Джек Керуак. Бродяги Дхармы

вебкоровский проигрыватель, с тремя скоростями и такой громкостью, что с

домика запросто могла слететь крыша: она ведь была фанерная, как и стены;

как-то в одну из наших ночных дзен-безумских пьянок я от радости прошиб

стену кулаком, Кофлин увидел меня и дюйма на три просунул голову в дыру.

Примерно в миле оттуда, вниз по Милвиа-стрит и вверх к кампусу

Калифорнийского университета, за другим большим старым домом на тихой улице

Хиллегасс, пряталась хижина Джефи, гораздо меньше нашей, футов двенадцать на

двенадцать, внутри - ничего, кроме типичных аксессуаров нехитрого

монашеского быта, никаких стульев или там романтических кресел-качалок, одни

соломенные циновки. В углу - знаменитый рюкзак с начищенными котелками,

которые вложены друг в дружку, упакованы и завязаны в синий платок как

единое компактное целое. Деревянные японские сандалии-гэта, которые он

никогда не носил, и пара домашних черных носков-пата, чтобы мягко ступать по

славным соломенным циновкам: место для четырех пальцев с одной стороны и для

большого - отдельно. У него имелось множество апельсиновых ящиков, набитых

прекрасными учеными книгами, кое-что на восточных языках, все великие сутры,

комментарии к сутрам, полное собрание сочинений Д.Т.Судзуки и отличный

четырехтомник японских хокку. Кроме того, была огромная коллекция лучшей

мировой поэзии. На самом деле, если сюда залез бы вор, единственное, что

стоило бы брать - это книги. Вся одежда - поношенная, приобретенная с

беспечной радостью в магазинах "Доброй воли" и Армии спасения: штопаные

шерстяные носки, цветные фуфайки, джинсы, рабочие рубахи, мокасины и

несколько свитеров с высоким горлом, которые он надевал все сразу морозными

горными ночами на Высоких Сьеррах Калифорнии или Высоких Каскадах Вашингтона

и Орегона во время своих невероятных долгих походов, порой многонедельных,

всего с несколькими фунтами сушеных припасов в рюкзаке. Из нескольких

апельсиновых ящиков был составлен стол, и летним вечером, когда я впервые

пришел туда, на этом столе, рядом с Джефи, склонившим серьезную голову над

иероглифами китайского поэта Хань Шаня, мирно дымилась чашка чаю. Кофлин дал

мне адрес, и я пришел: вначале увидел велосипед Джефи на лужайке перед

большим хозяйским домом, а потом и кучку странных валунов и камней с

забавными деревцами, принесенными им из горных походов, чтобы устроить

собственный "японский чайный садик" или "сад чайного домика", ибо над

скромной обителью шелестела вполне подходящая сосна.

Никогда не видел я более мирной сцены, чем в тот прохладный алеющий

вечер, когда попросту открыл дверку, заглянул внутрь, и увидел, как он сидит

с книгой в углу своей хижины на циновке, скрестив ноги и подложив под себя

пеструю подушку, похожий в очках на старого мудрого ученого, а рядом

жестяной чайничек и дымящаяся фарфоровая чашка. Он спокойно поднял голову,

увидел, что это я, сказал: "А, Рэй, заходи" - и снова углубился в чтение.

- Чем занимаешься?

- Перевожу великую поэму Хань Шаня "Холодная Гора", написанную тысячу

лет назад, частично на скалах, в сотнях миль от человеческого жилья.

- Ого.

- Между прочим, входя сюда, следует разуться, посмотри, тут циновки,

мягкой подошве и оставил их у порога; Джефи кинул мне подушку, на которую я

уселся, скрестив ноги и прислонясь к дощатой стенке, с чашкой горячего чая.

- Читал когда-нибудь Книгу Чая? - спросил он.

- Нет, а что это за книга?

- Научный трактат о том, как заваривать чай, основанный на знаниях,

полученных за две тысячи лет приготовления чая. Там описано, как должен

действовать первый глоток чая, и второй, и третий, просто настоящий экстаз.

- То есть они как бы торчали ни на чем?

