Джек Керуак. Бродяги Дхармы

- Что такое буддизм? Воображение, волшебство, вспышка молнии, или игры,

или сны, или не игры и не сны?

- Нет, для меня буддизм - значит узнать как можно больше народу.

И вот он расхаживал по двору и дому, такой любезный, со всеми

здоровался за руку и беседовал, коктейль-парти, да и только. Тем временем

события развивались. Я сам пустился в танец с высокой девицей. Плясала она

отчаянно. Я хотел утащить ее на холм, прихватив бутылочку, но она была с

мужем. Позже явился какой-то сумасшедший цветной парень, игравший, как на

бонгах, на собственной голове, щеках, губах и груди, он лупил себя что есть

силы и извлекал весьма громкие звуки, причем это был настоящий бит. Все были

в восторге и сочли его бодхисаттвой.

Все новые люди, самые разные, прибывали из города, прослышав в барах,

что у нас тут творится. Вдруг смотрю - Альва с Джорджем расхаживают нагишом.

- Чего это вы?

- Да так, просто решили раздеться.

Никому, кажется, не было дела. Я видел, как хорошо одетые Какоутес и

Артур Уэйн стояли у костра с этой парой голых сумасшедших и вели с ними

вежливую, серьезную беседу о мировых проблемах. Наконец разделся и Джефи и

продолжал бродить со своей бутылкой, уже голышом. Поймав взгляд кого-нибудь

из своих девиц, он с диким ревом бросался на нее, и девица с писком вылетала

из комнаты. Полное безумие. Интересно: что, если бы полицейские из

Корте-Мадера прознали о наших безобразиях и приехали разбираться? Костер

яркий, с дороги прекрасно видно все, что делается во дворе. И все равно, как

ни странно, ничего особенного не было в этом зрелище: костер, угощение на

доске, люди играют на гитарах, качаются на ветру густые деревья, и среди

всех расхаживают несколько голых.

Я говорил с отцом Джефи и спросил:

- А как вам нравится, что он разделся?

- Да подумаешь, по мне, пускай делает что хочет. Слушай, а где эта

длинная, с которой мы танцевали? - Настоящий папаша для бродяги Дхармы, то,

что надо. В молодости ему круто пришлось в Орегоне - кормить целое семейство

в выстроенной своими руками хижине, убиваться, выращивая урожай на

беспощадной жесткой земле, пережидать холодные зимы. Ныне он стал

преуспевающим малярным подрядчиком, обзавелся одним из лучших домов в

Милл-Вэлли и содержал свою сестру. Мать Джефи жила на севере, одна, в

меблированных комнатах. Джефи собирался позаботиться о ней по возвращении из

Японии. Я видел одинокое письмо от нее. Джефи сказал, что его родители

развелись окончательно и бесповоротно, но, вернувшись из монастыря, он

попробует как-то помочь матери. Он не любил о ней говорить, а отец, конечно,

вообще не упоминал ее. Но отец мне нравился, мне нравилось, как он плясал,

неистовый, потный, как спокойно относился к эксцентричным выходкам других

гостей - пусть каждый делает, что хочет - и уехал домой около полуночи,

проплясав вниз к своей машине под дождем бросаемых цветов.

Еще был славный малый Эл Ларк, он все время просидел, развалясь, с

гитарой, перебирая струны, рокоча блюзовыми аккордами, иногда наигрывая

фламенко, а в три часа ночи, когда все уже угомонились, они с женой засыпали

во дворе в спальных мешках, и я слышал, как они дурачились в траве.

"Потанцуем?" - предлагала она. "Уймись же ты, дай поспать," - отвечал он.

Сайке с Джефи поругались, и она ушла, не захотев подняться с ним на

холм, почтить его чистые простыни. Я видел, как он, шатаясь, поднимается в

гору, праздник кончился.

Я проводил Сайке до машины и сказал:

- Слушай, зачем ты огорчаешь Джефи в эту прощальную ночь?

- Пошел он к черту, он все время делает мне гадости.

- Да брось ты, поднимись к нему, никто тебя там не съест.

- Ну и что. Я поехала в город.

