Джек Керуак. Бродяги Дхармы

Марблмаунт. Вот я и дома.

Помощник лесника стоял и смотрел на нас.

- Это ты Смит?

- Ага.

- Да нет, просто подвез.

- Одурел что ли превышать, тут государственная собственность.

Я прикусил язык. Вот так-то, больше я не свободный бхикку, по крайней

мере до следующей недели, пока не доберусь до своего высотного убежища.

Целую неделю пришлось провести в школе пожарных, все в касках, надетых прямо

или лихо сдвинутых (как у меня), мы копали траншеи в мокром лесу, валили

деревья и тушили маленькие учебные пожары, причем я встретился со старым

лесником, а когда-то логгером Берни Байерсом, тем самым, чьему гулкому

"лесорубному" голосу смешно подражал Джефи.

Мы с Берни сидели в его грузовике, в лесу, и говорили о Джефи. "Что ж

он сам-то не приехал, как не стыдно. Он у нас был лучшим наблюдателем и,

ей-Богу, лучше всех работал на расчистке тропы. Всегда такой бодрый, готов

лазить и лазить сколько угодно, и не унывает, да, лучшего парня я не

встречал. И никого не боялся: всегда скажет, что думает. Вот это я люблю:

когда перестанут люди говорить, что думают, тут мне и на покой пора,

заберусь на самую верхотуру, да где-нибудь там в сарайчике и сдохну. Кстати,

Джефи, куда б его ни забросило, сколько б он лет ни прожил - всегда будет

молодцом". Берни было за шестьдесят, и говорил он о Джефи по-отечески.

Вспомнили его и другие парни, все удивлялись, почему он не приехал. В тот

вечер, на сороковую годовщину работы Берни в лесничестве, ребята преподнесли

ему подарок - новенький кожаный ремень. Старине Берни постоянно не везло с

ремнями, так что он подпоясывался какой-то веревкой. Тут он затянулся новым

ремнем и сказал что-то смешное насчет того, что теперь особо не разъешься, и

все захлопали и закричали "ура".

Я решил, что Берни и Джефи - лучшие из всех, кто когда-либо работал в

этих краях.

После занятий в школе пожарных я бродил по горам за лесничеством или

просто сидел на берегу Скэджита, скрестив ноги, с трубкой и бутылкой вина,

вечерами и лунными ночами, пока другие ходили по пиву на местные карнавалы.

У Марблмаунта Скэджит был чисто-зеленым бурлящим потоком растаявшего

снега; вверху окутанные облаками кроны тихоокеанских северо-западных сосен,

еще выше маячили горные пики, тоже укрытые облаками, сквозь которые нет-нет

да и проглядывало солнце. Стремительный поток чистоты у моих ног - это была

их работа, работа спокойных гор. Солнце сверкало на перекатах, цеплялись за

берег упрямые коряги. Птицы рыскали над водой в поисках тайно улыбавшейся

рыбы, - изредка, выскочив из воды и изогнувшись серебряной аркой, рыба вновь

ныряла в глубину, и лазейку, куда она ускользнула, поспешно смывало бегущей

водой. Со скоростью двадцать пять миль в час неслись по течению бревна и

коряги. Я так понял, что, если попробовать переплыть эту довольно узкую

речку, снесет на добрых полмили вниз. Волшебная речная страна, пустота

золотой вечности, ароматы мха, коры, веток, глины, вся эта кажимость перед

глазами, журчащая, бурлящая и вместе с тем спокойная и нескончаемая,

заросшие деревьями холмы, пляшущие блики солнца. Я смотрел вверх, и облака

представлялись мне лицами отшельников.

Сосновым ветвям, видимо, нравилось плескаться в воде. Деревья на

вершинах с удовольствием кутались в серый туман. Пронизанные солнцем листья

трепетали на северо-западном ветерке и, казалось, родились, чтобы

радоваться.

Нетронутые снега на горизонте казались теплыми и уютными. Во всем была

разлита какая-то вечная отвязанность и отзывчивость, выше истины, выше синей

пустоты пространства. "Будда ты мой, как могуче терпение гор", - произнес я

вслух и отхлебнул вина. Было прохладно, но выглядывало солнце, и пень, на

котором я сидел, становился жаркой плитой. А когда я возвращался к тому же

пню лунной ночью, мир был похож на сон, на фантом, на пузырь, на тень, на

исчезающую росу, на вспышку молнии.

