Джек Керуак. Бродяги Дхармы

нас сочли безнадежными чудаками и оставили в покое. Выпив винца, мы с Джефи

чувствовали себя прекрасно; вместе с Морли мы вернулись в машину и поехали

опять, все вверх и вверх, деревья все выше, воздух все холодней, пока,

наконец, около двух ночи не было решено остановиться: до Бриджпорта и

подножия горной тропы еще далеко, лучше заночевать здесь, в лесу, в спальных

мешках.

- На рассвете встанем, и вперед. У меня тут черный хлеб с сыром, -

и на завтрак хватит, а булгур и прочие лакомства сохраним на завтрашний

завтрак на высоте десять тысяч футов. - Прекрасно. Продолжая трепаться,

Морли свернул по жестким сосновым иглам под гигантский шатер из пихт и

сосен-пондероз, иные под сотню футов вышиной, громадные, недвижные, залитые

звездным светом деревья, земля покрыта инеем, и мертвая тишина, разве что

иногда что-то хрустнет в чаще, где, быть может, оцепенел перепуганный

кролик. Я вытащил и разложил свой спальник, разулся - и только было, с

радостным вздохом, сунул в него ноги в теплых носках, довольно оглядывая

прекрасные высокие деревья и думая: "Эх, какая предстоит ночка, какой

глубокий, сладкий сон, какие медитации ждут меня в этой пронзительной тишине

вне времени и пространства," - как Джефи крикнул из машины: "Слышь, кажется,

Морли забыл спальный мешок!"

- Что... что ты сказал?!

Некоторое время они возились с фонариками на морозе, обсуждая этот

казус; наконец Джефи подошел ко мне и сказал: "Придется вылезать, Смит, два

спальника у нас есть, расстегнем их и расстелим, чтоб было одеяло на троих,

проклятье, не жарко будет".

- Как это? Холод же будет снизу проникать!

- Ну, не спать же Генри в машине, он замерзнет до смерти, обогревателя

нет.

- А, черт побери, я-то уже обрадовался, - хныкал я, вылезая и обуваясь;

спать. В довершение всего, мне пришлось лечь посередке; было уже намного

ниже нуля, звезды мигали насмешливыми льдышками. Я забрался внутрь, улегся и

слышал, как Морли, маньяк, надувает свой идиотский матрас, чтобы улечься

рядом; но, не успев лечь, он тут же начал ворочаться, вздыхать, кряхтеть, то

лицом ко мне, то опять спиной, все это под великолепием ледяных звезд, а

Джефи храпел себе, его-то все это сумасшедшее верчение не касалось. Наконец,

отчаявшись заснуть, Морли встал и пошел в машину, должно быть, побеседовать

с самим собой на свой безумный лад, и я ненадолго вздремнул; однако уже

через несколько минут он замерз, вернулся, залез под одеяло и снова принялся

ворочаться, иногда вполголоса чертыхаясь, это продолжалось какую-то

вечность, и все же в конце концов Аврора высветлила восточную кромку Амиды,

скоро можно будет вставать. О, этот псих Морли! И это было только начало

всех злоключений этой в высшей степени замечательной личности (как вы вскоре

убедитесь), этого замечательного человека, который был, наверно,

единственным в мировой истории альпинистом, забывшим спальный мешок.

"Господи, - думал я, - лучше бы он забыл свой несчастный матрас".
7

Встретившись с нами, Морли, дабы соответствовать нашему смелому

предприятию, с первой же минуты принялся испускать альпийские йодли,

традиционный клич альпинистов. Это было обычное "Йоделэйхи-и!", только в

самый неподходящий момент и при самых странных обстоятельствах: несколько

раз еще у себя, среди китайско-немецких друзей, потом сидя с нами в машине,

потом при выходе из машины, у бара. И теперь, когда Джефи проснулся, увидел,

что уже рассвет, выскочил из мешков и побежал собирать хворост и ежиться над

предварительным костерком, Морли тоже пробудился от краткого нервного

предрассветного сна, зевнул, да как заорет: "Йоделэйхи-и!" - так что эхо

отдалось в дальних долах. Встал и я; ничего не оставалось, как только

скакать и махать руками, как делали мы с грустным бродяжкой в гондоле на

южном побережье. Но вскоре Джефи подбросил дров, и костер разгуделся вовсю,

мы повернулись к нему спинами, грелись и разговаривали. Чудесное было утро -

алые лучи восхода косо били из-за холма меж холодных деревьев, точно свет в

кафедральном соборе, туман поднимался навстречу солнцу, а вокруг - дружный

шум невидимых потоков, низвергающихся со скал, с заводями, затянутыми,

должно быть, пленкой льда. Рыболовные угодья. Вскоре и я уже орал:

"Йоделэйхи-и!"; но, когда Джефи отошел подсобрать еще дров и Морли окликнул

его йодлем, Джефи ответил простым "У-у!" - и потом объяснил, что так

аукаются в горах индейцы, это лучше. И я начал аукать так же.

Потом мы залезли в машину и тронулись. Поели хлеба с сыром. Утренний

Морли ничем не отличался от вечернего, продолжался все тот же

культурно-фальшиво-забавный треп, разве что голос звучал поприятнее, с

эдакой утренней свежестью, как бывает у рано проснувшихся людей, с

мечтательной хрипотцой, но бодрый, готовый к новому дню. Стало пригревать

солнце. Хлеб был хорош, его испекла жена Шона Монахана, у которого, кстати,

была хижина в Корте-Мадера, куда мы все могли в любой момент приехать и

бесплатно жить. Сыр был острый чеддер. Но это меня не удовлетворило;

оказавшись в безлюдных краях без единого домика, я затосковал по старому

доброму горячему завтраку, и внезапно, переехав мост через небольшую речку,

мы увидали у дороги веселенький охотничий домик под сенью огромных

можжевельников; из трубы курился дым, снаружи была неоновая вывеска, а

надпись в окне предлагала блины и горячий кофе.

- Зайдем, ей-Богу, надо подкрепиться по-человечески, нам же целый день

карабкаться.

Никто не возражал; мы вошли и сели, и славная женщина приняла наш заказ

с веселой деревенской общительностью. - "Что, ребятки, с утра на охоту?"

- Нет, мэм, - отвечал Джефи, - хотим забраться на Маттерхорн.

- Маттерхорн, батюшки, я бы и за тыщу долларов не полезла!

Тем временем я вышел через черный ход в бревенчатый туалет, сполоснул

лицо ледяной водой и напился из-под крана этого жидкого льда, от которого

заломило зубы и стало холодно в животе, великолепное ощущение. Лохматые

собаки лаяли в золотисто-алом свете, сочащемся сквозь ветви стофутовых пихт

и пондероз. Вдалеке сверкали снежные вершины. Одна их них называлась

Маттерхорн. Когда я вернулся, блины уже дымились на столе; я залил их

сиропом поверх своих трех кусочков масла, нарезал, отхлебнул горячего кофе и

принялся за еду, Джефи и Генри тоже, так что беседы на сей раз не

получилось. Потом мы запили все это божественной ледяной водой, и тут вошли

охотники, в охотничьих сапогах и шерстяных рубахах, не те пьяные ряженые, а

настоящие нешуточные охотники: сразу после завтрака - в лес. Был и здесь

бар, но никто в это утро алкоголем не интересовался.

Мы сели в машину, пересекли по мосту еще одну речку, потом луг с

коровами и бревенчатыми домишками, и наконец выехали в долину, откуда уже

был крупно виден Маттерхорн, выше и страшнее всех заостренных пиков,

уходивших к югу. "Вон он, - с неподдельной гордостью сказал Морли. - Хорош,

а? Напоминает Альпы. Надо бы вам, кстати, как-нибудь коллекцию мою показать:

фотографии заснеженных вершин".

- Лично мне настоящие больше нравятся, - сказал Джефи, устремив на горы

серьезный и какой-то нездешний взгляд, и по этому взгляду, по тайному

внутреннему вздоху я понял: он снова дома. Бриджпорт - сонный городишко в

долине, похожий, как ни странно, на городки Новой Англии. Два ресторанчика,

две заправки, школа, все это по обочинам шоссе 395, пролегающего от Бишопа

до самого Карсон-сити, штат Невада.