- Отпей чайку и поймешь; это хороший зеленый чай. - Чай был и впрямь

хорош, я сразу ощутил тепло и покой. - Почитать тебе из этой поэмы Хань

Шаня? Рассказать о нем?

- Давай.

- Значит, Хань Шань был китайский ученый, который устал жить в большом

городе и удалился в горы.

- Прямо как ты.

- Тогда это действительно было возможно. Он жил в пещерах недалеко от

буддийского монастыря в Тянь-Цзиньском районе Тьен Тая, дружил с

единственным человеком, забавным дзенским безумцем Ши-те, который работал

уборщиком в монастыре, подметал его соломенной метлой. Ши-те тоже был

поэтом, но записал очень немногое. Изредка Хань Шань спускался с Холодной

Горы в своей одежде из коры деревьев, приходил на теплую кухню и ждал пищи,

но никто из монахов не кормил его, так как он не хотел принимать устав и

медитировать трижды в день по удару колокола. Понимаешь, почему у него

тут... вот послушай, я тебе переведу, - и, заглянув ему через плечо, я стал

следить, как он читает по крупным птичьим следам иероглифов: - "Вверх иду по

тропинке Холодной Горы, вьется тропинка все вверх и вверх, в длинном ущелье

осыпь и валуны, широкий ручей, изморозь на траве, влажен мох, хоть дождя и

не было, сосна поет, но ветра нет, кто порвет путы мира и воссядет со мною

среди облаков?"

- Ух ты.

- Это, конечно, мой перевод, тут, видишь, по пять иероглифов в столбце,

приходится вставлять всякие западные предлоги, артикли и тому подобное.

- А почему не перевести как есть, пять знаков - пять слов? Вот эти пять

первых, что они означают?

- Это иероглиф "взбираться", это - "вверх", это - "холодный", это -

"гора", это - "тропинка".

- Все правильно, "Вверх иду тропинкой Холодной Горы".

- Ну, да, а здесь как быть: "длинный", "ущелье", "завалить", "лавина",

"валуны"?

- Это где?

- Вот, в третьем столбце. Получается: "Длинное ущелье завалено лавиной

валунами".

- Но так даже лучше!

- Вообще-то да, я думал об этом, но мне надо получить одобрение

китаистов в университете, и чтобы это было понятно по-английски.

- Эх, как здорово, - сказал я, оглядывая комнату, - и ты сидишь тут так

тихо в этот спокойный час, читаешь, один, в очках...

- Вот что, Рэй, надо тебе сходить со мной в горы. Хочешь, залезем на

Маттерхорн?

- Давай! А где это?

- В Высоких Сьеррах. Можно доехать дотуда с Генри Морли, на его машине,

а там у озера выйти, взять рюкзаки - и вперед. Я понесу всю еду и

снаряжение, а ты мог бы одолжить у Альвы рюкзачок и понесешь запасные носки,

ботинки и разную мелочь.

- А вот эти иероглифы что означают?

- Эти иероглифы означают, что Хань Шань спустился с горы после

многолетних скитаний, чтобы повидать близких, и вот он говорит: "Все это

время я жил на Холодной Горе" - и так далее, - "вчера навестил я друзей и

родных, более половины из них ушло к Желтым Источникам" - то есть умерло, -

"ныне утром смотрю на свою одинокую тень, читать не могу, глаза полны слез".

- Тоже на тебя похоже: читаешь, а глаза полны слез.

- У меня не полны слез!

- Ну, будут полны, потом, через много лет.

- Это точно, Рэй... И вот тут, смотри: "На горе холод, всегда, а не

только в этом году", видишь ли, он в самом деле высоко забрался, на

двенадцать-тринадцать тысяч футов, а то и выше, вот он говорит: "Зазубренные

отроги в вечном снегу, в темных ущельях лес, туман моросит, трава прорастает

только к концу июня, в начале августа начинается листопад, и я тут торчу

высоко, как наркоман..."

- "Торчу, как наркоман?"

- Ну, это я так перевел, вообще-то здесь сказано - как сластолюбец в

городе у подножья горы, я просто осовременил.