Наконец пришла пора собираться в путь, на мою гору. В местной

продуктовой лавочке я накупил припасов на сорок пять долларов в кредит, все

это мы с Хэппи, погонщиком мулов, закинули в грузовик и двинулись вверх по

реке к дамбе Дьябло. Скэджит все сужался, теперь это был уже настоящий

горный поток, он скакал по камням, принимая в себя низвергающиеся с

густолесных берегов ручьи, становясь все более крутым и буйным. В девяностых

годах прошлого века в этих краях свирепствовала золотая лихорадка, старатели

проложили тропу меж гранитных скал вдоль ущелья от Нью-Хэлема туда, где

сейчас озеро Росс, последняя дамба, и испещрили своими метками берега ручьев

Рубинового, Гранитного и Каньонного, застолбив там множество участков, так и

не окупившихся. Теперь большая часть этой тропы все равно оказалась под

водой. В 1919 году в верховьях Скэджита и во всей округе моей горы, пика

Заброшенности, разразился небывалый пожар, два месяца бушевал он, так что

небо над северным Вашингтоном и Британской Колумбией заволокло дымом и

солнце скрылось из виду. Правительство пыталось бороться, на пожар бросили

тысячу человек в пожарных касках и с насосами, три недели трудились они в

лесничестве Марблмаунт, но лишь осенние дожди смогли остановить пламя, и мне

сказали, что до сих пор на пике Заброшенности и в некоторых долинах

попадаются обгорелые коряги. Потому и название такое: пик Заброшенности.

- Смотри только, - сказал Хэппи-погонщик, забавный дядька в старой, еще

с Вайоминга, обвислой ковбойской шляпе, постоянно крутивший самокрутки и

отпускавший шуточки, - не будь таким, как тот парень, что сидел тут на

Заброшенности за несколько лет до тебя, мы его туда снаряжали, свет не

видывал такого растяпы, привез я его наверх, а он, значит, решил яичницу на

ужин сбацать, кокнул яйцо, да и промахнулся, мимо сковородки, мимо плиты,

прямо себе на ботинок, стоит дурак дураком и не знает, куда деваться; я

уходил, говорю ему: смотри тут особо не гоняй, а он, балда, знай свое: "Да,

сэр, да, сэр".

- Ну, неважно, главное, я хочу остаться на лето один.

- Это сейчас, а посмотрим, что ты запоешь через недельку. Сперва-то все

храбрые. А потом, глядишь, уже начал сам с собой разговаривать. Это еще

ничего, только смотри не начни сам себе отвечать, сынок. - Старина Хэппи

погнал мулов по тропе вдоль ущелья, а я поплыл на катере от дамбы Дьябло к

подножию дамбы Росс, откуда открывались потрясающие горные просторы, широкая

панорама национального парка Маунт-Бейкер вокруг озера Росс, чьи воды

светились до самой Канады. Плавучая база Службы леса на дамбе Росс была

принайтована в бревенчатой набережной неплотно, и ночью уснуть на койках

было сложно из-за хлюпанья волн и глухого стука бревен о бревна.

Той ночью полная луна танцевала на воде. Один из наблюдателей сказал:

"Когда луна стоит вот так, прямо на горе, всегда представляю себе на ее фоне

силуэт койота".

Наконец настал дождливый серый день моего отбытия на пик Заброшенности.

Нам предстояло подняться туда втроем, вместе с помощником лесника - верхом,

под проливным дождем, прогулка не из приятных. "Слышь, надо тебе было

включить в список продуктов пару кварт бренди, там на холоду не помешало

бы," - заметил красноносый Хэппи. Мы стояли возле кораля, Хэппи привязывал

животным на шею мешки с кормом, и они жевали, не обращая внимания на дождь.

