -

убежденность в собственной реальности... На моем, очевидно, тоже. Вскоре

после Бирмингема - Луизиана, потом нефтяные прииски восточного Техаса,

Даллас, целый день в переполненном солдатами автобусе по бескрайним

техасским просторам, наконец, к полуночи, Эль Пасо. Я страшно измучился и

единственное, чего хотел - это спать. Но в гостиницу не пошел, надо было

экономить деньги, а вместо этого взвалил на спину рюкзак и отправился

прямиком к станции, чтобы где-нибудь позади путей расстелить спальный мешок.

Той самой ночью осуществил я свою мечту, из-за которой и обзаводился

снаряжением.

Прекрасная была ночь, одна из лучших в моей жизни. Осторожно миновав

станцию, длинные ряды вагонов, я оказался на ее западном конце, но продолжал

идти, так как в темноте вдруг увидел, что за станцией открывается довольно

обширное пустое пространство. В свете звезд слабо различались надвигающиеся

из мрака камни и сухой кустарник. "Чего ради болтаться возле путей и

виадуков, - рассудил я, - достаточно пройти чуть дальше, и ни станционной

охраны тебе, ни бродяг". Я шел и шел вдоль главного пути, несколько миль, и

вскоре очутился в пустынных горных местах. В толстых ботинках хорошо было

шагать по камням и шпалам. Было около часа ночи, хотелось отоспаться за всю

долгую дорогу из Каролины. Миновав долину, полную огоньков - скорее всего

тюрьма или исправительный дом ("Подальше отсюда, сынок," - подумал я) -

наконец справа увидал я подходящую гору и стал подниматься по высохшему

руслу ручья. Камни и песок белели в звездном свете.

И тут я возликовал, поняв, что я совершенно один, в полной

безопасности, и никто не сможет разбудить меня этой ночью. Что за чудесное

открытие! И все необходимое у меня за спиной, в том числе полибденовая

бутылка с набранной на автостанции свежей водой. Забравшись по руслу

довольно высоко, я обернулся - Мексика и Чиуауа расстилались передо мной,

тускло поблескивая песком под низкой, огромной, яркой луной, повисшей над

горами Чиуауа. Рельсы Южно-тихоокеанской железной дороги убегали из Эль Пасо

вдаль, параллельно реке Рио Гранде, так что с моего наблюдательного пункта

на американской стороне было хорошо видно реку, за которой уже мексиканская

граница. Шелковый, мягкий песок устилал русло. Я разложил на нем свой

спальник, разулся, отхлебнул воды из бутылки, закурил трубку и сел, скрестив

ноги, очень довольный. Ни звука вокруг, в пустыне еще зима. Лишь со станции,

из Эль Пасо, доносится грохот стыкуемых вагонов, будя всех в городе - но не

меня. Единственный мой товарищ - луна, опускаясь все ниже и ниже, теряла

серебряный блеск, тускнела желтым маслом, и все же, засыпая, пришлось

отвернуться, иначе она светила мне прямо в лицо, ярко, как лампа. По

привычке давать местам названия я окрестил свою стоянку "Ущельем апачей".

Спал превосходно.

Утром я обнаружил на песке след гадюки, но, возможно, прошлогодний.

Следов очень мало, - следы охотничьих сапог. Безупречно-синее небо, жаркое

солнце, полно сухих веток, пригодных для костра. В моем вместительном

рюкзаке нашлась банка свинины с бобами. Королевский завтрак! Правда,

возникла проблема с водой, в бутылке уже ничего не оставалось, а солнце

пригревало все сильнее, и хотелось пить. Исследуя русло, я забрался еще выше

и дошел до конца, до каменной стены, у подножия которой песочек был еще

глубже и мягче, чем там, где я ночевал. Я решил вернуться сюда на следующую

ночь, после приятного дня в старом Хуаресе, с его церковью, улочками,

мексиканскими лакомствами. Вначале я раздумывал, не оставить ли рюкзак на

горе, спрятав между камней, но все же был шанс, что на него набредет

какой-нибудь охотник или бродяга, так что я снова взвалил его на плечи,

спустился по руслу ручья к путям и вернулся в Эль Пасо, где за двадцать пять

центов оставил в камере хранения на вокзале. Через весь городок дошел я до

границы и пересек ее, уплатив два пенни.