- Здорово. - Я поинтересовался, почему Джефи избрал своим героем Хань

Шаня.

- Потому что он жил в горах и был поэт и буддист, упражнялся в

это не врубаюсь, мне кажется, в современном мире это немножко чересчур, ведь

все живые существа питаются, как могут. И он был человек одиночества, смог

удалиться от мира и жить себе в чистоте и истинности.

- Тоже похоже на тебя.

- И на тебя, Рэй. Я ведь не забыл твои рассказы, как ты медитировал в

лесу в Северной Каролине, и все такое. - Джефи был очень печален, даже

подавлен, я еще не видел его таким тихим, меланхоличным, задумчивым, он

говорил с какой-то материнской нежностью, будто издалека, с бедным томящимся

существом (то есть со мной), нуждающимся в поддержке и утешении, он ничего

не изображал и был как бы в трансе.

- Ты сегодня медитировал?

- А как же, я каждое утро до завтрака медитирую, и еще вечером подолгу,

если не помешают.

- Кто?

- Разные люди. Иногда Кофлин, вчера вот Альва заходил, Рол Стурласон,

- "Ябьюм"? Это что такое?

- Не знаешь, что такое "ябьюм", Смит? Потом расскажу. - Он был слишком

опечален, чтобы говорить о "ябьюме", как я выяснил в одну из ближайших

ночей. Мы еще поговорили о Хань Шане и о стихах, написанных на скалах, а

когда я уходил, пришел Рол Стурласон, высокий симпатичный блондин, чтобы

обсудить подробности их предстоящего путешествия в Японию. Этого Рола

Стурласона интересовал сад камней Р,андзи в монастыре С,кокудзи в Киото, это

просто старые камни, но расположенные таким образом, что получается,

очевидно, некая мистическая эстетика, так что каждый год тысячи туристов и

монахов приезжают туда, чтобы, созерцая камни, обрести спокойствие духа. Я

никогда не встречал людей столь странных и при этом прямых и серьезных, как

этот Стурласон. Больше я его не видел, вскоре он уехал в Японию, но не могу

забыть, как он ответил на мой вопрос: "Кто же так здорово расположил эти

камни?"

- Это неизвестно; какой-то монах, или монахи, много лет тому назад. Но

через форму мы можем познать пустоту. - Он показал мне фотографию этих

камней на аккуратно разровненном граблями песке, похожих на острова в море,

словно с глазами (неровностями), на фоне аккуратной архитектуры

монастырского дворика. Потом он показал схему расположения камней с

проекцией их силуэтов, где прослеживалась геометрическая логика и все такое,

говорил про "одинокую индивидуальность", и что камни - "выпуклости,

расталкивающие пространство", все это имело какое-то отношение к коанам, но,

честно говоря, меня больше интересовал сам Рол, и особенно славный добрый

Джефи, который приготовил на шумном бензиновом примусе еще чаю и подал нам

еще по чашке, почти с молчаливым восточным поклоном.

Все было совсем не так, как на вечере поэтов.

Но на следующую ночь, около полуночи, мы с Кофлином и Альвой решили

купить большую галлоновую бутыль бургундского и завалиться к Джефи.

- Что он сейчас делает? - спросил я.

- Не знаю, - говорит Кофлин, - может, работает, может, трахается.

Посмотрим.

Мы купили вина внизу на Шеттак-авеню и поднялись к Джефи, и вновь я

увидал на лужайке его унылый английский велосипед.

- Весь день он колесит по Беркли на этом велосипеде с рюкзачком за

спиной, - сказал Кофлин. - То же самое было в Рид-колледже в Орегоне. Он там

был местной достопримечательностью. Какие мы там пьянки устраивали, с

девицами, с выпрыгиванием из окон, со всякими студенческими приколами,

страшное дело.