Мы догребли до бревенчатых ворот, протолкались наружу и поплыли под

гигантскими колпаками гор, Старателя и Рубиновой. Волны сталкивались,

обдавая нас брызгами. В плавучем домике проводника нас уже ждал кофе. Пихты

на крутых склонах вокруг озера маячили в тумане, как толпы призраков. Холод,

сырость, настоящие трудности Северо-запада.

- А пик Заброшенности где? - спросил я.

- Сегодня не увидишь его, пока не окажешься на самой вершине, - сказал

Хэппи, - и вряд ли тебе там понравится. Там сейчас снег, град лупит. Ты

уверен, что у тебя не заначена где-нибудь бутылочка бренди? - Бутылку

черничного, купленного им в Марблмаунте, мы уже уговорили.

- Хэппи, когда я спущусь с этой горы в сентябре, куплю тебе целую

кварту виски. - За то, что я наконец обрел свою гору, мне должны были

неплохо заплатить.

- Учти, я запомнил. - Джефи много рассказывал мне про Хэппи-погонщика.

Славный был дед; они с Берни Байерсом были лучшие старики в округе. Отлично

знали и горы, и вьючных животных, и при этом не лезли в начальство.

Хэппи тоже с грустью вспомнил Джефи.

- Сколько он знал забавных песенок и всяких штук! А тропы как любил

расчищать. Раз в Сиэтле завел себе подружку-китаезу, я ее видел у него в

гостинице, да, скажу я тебе, по части баб он не промах. - И в вое ветра, в

плеске волн вокруг плавучего домика услышал я голос Джефи, распевающего

веселые песни.

"Это его озеро, его горы," - думал я, и мне так захотелось, чтобы Джефи

был рядом и видел: я делаю все, как он хотел.

Через пару часов мы пристали к крутому берегу в восьми милях вверх по

озеру, привязали баржу к старым пням, и Хэппи стегнул первого мула;

навьюченное животное рванулось вверх по крутому скользкому берегу,

спотыкаясь, на разъезжающихся ногах, и едва не свалилось в озеро вместе со

всеми моими припасами, но все же преодолело склон и потопало в тумане на

тропу, ждать хозяина. За ним последовали другие мулы, нагруженные разным

снаряжением, наконец Хэппи на коне, я на кобыле Мэйбл и замыкающим - Уэлли,

помощник лесника.

Мы помахали буксирщику, и печальный мокрый караван пустился в трудный

арктический путь под дождем, в тумане, вверх по узким каменистым тропам,

задевая кусты и деревья, обдававшие нас до костей холодным душем. Вскоре я

отвязал от луки седла свое нейлоновое пончо и накинул на себя - призрачный

монах на коне. А Хэппи и Уэлли так и ехали без всяких накидок, насквозь

промокшие, опустив головы. Время от времени лошади спотыкались на мокрых

камнях. Так продвигались мы все выше и выше, пока тропу не преградил упавший

ствол, тогда Хэппи спешился, достал двусторонний топор и, крякая, потея,

ругаясь, стал прокладывать короткий путь в обход преграды, вместе с Уэлли,

мне же поручили наблюдать за животными, что я и осуществил с некоторым даже

комфортом, расположившись под кустом и сворачивая себе сигаретку. Мулы

боялись крутизны и неровности новой тропы, и Хэппи ругался на меня: "Да что

ж ты, черт, тащи ты их прямо за холку!" Потом уперлась кобыла. "Тащи ее

наверх! Я, что ли, сам все должен делать?"

В конце концов мы выбрались оттуда и продолжали восхождение, скоро

кустарник кончился, мы поднялись на высоту альпийских лугов, где синий люпин

и красный мак трогательно украшали серый туман смутными пятнышками цвета, и

усилившийся ветер хлестал нас мокрым снегом. "Пять тысяч футов!" - крикнул

Хэппи, обернувшись и сворачивая самокрутку: поля старой шляпы заворачиваются

на ветру, посадка легкая - как-никак всю жизнь в седле. Все вверх и вверх

вилась тропа по мокрым вересковым лугам, ветер все крепчал, наконец Хэппи

крикнул: "Видишь вон там утес?" Я глянул вверх: в тумане, прямо над нами,

маячил серый призрак скалы. "Дотуда еще тысяча футов, а кажется - рукой

подать. А там уже, считай, на месте - полчаса останется".