- Ну перестань, не злись. Джефи говорил мне, что он тебя любит.

- Вранье.

- Эх, жизнь, - вздохнул я, уходя с бутылью вина, и, поднимаясь на холм,

слышал, как она пыталась развернуться на узкой дороге, но съехала задними

колесами в кювет и не смогла выбраться, поэтому ей все равно пришлось

ночевать у Кристины, на полу. Наверху в хижине тоже весь пол был занят: там

устроились и Бад, и Кофлин, и Альва, и Джордж, завернувшись в разнообразные

одеяла и спальные мешки. Расстилая свой спальник на мягкой траве, я подумал,

что устроился лучше всех. Вот и закончился праздник, все свое отвизжали,

отпели, отбарабанили, а толку? Развлекаясь своей бутылочкой, я принялся петь

в ночи. Ослепительно сияли звезды.

- Комар величиной с гору Сумеру намного больше, чем ты думаешь! -

крикнул Кофлин из домика, заслышав мое пение.

- Конская подкова намного нежнее, чем кажется! - отвечал я.

В фуфайке и кальсонах выскочил во двор Альва, стал танцевать в траве и

завывать длинные стихи. Наконец Бад принялся серьезно излагать свои новые

идеи. То есть у нас начался как бы новый виток. "Пошли вниз, посмотрим, не

осталось ли девчонок!" - я спустился, вернее, скатился с холма и опять

попытался затащить наверх Сайке, но она валялась на полу в полном

бесчувствии. Угли большого костра были все еще раскалены докрасна. Шон

храпел в жениной спальне. Я взял с доски кусок хлеба, намазал творожным

сыром и съел, запивая вином. В полном одиночестве сидел я у костра; на

востоке стало светать. "Ну и пьян же я! - сказал я. - Подъем! Подъем! -

заорал я. - Козел дня высунул рога рассвета! Никаких но! Никаких если! Эй

вы! фуфелы! свиньи! воры! гады! палачи! Бегом марш!" Внезапно я ощутил

невероятную жалость ко всем человеческим существам, кто бы они ни были, с их

лицами, скорбными ртами, личностями, попытками веселиться, мелкими

пакостями, чувством утраты, с их пустыми скучными остротами, обреченными на

мгновенное забвение: ах, к чему все это? Я знал, что звук тишины разлит

повсюду, и, значит, все есть тишина. А вдруг мы проснемся и увидим, что все,

что мы считали тем-то и тем-то, вовсе не является тем-то и тем-то?

Приветствуемый птицами, всполз я в гору и созерцал спящие тела,

распростертые и скрюченные на полу хижины. Кто все эти странные призраки,

укоренившиеся рядом со мной в этом дурацком земном приключеньице? И кто я

сам? Бедный Джефи, в восемь часов он вскочил и застучал в сковородку,

созывая всех на блины.
29

Праздник растянулся на несколько дней; на утро третьего дня повсюду еще

валялись люди, когда мы с Джефи потихоньку взяли рюкзаки, собрали немного

еды и зашагали вниз по дороге в оранжевом утреннем свете золотых деньков

Калифорнии. Предстоял чудесный день, мы снова были в своей стихии, в походе.

Джефи был в замечательном настроении.

- Черт, как хорошо наконец вырваться из этого разгула и оказаться в

лесу. Вот вернусь из Японии, Рэй, станет холодно, подденем теплое белье и

поедем стопом по стране. Представь себе, если можешь: океан и горы, Аляска,

Кламат, мощнейшие хвойные леса, озеро с миллионом диких гусей, вот где

бхикковать! У-у! Кстати, знаешь, что это значит по-китайски?

- Нет.

Мьюировский лес, но там, на севере тихоокеанского побережья, настоящие горы,

там-то и развернется в будущем все движение Дхармы. Знаешь, что я сделаю?