- Вообще он странный, конечно, - сказал Альва, задумчиво покусывая

губу; Альва и сам с интересом изучал нашего странного шумно-тихого друга. И

вновь мы вошли в маленькую дверь, и Джефи, в очках, оторвался от книги, на

сей раз это был сборник американской поэзии, и сказал только: "А-а", эдаким

культурным тоном. Друзья сняли обувь и протопали по циновкам в комнату; я

разувался последним, замешкался, в руке у меня была бутылка, я повернулся и

издали показал ее сидевшему скрестив ноги Джефи; и вдруг, с диким криком

"Йаааа!", он взвился в воздух и одним огромным прыжком приземлился возле

меня, в фехтовальной позиции, с внезапным кинжалом в руке, так что острие,

отчетливо звякнув, коснулось стекла. Это был самый потрясающий прыжок,

который я видел в своей жизни, если не считать чокнутых акробатов, - прыжок

горного козла, каковым он, как вскоре выяснилось, и был. Еще он напомнил мне

японского самурая - дикий вопль, прыжок, позиция, гримаса комичного гнева с

выпученными глазами. Мне показалось, что это был действительно выпад и

против нас, помешавших его занятиям, и против самого вина, которое опьянит

его и отнимет вечер, который он собирался посвятить чтению. Но без

дальнейших возражений он сам откупорил бутылку и сделал большой глоток, и

все мы уселись по-турецки и провели четыре часа за приятным разговорцем.

Например, так:

ДЖЕФИ: Ну что, Кофлин, старый перец, чем занимался?

КОФЛИН: Ничем.

АЛЬВА: Что ж это за странные книги? Хм, Паунд. Любишь Паунда?

ДЖЕФИ: Кроме того, что этот старый пердун коверкал имя Ли Бо, называя

его по-японски, и прочей общеизвестной чепухи, поэт неплохой - на самом деле

мой любимый.

РЭЙ: Паунд? Как может этот претенциозный псих быть любимым поэтом?

ДЖЕФИ: Выпей еще, Рэй, ты говоришь чушь. Кто твой любимый поэт, Альва?

РЭЙ: Почему никто не спрашивает, кто мой любимый поэт, я знаю о поэзии

в сто раз больше, чем вы все вместе взятые.

ДЖЕФИ: Это правда?

АЛЬВА: Вполне возможно. Ты не видел книгу стихов, которую он только что

написал в Мексике? "Колесо представленья о трепете мяса проворачивается в

пустоте, испуская тик, дикобразов, слонов, человеков, звездную пыль,

дураков, чепуху..."

РЭЙ: Вовсе не так!

ДЖЕФИ: Кстати о мясе, вы не читали новых стихов...

И так далее, и тому подобное, пока все не переросло во всеобщий галдеж,

а потом и пенье, и катание по полу от смеха; под конец мы с Альвой и

Кофлином ушатались в обнимку по тихой университетской улочке, во все горло

распевая "Эли, Эли!", и с диким грохотом разбили под ногами пустую бутыль, а

Джефи с порога своей избушки смеялся нам вслед. Но мы помешали ему работать,

и я переживал до самого следующего вечера, когда он вдруг заявился к нам с

хорошенькой девушкой и тут же велел ей раздеться, что она и сделала.

Это соответствовало теориям Джефи насчет любви и женщин. Я забыл

сказать, что в тот же вечер, когда к нему заходил знаток камней, следом

заглянула девица, блондинка в резиновых ботиках и тибетской накидке на

деревянных пуговицах; в частности, она заинтересовалась нашим будущим

походом на Маттерхорн и спросила: "А мне можно с вами?" - потому что сама

немного занималась альпинизмом.

- А как же, - сказал Джефи специальным смешным голосом для шуток,

басистым и зычным, подражая старому лесничему Берни Байерсу, которого знал

на Северо-западе, - как же, пошли обязательно, там мы все тебя и трахнем на

высоте десять тысяч футов, - он сказал это так забавно и небрежно и, в

общем-то, серьезно, что она вовсе не обиделась, а наоборот, даже как бы

обрадовалась. В том же духе был его нынешний визит с той же девицей,

Принцессой, было часов восемь, стемнело, мы с Альвой мирно пили чай и читали

стихи или печатали их на машинке, когда во двор въехали на двух велосипедах

Джефи и Принцесса. Сероглазая и светловолосая, Принцесса была очень хороша,

и ей было всего двадцать. Я должен сказать еще одну вещь, она была помешана

на сексе и мужиках, так что уговорить ее играть в "ябьюм" не составляло

труда. - Не знаешь, Смит, что такое "ябьюм"? - зычно прогудел Джефи, шагая к

нам в своих тяжелых бутсах и ведя за руку Принцессу. - Щас мы с Принцессой

тебе покажем.