Дурацкий оказался день, причем начался он вполне пристойно, с церкви

Марии Гвадалупы, прогулки по Индейскому рынку и отдыха на скамеечках в

парке, среди веселых, детски-непосредственных мексиканцев, потом пошли бары,

слишком много выпивки, "Todas las granas de arena del desierto de Chihuahua

son vacuidad!" ("Все песчинки пустыни Чиуауа есть пустота!") - кричал я

усатым мексиканцам, потом попал в дрянную компанию каких-то местных апачей,

они потащили меня на хату, там укурили, пришла еще куча народу, свечи, тени

чьих-то голов, дым коромыслом. Все это меня утомило, я вспомнил совершенство

белого песка в ущелье и стал прощаться. Но отпускать меня не хотели. Один из

них спер кое-что из моих покупок, ну и ладно, наплевать. Другой

парнишка-мексиканец оказался голубым, он влюбился в меня и хотел ехать со

мной в Калифорнию. Ночь была в Хуаресе, в ночных клубах клубилось веселье. В

одном из них, куда мы заскочили выпить пива, заседали исключительно

негры-солдаты с сеньоритами на коленях, безумное местечко, из музыкального

автомата грохотал рок-н-ролл, рай да и только. Мой голубой дружок все

отзывал меня в аллеи, "тсс", чтоб я сказал этим американцам, будто знаю, где

есть хорошие девчонки. "А придем ко мне, только тсс, и вовсе не девчонки!" -

шептал он. Только на границе смог я наконец от него отделаться. Прощай,

город порока и разврата; целомудренная пустыня ждала меня.

В нетерпении пересек я границу, дошел через Эль Пасо до вокзала, взял

рюкзак, глубоко вздохнул и пошагал к своей горе, три мили вдоль путей; я

легко узнал вчерашнее место, вверх, вверх, с одиноким звуком - топ-топ,

совсем как Джефи, и я понял, что Джефи действительно научил меня, как

избавиться от зла и пороков мира и города и найти свою истинную чистую душу,

только нужен как следует собранный рюкзак. Я поднялся к своей стоянке,

расстелил спальник и благодарил Бога за все милости Его. Весь этот долгий

кошмарный вечер, с мексиканцами в косо надвинутых шляпах, с марихуаной при

свечах, казался сном, дурным сном, одним из тех, что мелькали передо мной у

Источника Будды на соломенной подстилке в Северной Каролине. Некоторое время

я медитировал и молился. Никакой сон не сравнится со сном на природе, зимой,

в уютном и теплом спальном мешке на утином пуху. Тишина столь полна, столь

совершенна, что слышишь биение собственной крови в ушах, но громче него тот

таинственный звон - алмазным звоном мудрости назвал бы я его, загадочный шум

самой тишины, огромное "Ш-ш-ш", напоминающее о чем-то родном, но забытом в

суете будней. Как хотел бы я объяснить это тем, кого люблю - матери, Джефи,

но слов нет, чтобы описать чистоту Ничто, его совершенство. "Есть ли учение,

годное для всех живых существ?" - спрашивали, должно быть, нахмуренного

снежного Дипанкару, и ответом его был алмазный звон тишины.
23

С утра пришлось опять вылезать на трассу, а то я никогда не доберусь до

своего калифорнийского прибежища. Оставалось восемь долларов. Я спустился на

шоссе и стал голосовать в надежде на скорую удачу. Вначале подвез меня

коммивояжер. "Триста шестьдесят дней в году у нас в Эль Пасо солнце, а моя

жена догадалась, купила сушилку для одежды!" - пожаловался он. Он довез меня

до Лас Крусес, Нью-Мексико, я прошел насквозь по шоссе и, выйдя с другой

стороны, увидал большое красивое старое дерево, под которым решил

передохнуть. "Сон кончился, значит, я уже в Калифорнии и могу позволить себе

отдохнуть под деревом," - так я и сделал, даже малость поспал в свое

удовольствие.