- Ты точно не прихватил лишнюю бутылочку бренди, ма-а-ленькую? -

крикнул он через минуту. Промокший до нитки, он не унывал, и я слышал, как

он пел на ветру. Постепенно мы поднялись выше леса, луга сменились угрюмыми

скалами, на земле появился снег. Копыта хлюпали по нему, оставляя затекающие

водой ямки, да, высоко мы забрались. Но по сторонам не было видно ничего,

кроме тумана, белого снега и летящих туч. В ясный день я увидел бы, над

какими пропастями вьется тропа, и испугался бы, что лошадь может сорваться;

теперь же я мог различить лишь слабые намеки на верхушки деревьев, похожие

на кустики травы, далеко внизу. "Эх, Джефи, - думал я, - а ты-то плывешь

себе там в океане, в уютной, безопасной каюте, и пишешь письма Сайке, Шону и

Кристине".

Снег стал глубже, и град начал сечь наши красные обветренные лица.

"Почти пришли!" - крикнул Хэппи. Мне было холодно и мокро; я спешился и

просто повел лошадь вверх по тропе, что-то вроде стона облегчения издала

она, избавившись от груза, и послушно последовала за мной. Хватит с нее и

тяжести припасов. "Вон она!" - крикнул Хэппи, и в клубящемся тумане на голой

вершине мира увидел я смешной, почти китайский домик с острой крышей,

окруженный островерхими юными пихтами и валунами, снежными наносами и

островками мокрой травы с крохотными цветочками.

Я сглотнул. На вид мрачновато. Так это и есть мой дом на все лето?

Мы добрели до бревенчатой изгороди, построенной в тридцатые годы кем-то

из моих предшественников, привязали животных и сняли вьюки. Хэппи подошел к

хижине, снял закрывавший дверь щит, достал ключи и открыл ее: внутри серо,

сыро, промозгло, стены с потеками, жалкая деревянная койка с веревочным

матрасом (чтобы не притягивал молнию), непроглядно запыленные окошки, и

самое неприятное - весь пол в изжеванных мышами обрывках старых журналов,

вперемешку с кусками бывшей еды и бессчетнми черными катышками крысиного

дерьма.

- Ну что, - сказал, скаля длинные зубы, Уэлли, - разгребать и

полку мыльной тряпкой. - Что я и сделал: никуда не денешься, мне уже платят.

Но добрый старина Хэппи развел огонь в пузатой печурке и поставил на

нее кастрюльку с водой и бухнул туда полбанки кофе: "Самое лучшее - это

настоящий крепкий кофе, мы, брат, в этих краях такой кофе пьем - волосы

дыбом!"

- На какой мы высоте?

- Шесть с половиной тысяч.

- А как я увижу пожар? Туман же сплошной.

- Через пару дней все это сдует, и отсюда будет видно на сто миль в

любую сторону, не волнуйся.

Но я не поверил. Я вспомнил слова Хань Шаня о никогда не уходящем

тумане на Холодной Горе; только тут я начал как следует понимать Хань Шаня и

восхищаться его выносливостью. Мы с Хэппи и Уэлли вышли, установили

анемометр, еще что-то делали, потом Хэппи вернулся в хижину и стал готовить

шкворчащий ужин - яичницу с ветчиной. Мы от души напились кофе и плотно

поели. Уэлли распаковал рацию и связался с плавучей базой на озере Росс.

Потом они улеглись спать в своих мешках на полу, а я на сырой койке - в

своем.

перед отъездом обернулись и спросили: "Ну как, тебе все еще нравится на пике

Заброшенности?"

- Не забудь, что я тебе говорил насчет ответов на собственные вопросы,

- добавил Хэппи. - А мишка придет, будет в окна заглядывать - закрой глаза,

и все.

деревьев, и вскоре скрылись из виду, вот я и остался один на пике

Заброшенности не знаю насколько, навеки, я был уверен, что не выберусь

отсюда живым. Пытался разглядеть горы, но лишь в редких просветах среди

клочьев летящего тумана смутно мелькали дальние очертания. Махнул рукой и

потратил целый день на уборку домика.