Еще одна дурацкая задержка: мистер Морли решил попробовать найти в

Бриджпорте открытый магазин, чтоб купить если не спальник, то хотя бы кусок

парусины или брезентовый чехол для сегодняшней ночевки на высоте девять

тысяч футов; судя по прошлой ночи на высоте четыре тысячи, будет

холодновато. Пока он бегал, мы с Джефи сидели в траве, на солнцепеке (десять

утра) около школы, и ждали, наблюдая лаконичное движение транспорта и

молодого стопщика-индейца, пытающегося поймать машину на север. Мы живо

заинтересовались его участью. "Вот это мне нравится: автостоп, свобода, и

представь еще, при этом быть индейцем. Черт возьми, Смит, пошли поговорим с

ним, пожелаем удачи". Индеец оказался не больно разговорчивым, но довольно

дружелюбным, и сказал, что на шоссе 395 дела идут медленно. Мы пожелали ему

удачи. Тем временем Морли не появлялся; куда он мог подеваться в этом

малюсеньком городке?

- Что ж он там делает? Вытаскивает из постели какого-нибудь хозяина

магазинчика?

Наконец Морли вернулся и сказал, что ничего достать не смог,

единственное, что остается - взять напрокат пару одеял в охотничьем домике у

озера. Мы сели в машину, вернулись на несколько сот ярдов по шоссе и

повернули к югу, где сияли в синем воздухе нетронутые снега вершин. Миновав

прекрасные озера-Близнецы, мы подъехали к охотничьему домику, который

оказался большим белым каркасным домом - гостиницей; Морли зашел туда и

заплатил пять долларов за два одеяла на одну ночь. На пороге, руки в боки,

стояла женщина; лаяли собаки. Немощеная дорога пылила, но озеро было -

чистая лазурь, и скалы и холмы предгорий великолепно отражались в нем.

Впереди же, где дорогу ремонтировали, клубилась желтая пыль, сквозь которую

нам предстояло пройти, прежде чем перейти ручей у дальней оконечности озера

и через подлесок выбраться к началу тропы.

Припарковавшись, мы вытащили из машины свою поклажу и разложили на

солнышке. Джефи упаковал мой рюкзак и сказал: понесешь, иначе лучше сразу

прыгай в озеро. Он был очень серьезен и чувствовал себя предводителем, что

мне нравилось больше всего. Далее, с той же хмурой мальчишеской

серьезностью, он вышел на дорогу и киркой начертил в пыли большой круг, а в

нем какие-то знаки.

- Это что такое?

- Рисую магическую мандалу. Она не только поможет нам в пути, но еще

несколько знаков и заклинаний - и я смогу предсказать по ней будущее.

- Что такое мандала?

- Буддистское изображение. Это всегда круг со знаками внутри, круг

означает пустоту, а знаки - иллюзию, понял? Иногда мандалу рисуют над

головой бодхисаттвы, тогда по ней можно прочесть его историю. Тибетские

дела.

которую вручил мне Джефи, это был черный французский беретик, я сдвинул его

под лихим углом, рюкзак за спину - и я готов идти. В тапочках и берете я был

скорее похож на богемного художника, чем на альпиниста. Джефи же, в своих

замечательных бутсах и зеленой швейцарской шляпочке с перышком, напоминал

эльфа, но все равно выглядел мощно. Представляю себе его, одного в горах, в

этом снаряжении, так и вижу: прозрачное утро в сухих Высоких Сьеррах,

вдалеке чистые пихты оттеняют бока каменистых холмов, за ними - заснеженные

пики, ближе - большие купы сосен, а вот и Джефи в своей шляпочке, с огромным

рюкзаком, топает себе, в левой руке - цветочек, зацепился за лямку рюкзака

на груди; по сторонам зияют дальние осыпи; глаза светятся радостью, он на

своем пути, его герои - Джон Мьюир, Хань Шань, Ши-те, Ли Бо, Джон Берроуз,

Пол Беньян и Кропоткин; ростом он мал и шагает, забавно выпятив животик,

просто потому, что слегка сутулится, зато у него широкий, твердый шаг,

длинный шаг высокого человека (как я выяснил, следуя за ним по тропе),

широкие плечи и мощная грудная клетка.