Потом поднялся, перешел через железнодорожный мост, и тут какой-то

человек спросил меня: "Хочешь заработать? Помоги пианино перевезти, два

доллара в час". Деньги не помешали бы, и я согласился. Оставив рюкзак на его

передвижном складе, мы поехали на грузовичке в пригород Лас Крусес, где

толпилось на пороге приветливое мещанское семейство; мы с мужиком вылезли из

машины, выволокли из дома пианино и еще много разной мебели, погрузили все

это, отвезли на новую квартиру и выгрузили, вот и все. Два часа, он дал мне

четыре доллара, я зашел в столовую на автостоянке и устроил себе королевский

пир, теперь я был готов ехать весь остальной день и всю ночь. Тут же

остановилась машина; за рулем огромный техасец, на заднем сиденье - бедная

мексиканская парочка, молодые, у девушки на руках младенец. Техасец

предложил за десять долларов довезти меня до Лос-Анджелеса.

Я сказал: "Четыре дам, больше не могу".

- Хрен с тобой, садись. - И всю ночь, болтая без умолку, гнал он через

Аризону и Калифорнийскую пустыню, а в девять утра высадил меня в

Лос-Анджелесе, в двух шагах от моей сортировочной, и единственное

происшествие за всю дорогу состояло в том, что бедная мексиканочка пролила

на мой рюкзак какое-то детское питание, и мне пришлось сердито вытирать его.

Хотя вообще они были симпатичные. Проносясь Аризоной, я объяснял им кое-что

насчет буддизма, а именно насчет кармы и реинкарнации, и, кажется, всем было

интересно.

- То есть дается возможность вернуться и попробовать еще раз? -

спросила бедная маленькая мексиканка, вся перевязанная после драки в Хуаресе

прошлой ночью.

- Говорят, что так.

- Да, черт возьми, надеюсь, в следующий раз будет что-нибудь другое.

Кому следовало бы попробовать еще раз, так это нашему техасцу: ночь

напролет рассказывал он, как врезал кому-то за то-то и то-то, по его словам

выходило, что он создал уже целую призрачную армию мстителей, надвигающуюся

на Техас. Но я так понял, что в основном он гонит, и верил всем его

россказням едва наполовину, а в полночь и вовсе бросил слушать. Оказавшись в

Лос-Анджелесе в десять утра, я пошел на станцию, дешево позавтракал кофе и

пончиками в баре, сидя у стойки и болтая с барменом, который хотел знать,

зачем мне такой здоровый рюкзак, потом присел на травку и стал смотреть, как

составляются поезда.

Гордый, что и сам я работал тормозным кондуктором, я совершил ошибку:

расхаживал по станции с рюкзаком, беседовал со стрелочниками, расспрашивал,

когда следующий местный, - и тут подходит здоровенный молодой полицейский с

болтающимся в кобуре на бедре пистолетом, весь прямо как шериф из

телевизора, и, глядя стальным взглядом сквозь темные очки, велит мне

проваливать. И стоит, уперев руки в боки, наблюдая, как я удаляюсь и выхожу

на шоссе. Страшно злой, я прошел подальше по шоссе, перемахнул через забор

на станцию и какое-то время лежал в траве. Потом сел, покусывая травинку и

стараясь не высовываться. Вскоре раздался свисток к отправлению - поезд

готов: я рванул к своему поезду, перелезая через вагоны, вскочил на него в

тот самый момент, когда он трогался, и выехал из Лос-Анджелеса, лежа на

спине, с травинкой во рту, под укоризненным взглядом моего полицейского,

который стоял теперь, уперев руки в боки уже по другой причине. И почесывал

в затылке.

Местный шел до Санта-Барбары; там я сходил на пляж, искупался, развел в

песке костерок и приготовил поесть, и вернулся на станцию - до "полночного

призрака" еще куча времени. "Призрак" состоит в основном из платформ с

прицепами, прикрученными к ним стальным кабелем. Огромные колеса прицепов

заключены в деревянные колодки. Я всегда лежу головой к этим колодкам, так

что если произойдет крушение - прощай, Рэй. Но я решил - если судьба мне

погибнуть на "полночном призраке", значит, судьба. Хотя, видимо, у Господа

Бога есть еще для меня дела. "Призрак" появился точно по расписанию; я

забрался на платформу, под прицеп, расстелил спальник, снял башмаки и

положил в головах, под скатанную в подушку куртку, вздохнул, расслабился.