- Идет, - сказал я, - что бы это ни было. - Причем я знал эту

Принцессу, и даже был в нее влюблен где-то с год назад. Очередное дикое

совпадение, что она встретила Джефи, влюбилась в него и теперь ради него

была готова на все. Обычно, когда заходили гости, я накидывал на маленькую

настенную лампу свою красную бандану, а верхний свет выключал, чтобы уютнее

было сидеть, пить вино и беседовать в красном полумраке. Я сделал так и на

этот раз и пошел на кухню за бутылкой, а вернувшись, обалдел: Джефи и Альва

раздевались, расшвыривая одежду куда попало, смотрю - батюшки, Принцесса уже

совершенно голая, и кожа ее светится в розовой тьме, как снег под лучом

заходящего солнца! - Что за черт, - проговорил я.

- Вот это и есть "ябьюм", Смит, - сказал Джефи и, скрестив ноги, уселся

на подушку; по его знаку Принцесса подошла и села сверху, лицом к нему,

обняв его за шею, и некоторое время они молчали. Джефи ничуть не нервничал и

не смущался, он просто сидел, точно так, как полагается. - Так делают в

тибетских храмах. Это священный ритуал, совершается под пение молитв и "Ом

Мани Падме Хум", что значит "Аминь, молния во тьме пустоты". Я, как видишь,

молния, а Принцесса - тьма пустоты.

- А она-то сама как?! - вскричал я в отчаянии, в прошлом году я так

идеально страдал по ней, долгими часами мучительно размышляя: соблазнять или

нет, ведь она еще так молода, и все такое.

- Ой, знаешь, как здорово, - отозвалась Принцесса. - Попробуй!

- Да я так сидеть не умею. - Джефи сидел в полном "лотосе" - обе

щиколотки на бедрах. Альва пыхтел на матрасе, пытаясь заплести свои ноги

таким же кренделем. Наконец Джефи устал, и они попросту повалились на

матрас, где Альва и Джефи дружно принялись исследовать территорию. Я все не

мог поверить своим глазам.

- Давай, Смит, раздевайся и иди к нам! - Но кроме всего прочего, помимо

чувств к Принцессе, у меня за плечами был целый год сознательного

воздержания, так как я считал похоть прямой причиной рождения, которое, в

свою очередь, является прямой причиной страданий и смерти, и на полном

серьезе рассматривал похоть как нечто оскорбительное и даже жестокое.

"Красивая девушка - путь к могиле," - говаривал я, невольно

заглядываясь на аппетитных красоток индейской Мексики. Изгнав из своей жизни

активную похоть, я обрел тот покой, которого мне так не хватало. Но это было

уж слишком! Я все еще боялся раздеться, я вообще предпочитаю раздеваться с

глазу на глаз с кем-то одним, и терпеть не могу делать это при мужчинах. Но

Джефи было в высшей степени наплевать, и вскоре он уже осчастливил нашу

подругу, а потом за дело взялся Альва (пристально глядя на красный свет

лампы теми же большими серьезными глазами, с которыми только что читал

стихи). Тогда я сказал: "А если я займусь ее рукой?"

- Валяй, отлично. - Полностью одетый, я лег на пол и стал целовать ей

ладонь, потом запястье, локоть, плечо и так далее, а она смеялась и чуть не

плакала от восторга, пока все мы были заняты ее телом. Все спокойствие моего

воздержания - коту под хвост. - Лично я, Смит, не доверяю никакому буддизму

и вообще никакой философии или социальной системе, если они отвергают секс,

- авторитетно заявил Джефи, - завершив дело, он сидел нагишом, скрестив

ноги, и сворачивал себе самокрутку (что соответствовало его установке на

"простоту быта"). Потом все мы, голые, радостно варили на кухне кофе, а

Принцесса, обхватив колени руками, лежала на боку на кухонном полу, просто

ей так нравилось, в конце концов мы с ней вдвоем пошли принимать ванну, и

нам было слышно, как Альва и Джефи рассуждают об Оргиях Свободной Любви

Дзенских Безумцев.