- Елки-палки, Джефи, как же все здорово, какое отличное утро, - сказал

я, когда, заперев машину, мы пустились вдоль озера, с рюкзаками за спиной,

рассеявшись по обочинам и центру дороги, как рассеивается пехота. -

Насколько круче, чем какой-нибудь "Плейс"! Таким вот свежим, погожим

субботним утром сидишь там и напиваешься, мутный весь, больной, - а мы тут

гуляем, свежий воздух, чистое озеро, красота, прямо хокку, ей-Богу.

- Сравнения одиозны, Смит, - отвечал он, цитируя Сервантеса и заодно

делая буддистское наблюдение, - Какая фиг разница, сидишь ты в "Плейсе" или

лезешь на Маттерхорн, все одно пустота, братишка. - Я подумал и решил, что

он прав, сравнения одиозны, все одно и то же, но все-таки я чувствовал себя

превосходно и вдруг даже понял, что (несмотря на тромбозные вены) эта

прогулка пойдет мне на пользу, и может быть, я даже брошу пить и вообще

начну новую жизнь.

- Джефи, как я рад, что встретил тебя. Я хочу научиться правильно

складывать рюкзак, вообще как и что, и прятаться в горах, когда цивилизация

надоест. На самом деле здорово, что я тебя встретил.

- Что ж, Смит, и я рад, что встретил тебя, узнал про спонтанное письмо

и все такое.

- Да это ерунда.

- Для меня не ерунда. Прибавим шагу, время поджимает.

Вскоре мы уже добрались до клубов желтой пыли, где, урча, возились

трактора и матерились толстые потные рабочие. Они даже не взглянули на нас.

Им, чтобы залезли на гору, надо было бы заплатить вдвое, а сегодня, в

субботу, и вчетверо.

Подумав об этом, мы с Джефи посмеялись. Я немного стеснялся своего

дурацкого берета, но трактористы не обратили на него никакого внимания;

скоро мы уже оставили их позади и приблизились к последнему домику -

магазинчику, от которого уже начиналась тропа. Это был бревенчатый домик у

самого края озера, у подножия довольно внушительных предгорных холмов. Здесь

мы немного передохнули на ступеньках, все-таки прошли мили четыре, правда,

по хорошей ровной дороге; зашли внутрь, купили конфет, всякого там печенья,

кока-колы. И тут вдруг Морли, который, надо сказать, отнюдь не молчал все

эти четыре мили и смотрелся весьма забавно со своим гигантским рюкзаком, где

лежал, в частности, надувной матрас (в сдутом состоянии), но без всякой

шляпы или кепки, то есть совершенно так же, как у себя в библиотеке, но в

каких-то больших мешковатых штанах, - короче, Морли внезапно вспомнил, что

не слил воду.

- Подумаешь, не слил воду, не влил соду... - сказал я, видя их ужас и

не очень-то разбираясь в автомобилях.

- Да ты что, не слил воду - это значит, что, если ночью здесь будут

заморозки, вода замерзнет, радиатор взорвется, все к черту полопается, мы не

сможем доехать до дому и замучаемся переть пешим ходом до Бриджпорта,

двенадцать миль.

- А если не будет заморозков?

- Нельзя полагаться на случай, - сказал Морли, и к этому моменту я был

уже страшно зол на него за все штучки, которые он изобретал, чтобы не так,

так эдак забыть, запутать, помешать, задержать, заставить ходить кругами

наше сравнительно просто задуманное путешествие.

- Ну и что теперь делать? Что нам теперь, возвращаться?

- Единственный выход - вернуться мне одному, слить воду и последовать

за вами по тропе, а ночью в лагере встретимся.

- А я разожгу большой костер, - сказал Джефи, - увидишь свет,

покричишь, и мы тебя направим.

- Очень просто.

- Но смотри поторопись, чтобы к ночи поспеть в лагерь.

- Успею, я сразу пойду.

Тут мне стало жаль злополучного бедолагу Генри, и я сказал: - Да ладно,

ты что, не пойдешь с нами сегодня? Хрен с ним, с радиатором, пошли!