Ночью, накинув пончо поверх теплой одежды и непромокаемой куртки, я

вышел помедитировать на туманной крыше мира. Здесь-то уж точно было Великое

Облако Истины, Дхармамега, высшая цель. В десять часов появилась первая

звезда; неожиданно белая мгла кое-где рассеялась, и мне показалось, что я

вижу горы, хмурые черные громады прямо напротив, совершенно черные, с белым

снегом на вершинах, так близко, так внезапно, что я чуть не подпрыгнул. В

одиннадцать я увидел звезду над Канадой, на севере, и даже оранжевая лента

заката угадывалась за туманом, но я тут же забыл обо всем, заслышав, как

скребутся в двери погреба крысы. Среди овсяных и рисовых зернышек и всякого

старья, оставшегося от поколений аборигенов Заброшенности, носились по

чердаку на черненьких лапках ромбовидные мыши. "О-хо-хо, - подумал я, -

неужели придется полюбить это? А не удастся - куда деваться?" Оставалось

только лечь спать, зарывшись головой в подкладку.

Среди ночи, в полусне, я, должно быть, слегка приоткрыл глаза - и вдруг

проснулся в ужасе, волосы дыбом - огромное черное чудовище стояло за окном;

смотрю - а над ним звезда: это гора Хозомин, за много миль отсюда, у самой

Канады, наклонилась над моим двором и заглядывает в окошко. Туман рассеялся,

великолепная звездная ночь. Ну и гора! Той самой безошибочной формы - замок

колдуна - которую изобразил Джефи на рисунке, висевшем на холщовой стене в

цветочной хижине на Корте-Мадера. Вокруг горы по уступам вилась как бы

спиральная дорога, до самого верха, где возвышался настоящий замок колдуна,

указывая острым пиком в бесконечность. Хозомин, Хозомин, самая мрачная гора

из всех, что я видел, но и самая прекрасная, как понял я, узнав ее лучше и

увидев за ней северное сияние, отражение всех полярных льдов с другой

стороны мира.
33

Ура, проснувшись утром, я увидел синее небо и солнце, я вышел в свой

альпийский дворик - и вот оно, то, о чем рассказывал Джефи: сотни миль

белоснежных вершин, девственных озер и высокого леса, внизу же, вместо всего

остального мира, простирается зефирное море облаков, ровно, точно крыша, по

всем направлениям, все долины залиты сливками - так называемые низовые

облака, далеко внизу от моей 6600-футовой верхотуры. Я сварил на плите кофе,

вышел и уселся на деревянные ступенечки, отогревая на солнцепеке

протуманенные насквозь кости. "Тю-тю", - сказал я большому пушистому

кролику, и с минуту он спокойно радовался вместе со мной, глядя на облачное

море. Я поджарил яичницу с ветчиной, вырыл мусорную яму в сотне ярдов вниз

по тропе, набрал дров и сориентировался на местности с помощью приборов.