- Слышишь, Принцесса, давай это устраивать регулярно, каждый четверг,

а? - крикнул Джефи.

- Ага, - отвечала она из ванной. Честное слово, ей все это очень

нравилось, и она сказала: - Знаешь, я чувствую, как будто я матерь всего и

вся и должна заботиться о своих детях.

- Ты сама еще ребенок.

- Нет, я древняя праматерь, я бодхисаттва. - Она, конечно, была слегка

чокнутая, но когда я услышал про "бодхисаттву", то понял, что она ужасно

хочет быть такой же крутой буддисткой, как Джефи, а будучи женщиной, может

выразить это только таким способом, традиции которого коренятся в тибетской

церемонии "ябьюм", так что все нормально.

Альва, несказанно довольный, был всецело за "каждый четверг", да теперь

и я тоже.

- Слышал, Альва, она заявила, что она бодхисаттва.

- Ну и правильно.

- Она считает себя нашей общей матерью.

- В Тибете и отчасти в древней Индии, - сообщил Джефи, -

женщины-бодхисаттвы служили священными наложницами в храмах или ритуальных

пещерах, производили на свет достойное потомство, а также медитировали.

Мужчины и женщины вместе медитировали, постились, устраивали праздники,

вроде нашего, и возвращались к еде, питью, беседе, они ходили на прогулки, в

дождливый сезон жили в вихарах, в сухой - под открытым небом, и с сексом не

было никаких проблем, что мне всегда нравилось в восточных религиях. И

кстати, у наших индейцев тоже... Знаете, в детстве, в Орегоне, я совсем не

чувствовал себя американцем, мне чужды были провинциальные идеалы, все это

подавление секса, мрачная серая газетная цензура над общечеловеческими

ценностями, а потом я открыл для себя буддизм и тут понял, что была прошлая

жизнь, бесконечно много веков назад, а сейчас, за грехи и провинности, я

ввергнут в эту юдоль печали, такая у меня карма - родиться в Америке, где

никто не веселится и ни во что не верит, особенно в свободу. Поэтому я

всегда сочувствовал всяческим освободительным движениям, вроде

северо-западного анархизма, например, или героям давней резни в Эверетте...

- Все это вылилось в долгую серьезную дискуссию, наконец Принцесса оделась,

и они с Джефи укатили на велосипедах домой, а мы с Альвой остались смотреть

друг на друга в красном полумраке.

- Да, Рэй, Джефи голова - может, действительно самый крутой из

известных нам чуваков. И еще я люблю его за то, что он настоящий герой

западного побережья, ты понимаешь или нет, я здесь уже два года, и до сих

пор не встречал на самом деле ни одной достойной фигуры, ни одной

действительно светлой головы, я уже отчаялся в этом западном побережье! И

вообще, смотри, какой образованный, тут тебе и восточная премудрость, и

Паунд, и пейотль с его видениями, и альпинизм, и бхикку - да, Джефи Райдер

великий новый герой американской культуры!

- Да, круто, - согласился я. - И мне еще нравится, когда он тихий

такой, печальный, немногословный...

- Ох, интересно, чем он кончит.

- Я думаю - как Хань Шань, один в горах, будет писать стихи на скалах -

или читать их людям, столпившимся у его пещеры.

- Или станет кинозвездой в Голливуде, а что ты думаешь, он тут сказал

мне: "Знаешь, Альва, я никогда не думал стать кинозвездой, а ведь я все

могу, только еще не пробовал," - и я верю, он действительно может все что

угодно. Видал, как они с Принцессой, как она вся обвилась вокруг него?

- О да. - А позже, когда Альва лег спать, я уселся под деревом во дворе

и глядел на звезды, временами закрывая глаза для медитации, пытаясь

успокоиться и вновь обрести душевное равновесие. Альва тоже не мог заснуть;