- Слишком дорого обойдется, если эта штука замерзнет, нет, Смит, я

лучше вернусь. У меня масса занятных мыслей о том же, о чем вы, наверное,

будете сегодня беседовать, нет, черт, пойду-ка я поскорей. Смотрите не

рычите там на пчел, а встретите теннисную партию, где все без рубашек, не

стройте глазки, не то солнце как даст девчонке пенделя - и прямо к вам,

ножки кошки крошки фрукты-апельсины, - с этими словами, без особых

прощальных церемоний, лишь слегка махнув рукой, он пустился в обратный путь,

продолжая бормотать себе под нос. "Ну, пока, Генри, давай скорей!" -

крикнули мы вслед, а он ничего не ответил, ушел и все.

- Знаешь, - сказал я, - по-моему, ему все равно. Он гуляет, обо всем

забывает и вполне доволен.

- И похлопывает себя по пузу, и смотрит на вещи как они есть, как у

Чжуан-цзы, - и мы с Джефи расхохотались, глядя, как Генри, одинок и безумен,

удаляется по той самой тропе, которую мы только что преодолели.

- Ну ладно, пошли, - сказал Джефи. - Когда я устану с большим рюкзаком,

махнемся.

- Я готов сейчас. Слушай, давай его сюда, правда, хочется понести

что-нибудь тяжеленькое. Ты не представляешь, как мне здорово! Давай! - И,

поменявшись рюкзаками, мы двинулись в путь.

Оба мы чувствовали себя прекрасно и болтали о чем попало, у литературе,

о горах, о девочках, о Принцессе, о поэтах, о Японии, о наших прошлых

приключениях, и тут я понял, как мне повезло, что Морли забыл слить воду,

ведь иначе за весь этот блаженный день Джефи не удалось бы вставить ни

словечка, а теперь я имел возможность послушать его. Своим поведением в

походе он напоминал Майка, друга моего детства, который тоже обожал

предводительствовать, сосредоточенно и сурово, как Бак Джонс, устремив взор

к далеким горизонтам, как Нэтти Бампо, предупреждая меня о хлещущих ветках,

или: "Здесь слишком глубоко, спустимся ниже по ручью, там перейдем вброд",

или: "Здесь в низине, должно быть, грязь, лучше обойдем", - страшно

серьезный и ужасно довольный. Так и видно было все детство Джефи в

восточно-орегонских лесах. Он шел, как говорил, сзади я видел, что носки у

него направлены чуть-чуть внутрь, как и у меня; однако, когда начался

подъем, он развернул ступни носками врозь, как Чаплин, чтобы легче было

взбираться. Через густой кустарник с редкими ивами мы пересекли заболоченную

речную низину, вышли на другой берег, слегка промочив ноги, и пустились

вверх по тропе, которая была очень ясно размечена и недавно расчищена

специальными отрядами, но, если попадался выкатившийся на тропу булыжник,

Джефи старательно откатывал его, приговаривая: "Я сам работал в таких

отрядах, не могу я, Смит, когда тропа в таком беспорядке". Чем выше мы

взбирались, тем лучше открывался вид на озеро, и вот уже сквозь ясную синеву

увидели мы глубокие провалы, как темные колодцы, откуда били питающие озеро

родники, - и увидели, как ходит легкими косяками рыба.

- Эх, прямо раннее утро в Китае, и мне пять лет в безначальном времени!

- пропел я; мне захотелось присесть у тропы, достать блокнотик и записать

все это.

- Погляди туда, - воскликнул Джефи, - желтые осины. Напоминает мне

хокку... "Разговорились о литературе - желтеют осины". - Гуляя в этих краях,

начинаешь постигать крохотные бриллианты восточных хокку; поэты, создавшие

их, никогда не напивались в горах и ничего такого, просто бродили, свежие,

как дети, записывая все, что видят, без всяких литературных оборотов и

выкрутасов, не пытаясь ничего придумать или выразить. Взбираясь по поросшему

кустарником склону, сочиняли хокку и мы.

- "Валуны на краю обрыва, - произнес я, - почему не срываются вниз?"