Теперь все волшебные горы и ущелья обрели названия, те имена, что так часто

пел мне Джефи: Джек-гора, гора Ужаса, гора Гнева, Часовой, гора Отчаяния,

Золотой Рог, Старатель, Кратерная, Рубин, к западу - Бейкер (Пекарь),

огромнейших размеров, Балда, Кривой Палец, и сказочные названия ручьев: Три

Дурака, Корица, Беда, Молния, Выживай. И все это только мое, ничьим больше

человеческим глазам не принадлежит эта грандиозная циклорамическая

вселенная. Я испытал потрясающее чувство, что все это сон; это чувство не

оставляло меня целое лето, постоянно усиливаясь, особенно когда для

улучшения кровообращения я стоял на голове, на самой вершине, подстелив в

качестве коврика холщовый мешок, и тогда горы казались пузырями, висящими в

пустоте вниз головой. Я действительно осознал, что и они вниз головой, и я

вниз головой! Здесь не было ничего, что скрывало бы факт притяжения, которое

держит нас невредимыми вниз головой на поверхности земного шара в

бесконечном пустом пространстве. И вдруг я понял, что на самом деле один и

делать нечего, как только питаться, развлекаться и отдыхать, никто не

осудит. Мелкие цветочки росли повсюду среди камней, никто их об этом не

просил, так же как и меня. После полудня зефирная облачная крыша распалась

на отдельные островки, и взору моему открылось озеро Росс, прелестная

лазурная лужица далеко внизу, с крохотными игрушечными лодчонками

отдыхающих, даже самих лодок не видно, слишком далеко, только жалкие

царапинки, которые оставляли они, бороздя зеркальную водицу. Видно было, как

отражались в нем сосны, направленные в бесконечность. Вечером я лежал на

траве, передо мной расстилалось все это великолепие, стало скучновато, и я

подумал: "Ничего там нет, потому что мне все равно". Потом вскочил и

принялся петь, и плясать, и свистать сквозь зубы, и издалека, из-за ущелья

Молнии, прилетело нечто чересчур огромное, чтоб называться эхом. За домом

было большое снежное поле, снабжавшее меня питьевой водой до самого

сентября: приносишь домой ведро снега в день, растает - и черпай жестяной

кружкой ледяную воду.

С самого детства не был я так счастлив, я наслаждался одиночеством и

никуда не торопился. "Тра-ля-ля, тру-ля-ля!" - распевал я, гуляя и поддавая

ногами камешки. Наступил мой первый закат - невероятный. Горы покрыты

розовым снегом, кружевные облака вдали - как древние дальние роскошные

города в стране Будды, ветер без устали трудится, дует, раскачивая мой

корабль. Молодой месяц с выступающей челюстью, тайно смешной, на

бледно-синей полоске над чудовищными плечами тумана, поднявшегося с озера

Росс. Из-за склонов возвышаются заостренные пики, как на картинках, которые

я хмуро рисовал в детстве. Где-то, казалось, вершится золотой праздник

радости.

"О, как я счастлив!" - записал я в дневнике. В очертаниях вечереющих

гор я увидел надежду. Джефи был прав.

Тьма окутала мою гору, наступала звездная ночь, я затопил печку, напек

вкусных ржаных оладий и приготовил крепкий говяжий бульон. Сильный западный

ветер навалился на мою хибарку, но она была построена на совесть, с

железными опорами, уходящими в бетонный фундамент - авось не сдует. Я был

доволен жизнью. Всякий раз, выглядывая из окошка, я видел пихты на фоне

заснеженных вершин, поволоку тумана или озеро внизу, рифленое, лунное, как

игрушечный прудик в ванной. Я собрал небольшой букет из люпина и горных

цветочков и поставил в кофейную кружку с водой. Вершина Джек-горы была

убрана серебристыми облаками. Порой вдалеке вспыхивали зарницы, внезапно

выхватывая из тьмы необъятные горизонты. Иногда по утрам туман заливал весь

мой горный хребет, хребет Голода, точно молоком.

Следующее воскресное утро явило мне в точности такой же, как и в первое

утро, пейзаж из облачного зефира в тысяче футов внизу. Когда становилось

скучно, я всегда лез в свою банку с табаком "Принц Альберт" и сворачивал

сигаретку: что может быть лучше, чем не спеша, с наслаждением выкуренная

самокрутка? Я расхаживал в яркой серебряной тиши, с алеющей на западе

полосой заката, и все насекомые умолкали и прятались, чтя луну. Бывали

невыносимо жаркие дни, с нашествиями насекомых, крылатых муравьев, ни

воздуха, ни тучки, непонятно, откуда на севере, на вершине горы, такая

жарища. В полдень единственный звук в мире - согласное симфоническое гуденье

миллиона насекомых, моих друзей. Но приходила ночь, а с ней и горная луна,

на озере лунная дорожка, я выходил и сидел в траве, медитируя лицом на

запад, желая, чтобы во всей этой безличностной материи был Личностный Бог. Я

шел на снежное поле, выкапывал из снега банку с пурпурным желе и смотрел

сквозь него на луну. Я чувствовал, будто мир катится к луне. Ночью, когда я

забирался в свой спальник, из нижнего леса приходили олени и угощались

остатками пищи, выставленными в жестяных тарелках на двор: широкорогие

самцы, нежные оленихи и смешные детеныши были похожи на фоне лунных скал на