Напишу новую длинную поэму под названием "Реки и горы без конца", начну на

свитке, постепенно разворачивая его, чтобы появлялись все новые

неожиданности, а все прежнее забывалось, понимаешь, как река, или как вот

эти длиннющие китайские росписи на шелке, где два крошечных человечка бредут

по бесконечному горному пейзажу, среди искривленных деревьев, так высоко,

что к самому верху тают в тумане, в шелковой пустоте. Буду писать ее три

тысячи лет, она будет набита всевозможными сведениями из разнообразных

областей: сохранение почв, управление долиной Теннесси, астрономия,

геология, путешествия Чжуань Цуня, теория китайской живописи, восстановление

лесов, океаническая экология и пищевые цепи.

- Давай-давай. - Как всегда, я шагал за ним следом, и рюкзаки сидели на

плечах так удобно, как будто мы вьючные животные и без груза нам не по себе,

а когда начался подъем, я услышал все то же старое доброе одинокое старое

милое прежнее "топ-топ", вверх по тропе, медленно, миля в час. Поднявшись по

крутой дороге, мы миновали несколько домиков возле кустистых утесов со

струящимися водопадами, потом прошли вверх по лугу - бабочки, сено, немного

утренней росы, и по грунтовой дороге, под конец уже так высоко, что стало

видно всю Корте-Мадера, и Милл-Вэлли, и даже красную верхушку

Голден-Гейтского моста.

- Завтра вечером по дороге на Стимсон-Бич, - сказал Джефи, - увидишь

весь Сан-Франциско, белый, на берегу голубого залива. Ей-Богу, когда-нибудь

мы можем основать здесь, в горах Калифорнии, прекрасное свободное племя,

собрать девушек и плодить сияющее просветленное потомство, жить, как

индейцы, в вигвамах, питаться ягодами и почками.

- А бобы?

- Будем писать стихи, у нас будет свое издательство, "Дхарма-пресс",

будем печатать собственные стихи, напишем кучу стихов и издадим толстую

книжку ледяных бомб для глупой публики.

- А что публика, не так уж она плоха, они ведь тоже страдают. Как

прочтешь в газете: где-нибудь на Среднем западе сгорела толевая хибарка,

погибло трое детишек, и на фото рыдающие родители. Котенок, и тот сгорел.

Как ты думаешь, Джефи, Бог действительно создал мир от скуки, для

собственного развлечения? Если так, значит, Бог жесток.

- Погоди, ты какого Бога имеешь в виду?

- Ну, если хочешь, Татхагату.

- Как сказано в сутре, Бог, или Татхагата, не порождает мир, мир

возникает сам по себе, из-за невежества разумных существ.

- Но он же ведь порождает этих существ вместе с их невежеством. Как все

это печально. Я не успокоюсь, пока не выясню, почему, Джефи, почему.

- Ах, не смущай свое сознание. Помни, что в чистом сознании Татхагаты

нет такого вопроса - "почему", нет даже никакого связанного с ним значения.

- В таком случае на самом деле ничего не происходит.

Он бросил в меня палкой и попал по ноге.

- Ничего не произошло, - сказал я.

- Не знаю, Рэй, но мне нравится твоя печаль о мире. Этого довольно.

Взять, например, мои проводы. Все хотели веселиться и действительно

старались, а на следующий день проснулись с чувством какой-то печали,

разобщенности. Что ты думаешь насчет смерти, Рэй?

- Я думаю, смерть - это нам награда. Умирая, мы попадаем прямо на

Небеса, в нирвану, вот, собственно, и все.

- А вдруг переродишься куда-нибудь в нижние миры, где черти будут тебе

раскаленные железные шары в глотку запихивать?

- Мне-то жизнь уже железную ступню в глотку засунула. Хотя я считаю,

что все это только сон, состряпанный какими-то истеричными монахами, не

понявшими покоя Будды под деревом Бо; коли на то пошло - покоя Христа,

глядящего сверху вниз на головы своих мучителей и прощающего им.

- А ведь Христос тебе нравится, да?

- Конечно. И вообще, многие считают его Майтрейей, Буддой, который, по

предсказанию, последует за Шакьямуни, ты же знаешь, - "Майтрейя" на

санскрите означает "любовь", а Христос только о любви и говорил.

- Рэй, только не надо мне христианство проповедовать, так и вижу, как

ты на смертном одре целуешь крест, как Карамазов какой-нибудь, или как наш

друг Дуайт Годдард - жил буддистом, а перед смертью вернулся в христианство.