- Может, это и хокку, а может, и нет, сложновато немножко, - сказал

Джефи. - Настоящее хокку должно быть простым, как овсянка, и давать яркую

картинку реальных предметов, например, вот это, наверно, самое гениальное из

всех: "По веранде скачет воробей с мокрыми лапками". Это Шики. Так и видишь

мокрые следы воробьиных лапок, и при этом в нескольких словах заключено все,

и дождь, который шел целый день, и даже запах сосен.

- Давай еще.

- Сейчас сам придумаю, вот смотри. "Озеро внизу... чернеют провалы

колодцев", нет, черт, не годится, это не хокку, хокку нельзя сочинять

слишком старательно.

- А давай сочинять быстро, прямо на ходу, спонтанно.

- Смотри, - воскликнул он радостно, - горный люпин, смотри, какой

нежный оттенок синего цвета. А вот калифорнийский красный мак. Вся долина

окроплена цветом! Между прочим, вон там наверху - настоящая калифорнийская

белая сосна, они уже редко встречаются.

- Ты, наверное, много знаешь про птиц, про деревья, про все эти дела.

- Всю жизнь изучал. - Чем выше, тем небрежней становилась беседа;

перебрасываясь случайными шутками, мы вскоре добрались до поворота тропы,

где оказалось неожиданно тенисто и сыро, и водопад низвергался на пенные

камни, а над потоком совершенной аркой выгибался образованный упавшей

корягой мостик, мы легли на него животом вниз и, окунув головы, намочив

волосы, жадно пили, а вода хлестала в лицо, это было все равно что сунуть

голову под струю плотины. Добрую минуту лежал я так, наслаждаясь внезапной

прохладой.

- Как реклама пива "Рэйнир"! - крикнул Джефи.

- Давай посидим тут, порадуемся.

- Братишка, ты не знаешь, сколько нам еще идти!

- Да я вовсе не устал!

- Еще устанешь, Тигр.

Мы шли дальше, и мне чрезвычайно нравился тот, я бы сказал, бессмертный

облик, который приобрела послеполуденная тропа, золотистая древняя пыль,

запорошившая травы на склонах, гуденье жуков, вздохи ветра в мерцающем танце

над горячими камнями и то, как падали вдруг на тропу тень и прохлада высоких

деревьев, и свет здесь казался глубже. Озеро внизу скоро стало совсем

игрушечным, все так же темнели в нем пятна колодцев, гигантские тени облаков

лежали на воде, и трагическая маленькая дорога, по которой возвращался

бедняга Морли.

- Как там Морл, не видать?

Джефи прищурился.

- Вижу облачко пыли, может, это уже он возвращается. - А мне казалось,

что я уже все это видел, от альпийских лугов с кустами люпина до внезапных

водопадов с мостиками-корягами и зеленой глубиной, и как-то невыразимо

щемило сердце, будто я уже раньше жил и ходил по этой тропе, в похожих

обстоятельствах, с другом-бодхисаттвой, но, может быть, это было более

важное путешествие; хотелось прилечь у тропы и вспомнить.

Так бывает в лесах, они всегда кажутся знакомыми, давно забытыми, как

лицо давно умершего родственника, как давний сон, как принесенный волнами

обрывок позабытой песни, и больше всего - как золотые вечности прошедшего

детства или прошлой жизни, всего живущего и умирающего, миллион лет назад

вот так же щемило сердце, и облака, проплывая над головой, подтверждают это

чувство своей одинокой знакомостью. От вспышек внезапного узнавания,

вспоминания я даже ощутил экстаз, и в дремотной испарине потянуло лечь и

заснуть в траве. Вместе с высотой росла усталость, теперь, как настоящие

альпинисты, мы уже не разговаривали, и не надо было разговаривать, и это

было хорошо; после получаса молчания Джефи обернулся и заметил: "Вот это мне

нравится, когда идешь и говорить уже не нужно, как будто мы - животные и

общаемся молча, посредством телепатии". Так мы и шли, погруженные в

собственные мысли, Джефи - своим забавным чаплинским шагом, который я уже

описал, а я тоже нащупал для себя правильный способ ходьбы, медленными

короткими шажками, упорно вверх и вверх, со скоростью одна миля в час, так