Бум, поехали. Теперь я понял, почему бродяги называют его "полночным

призраком": измотанный, я, против всех ожиданий, моментально уснул и

проснулся только от яркого света фонарей станционной конторы в

Сан-Луис-Обиспо, ситуация очень опасная, поезд остановился совершенно не

там, где надо. Но ни души не было возле конторы, глухая ночь, и только я

пробудился от глубокого сна без сновидений, тут же впереди раздался свисток,

и мы тронулись, действительно как призраки. После этого я уже не просыпался

до утра, до самого Сан-Франциско. Оставался один доллар; Гари * ждал меня в хижине. Вот и все путешествие,

молниеносное, как сон, вот я и вернулся.
24

Если у бродяг Дхармы будут когда-нибудь братья в Америке, которые будут

жить в миру, нормальной домашней жизнью, с женой и детьми, - эти братья

будут такими, как Шон Монахан.

Шон, молодой плотник, жил в старом деревянном доме на отшибе от

столпившихся коттеджей Корте-Мадера, ездил на допотопном драндулете,

собственноручно пристроил к дому заднюю веранду под детскую для будущих

детей и выбрал себе жену, полностью разделявшую его взгляды на то, как

безбедно прожить в Америке без особых доходов. Шон любил брать отгулы просто

так, для того, чтобы подняться на холм в хижину, принадлежащую к арендуемой

им собственности, и там целый день медитировать, изучать буддистские сутры,

пить чай и дремать. Жена его, Кристина, юная красавица с медовыми волосами,

ходила по дому и двору босиком, развешивала белье, пекла домашний хлеб и

печенье. Она была мастерица готовить еду из ничего. В прошлом году Джефи

очень порадовал их, подарив им на годовщину десятифунтовый мешок муки. Шон

был настоящим патриархом, как в прежние времена, и, несмотря на свои

двадцать два, носил, как святой Иосиф, окладистую бороду, посверкивая оттуда

белозубой улыбкой и молодыми синими глазами. Две маленькие дочурки тоже

бегали везде босиком и росли весьма самостоятельными.

Пол устилали плетеные соломенные циновки - входя, здесь также

полагалось разуваться. Было много книг и единственная дорогая вещь -

отличный проигрыватель, чтобы слушать собранную Шоном богатую коллекцию

индейской музыки, фламенко и джаза. Даже китайские и японские пластинки у

него были. Обедали за низким черным лакированным столиком, в японском стиле,

причем сидеть, хочешь не хочешь, полагалось на циновках. Кристина

превосходно готовила супы и свежие бисквиты.

Прибыв в полдень на "Грейхаунде", я прошел еще около мили по гудроновой

дороге, и Кристина тут же усадила меня за горячий суп и горячий хлеб с

маслом. Какое, право, славное существо. "Шон и Джефи на работе в Сосалито.

Вернутся около пяти".

- Пойду посмотрю домик, подожду их там.

- Хочешь, посиди здесь, можешь музыку послушать.

- Да нет, не буду тебе мешать.

- Вовсе ты мне не мешаешь, я должна только развесить белье, испечь

хлеба на вечер и кое-что заштопать. - С такой женой Шон, не особо напрягаясь

на работе, сумел положить в банк несколько тысяч. Как истый патриарх, Шон

был щедр и гостеприимен, всегда уговаривал пообедать, а если в гостях

оказывалось человек двенадцать - накрывали во дворе, на огромной доске, обед

бывал простой, но вкусный, и всегда с большим кувшином красного вина. Вино,

однако, покупалось вcкладчину, насчет этого было строго, а если кто приезжал

на все выходные (как обычно и делали), полагалось привозить еду или деньги

на еду. Ночью во дворе, под звездами и деревьями, все сидели сытые,

довольные, пили красное вино, а Шон брал гитару и пел народные песни. Когда

я уставал от этого, то поднимался к себе на холм и ложился спать.