Нет, это не для меня, я хочу каждый день часами медитировать в пустынном

храме перед запертой статуей Кваннона, которую никому не позволено видеть,

ибо она обладает чрезмерной силой. Бей сильнее, старый алмаз!

- Когда-нибудь все раскроется.

- Помнишь приятеля моего, Рола Стурласона, который уехал в Японию

изучать камни Реандзи? Он плыл на торговом судне под названием "Морской

змей" и изобразил им на переборке в кают-компании морского змея с русалками,

к восторгу всей команды, они ужасно в него врубились и все тут же захотели

стать бродягами Дхармы. Теперь он совершает восхождение на священную гору

Хией в Киото, по снегу, наверное, прямиком вверх, туда, где нет троп,

крутизна, бамбуковые заросли и искривленные сосны, как на картинках. Ноги

промокли, обед забыт, вот так и надо лазить по горам.

- А между прочим, как ты собираешься одеваться в монастыре?

- Ну, ты что, все как положено, в стиле династии Цянь, длинные черные

одежды с широченными ниспадающими рукавами и множеством складок, чтоб

действительно почувствовать настоящий Восток.

- Альва говорит, что, пока мы тут торчим на "настоящем Востоке" с его

одеяниями, настоящие восточные люди читают сюрреалистов и Дарвина и торчат

на западных костюмах с галстуками.

- В любом случае, Восток и Запад встретятся. Подумай только, какая

великая произойдет революция, когда Восток наконец действительно встретится

с Западом, а все начнут такие, как мы. Подумай: миллионы людей с рюкзаками

пойдут по свету, поедут стопом, понесут другим людям слово.

- Совсем как в начале Крестовых походов, когда Вальтер Бессребреник и

Питер Отшельник повели толпы верующих оборванцев в Святую землю.

- Да, но то был все-таки мрак, европейское говно, а я хочу, чтоб у моих

бродяг Дхармы в сердце была весна, когда цветушки в деву, и маленькие птички

роняют свежие какашки, к изумлению кошек, которые только что собирались этих

птичек съесть.

- О чем ты думаешь?

- Просто складываю стишки в голове, по дороге к горе Тамальпаис.

Видишь, вон там впереди, такая же красивая, как и все горы в мире, смотри,

какая совершенная форма, эх, люблю Тамальпаис. Заночуем с той стороны, за

горой. К вечеру доберемся.

Природа Марин-Каунти была намного проще и мягче, чем суровая Сьерра,

куда мы ходили прошлой осенью: сплошь цветы, деревья, кустарники, правда,

много и ядовитого плюща по обочинам тропы. Дойдя до конца грунтовой дороги,

мы внезапно очутились в густом секвойном лесу и пошли вдоль трубопровода по

просекам, таким глубоким, что свежее утреннее солнце почти не проникало

туда, было холодно и сыро. Зато стоял чистый, глубокий, густой аромат хвои и

влажной древесины. Джефи был очень разговорчив, В походе он снова стал как

ребенок.

американцы, даром что не дураки и хотят как лучше, совершенно не понимают ни

Америки, ни людей, которые здесь действительно врубаются в буддизм, - и

ничего не смыслят в поэзии.

- Кто?

- Ну, эти люди, которые посылают меня туда и все оплачивают. Они тратят

архитектуру и прочую муру, которая нафиг никому не нужна, кроме богатых

разведенных американских туристок, а на самом деле единственное, что нужно -

построить или купить обычный японский домик с огородиком, просто место, где

люди могли бы спокойно зависать и заниматься буддизмом, а не очередная

американская показуха. Но я все равно предвкушаю, эх, братишка, так и вижу:

утро, сижу я на циновке у низкого столика, печатаю на машинке, рядом чайник

горячий, мои бумаги, карты, трубка, фонарик - все аккуратненько сложено, а

снаружи сливовые деревья, сосны, снег на ветвях, а наверху, на горе Хиейцан,

снег совсем глубокий, суги и хиноки растут, то есть секвойи, да, брат, и

кедры. Каменистые тропы ведут к затерянным в горах храмикам, на древних

замшелых маленьких площадях лягушки квакают, а внутри - небольшие статуи,

масляные лампы, золотые лотосы и лакированные сундуки для статуй. - Корабль

отплывал через два дня. - Но уезжать из Калифорнии тоже грустно... вот и я

хочу кинуть на нее прощальный взгляд, вместе с тобой, Рэй.

Просека вывела на дорогу, где стоял охотничий домик; перейдя через нее,

мы вновь углубились в заросли кустарника, вышли на тропу, которую и

знало-то, наверное, всего несколько человек, и оказались в Мьюировском лесу.

На мили вперед раскинулся он по широкой долине. Мили две мы прошагали по

старой просеке, а потом, вскарабкавшись по склону, Джефи вывел меня на

другую тропу, о существовании которой вообще вряд ли кто-либо подозревал. Мы

пошли по этой тропе, то вверх, то вниз, вдоль скачущего по камням ручья,

через который кое-где были перекинуты бревна и даже мостики, сооруженные, по

словам Джефи, бойскаутами: стволы, распиленные вдоль и уложенные плоской

стороной вверх, чтоб удобнее было ходить. Взобравшись по крутому сосновому

склону, мы вышли на шоссе, поднялись на травянистый холм и увидели нечто

вроде театра под открытым небом, построенного в греческом вкусе, с каменными

сиденьями вокруг голой каменной площадки, предназначенной для четырехмерных

представлений Эсхила и Софокла. Мы попили водички, сели, разулись и смотрели

с последнего ряда молчаливый спектакль. Вдалеке виднелся Голден-Гейтский

мост и белел Сан-Франциско.

Джефи принялся кричать, аукать, петь, свистать, веселясь от души.

Вокруг не было никого, кто бы мог его услышать.

- Вот так будет летом на вершине пика Заброшенности, Рэй.

- Впервые в жизни буду петь в полный голос.

- Если кто тебя и услышит, то разве что кролики да критически

настроенный медведь. Да, Рэй, Скэджит - одно из самых потрясающих мест в

Америке, эта река, змеящаяся по ущельям к своему безлюдному бассейну, эти

влажные снежные горы, переходящие в сухие сосновые, эти глубокие долины,

например, Большой Бобер и Малый Бобер, где сохранились, наверное, лучшие в

мире девственные кедровые леса. Я часто вспоминаю свою покинутую сторожку на

Кратерном пике, сидишь там - и никого, разве что кролики - воет ветер, а они

сидят себе и тихо старятся в своих пушистых гнездах, глубоко под камнями,

тепло им, сидят себе и грызут семечки, или что они там грызут.

Чем ближе к настоящей материи, братишка, к камню, воздуху, дереву,

огню, - тем духовнее оказывается мир. Все эти люди, считающие себя

прожженными практичными материалистами, ни черта не смыслят в материи, их

головы полны призрачных идей и ложных представлений. - Он поднял руку. -

Слышишь, перепел кричит?

- Интересно, что сейчас делается у Шона.

- Да ничего: встали и давай опять сосать вино и болтать чепуху. Лучше

было им всем пойти с нами, хоть научились бы чему-то. - Он вскинул на плечи

рюкзак и зашагал снова. Через полчаса ходьбы по пыльной тропке, иногда

перебираясь через мелкие ручьи, мы вышли на чудесный луг. Это и был привал

Портреро Медоуз - стоянка, устроенная Национальной Службой леса, - каменная

площадка для костра, столики для пикника и все прочее, но до выходных никто

здесь не появится. В нескольких милях от нас, на вершине горы Тамальпаис,

виднелась сторожка наблюдателя. Мы распаковали рюкзаки и спокойно провели

вечер, греясь на солнышке, или Джефи носился за бабочками и птицами,

записывая что-то в блокнотике, а я гулял по другой стороне, к северу, где

простиралась к морю каменистая пустыня, напоминающая Сьерры.