Наевшись и поболтав с Кристиной, я взобрался на холм. Крутой подъем

выводил прямо к заднему крыльцу. Вокруг гигантские пондерозы и другие сосны,

а на соседнем участке - залитый солнцем выгон с полевыми цветами и две

великолепные гнедые, склонивших изящные шеи к сочной траве. "Да, -

восхитился я, - это покруче, чем леса Северной Каролины!" На травянистом

склоне Шон и Джефи повалили три эвкалипта и распилили их бензопилой на

бревна. Я увидел, что они уже начали расщеплять их клиньями и колоть на

дрова. Тропинка поднималась на холм так круто, что приходилось передвигаться

чуть ли не на четырех, по-обезьяньи. Вдоль тропы шла кипарисовая аллея,

высаженная стариком, который умер несколько лет назад в этой хижине. Аллея

служила защитой от холодных ветров, несущих с моря туман. Подъем делился на

три части: задний двор Шона, затем забранный оградой маленький чистый

"олений парк", где я как-то ночью действительно видел оленей, пять штук

(вообще вся территория была заповедником); наконец, последняя ограда и

травянистый холм с внезапным обрывом справа, где домик был едва различим за

деревьями и цветущими кустами. Позади домика - хорошо сработанного

строеньица о трех комнатах (одна уже была занята Джефи) - запас отличных

дров, козлы, топоры, подальше - уборная, без крыши, просто дырка в земле и

доска. А на дворе - словно первое утро мира, солнце струится сквозь море

густой листвы, кругом птички-бабочки скачут, тепло, чудесно, аромат горного

вереска и цветов над проволочной изгородью, тянущейся до самой вершины,

откуда открывается великолепный вид на Марин-Каунти. Я вошел в домик.

На двери табличка с китайскими письменами: я так и не выяснил, что они

означают, вероятно, заклинание от Мары (Мара - Соблазн). Внутри - прекрасная

простота, свойственная всем жилищам Джефи: все аккуратно, целесообразно и,

как ни странно, красиво, хотя на украшение не потрачено ни цента. Старые

глиняные кувшины взрываются охапками цветов, собранных возле дома. Аккуратно

составлены в апельсиновых ящиках книги. На полу - недорогие соломенные

циновки. Стены, как я уже говорил, обшиты холстом - лучших обоев не

придумаешь, и вид хороший, и запах. Циновка, на которой Джефи спал, покрыта

тонким матрасом и пестрой шалью, в головах - опрятно скатанный с утра

спальный мешок. Рюкзак и прочее снаряжение убраны в чулан, за холщовую

занавеску. По стенам развешаны репродукции китайской живописи на шелке,

карты Марин-Каунти и северо-западного Вашингтона, а также разные стихи -

написав стихи, он попросту вешал их на гвоздь, чтобы кто хочет, мог

прочесть. Последний листок, перекрывающий прочие, гласил: "Началось с того,

что над крыльцом завис колибри, в двух ярдах отсюда, в дверях, затем

упорхнул; отложив книгу, увидел я старый столб, покосившийся в жесткой

земле, застрявший в огромном кусте желтых цветов выше моей головы, сквозь

которые я пробираюсь каждый раз, возвращаясь домой. Солнце словлено в сеть

их сплетенных теней. Хохлатые воробьи вовсю расчирикались в кронах, петух

кукарекает день напролет в долине внизу. За спиной моей Шон Монахан, греясь

на солнце, читает "Алмазную Сутру". Вчера я читал "Миграции птиц".

Золотистая ржанка, полярная крачка - большая абстракция, ставшая явью,

стучится ко мне: скоро дрозды и вьюрки улетят, скоро туманным апрельским

деньком солнце согреет мой холм, и узнаю без книги: птицы морские тянутся

вдоль побережья к северу, вслед за весной, чтоб через шесть недель на Аляске

гнездиться". И подпись: "Джефет М. Райдер, кипарисовая хижина, 18.III.56".

Нарушать порядок в отсутствие хозяина не хотелось, так что я прилег в

высокой траве и продремал там до вечера. Но потом сообразил: "Приготовлю-ка

славный ужин для Джефи," - спустился в магазин, накупил бобов, солонины,