В сумерки Джефи развел большой костер и стал готовить ужин. Оба мы были

очень усталые и счастливые. Никогда не забуду, какой суп сварил он в тот

вечер - воистину лучший суп из всех, что я пробовал с тех пор, как, будучи

подающим надежды молодым писателем, обедал на кухне у Анри Крю. А всего-то

навсего - всыпать в котелок с водой пару пакетиков горохового супа, добавить

жареной ветчины кусочками, вместе с салом, и вскипятить.

Получился невероятно густой, настоящий гороховый вкус, да еще с

копченой ветчиной и жиром, как раз то, что надо пить в сумерках у

потрескивающего искрами костра. Кроме того, гуляючи, он нашел дождевики -

натуральные грибы, не в виде зонтиков, а просто большие, размером с

грейпфрут, шары белой крепкой мякоти; нарезав, он поджарил их на сале, и мы

ели их с рисом. Великолепный ужин. Мы вымыли посуду в журчащем ручье. Костер

отгонял комаров. Сквозь сосновые ветви глядел на нас нарождающийся месяц. Мы

расстелили спальные мешки в луговой траве и, усталые, рано легли.

- Вот, Рэй, - сказал Джефи, - скоро я буду далеко в море, а ты - на

трассе, вдоль по побережью к Сиэтлу и оттуда на Скэджит. Хотел бы я знать,

что с нами со всеми будет.

На этой дремотной ноте мы заснули. Ночью мне приснился яркий сон, один

из самых явственных снов моей жизни: китайский рынок, грязь, дым, толкотня,

нищие, торговцы, вьючные лошади, грязь, курильницы, на земле в грязных

глиняных корытах - кучи хлама и овощей на продажу, и вдруг -

бродяга-оборванец, сморщенный, коричневый, невероятный китайский бродяжка,

он только что спустился с гор и вот стоит на краю рынка, бесстрастно взирая

на все вокруг. Маленького роста, жилистый, лицо темно-красное, выдубленное

солнцем пустыни и гор, одежда - сборные тряпки, на спине кожаная котомка,

ноги босы. Только в Мексике, изредка, встречал я подобных людей - возможно,

эти нищие приходили в Монтеррей с каменистых суровых гор, где обитали в

пещерах. Но этот, китайский, был еще вдвое беднее, вдвое круче и бесконечно

загадочен, и, конечно же, это был Джефи. Тот же широкий рот, веселые

блестящие глаза, костистое лицо (похожее на посмертную маску Достоевского -

квадратный череп, выступающие надбровные дуги), такой же маленький, но

крепко сбитый, как Джефи. Проснувшись на рассвете, я подумал: "Ну и ну, так

вот что, значит, станется с Джефи? Может быть, он уйдет из монастыря да так

и пропадет, и мы никогда больше не увидимся, и превратится он в эдакого Хань

Шаня, призрака восточных гор, и даже китайцы будут бояться его, такого

оборванного и разбитого".

Я рассказал свой сон Джефи. Он уже, насвистывая, разводил костер.

- Ладно, хорош там в мешке дурака своего валять, лучше за водой бы

сходил. Йоделэйхи-хо! Рэй, я привезу тебе палочки разных благовоний из храма

холодной воды в Кийомицу и буду укладывать их одну за другой в большую

медную чашу для благовоний, с надлежащими поклонами. Годится? Сон ему,

видите ли, был. Что ж, если это я, значит, я. Вечно рыдающий, вечно юный,

у-у!

разгоревшийся костер. Туман еще путался в кронах и стлался по земле.

- Давай-ка собираться и сниматься отсюда, поглядишь на стоянку

Лорел-Делл. Потом спустимся к морю, искупаемся.

- Отлично. - На этот поход Джефи припас новое вкусное сочетание для

поднятия энергии: хрустящие крекеры, кусок острого чеддера и батон салями.

Мы запили этот завтрак свежим чаем и почувствовали, что как следует

подкрепились. Двое взрослых мужчин могли бы прожить двое суток на этом

концентрированном хлебе, салями (концентрированном мясе) и сыре, а всего-то

весу полтора фунта. Джефи был полон таких остроумных идей. Сколько надежды,

сколько человеческой энергии, сколько истинно американского оптимизма

таилось в его аккуратном маленьком теле! Вот он топает впереди и кричит мне: