Джером Д. Сэлинджер. Над пропастью во ржи

6

Бывает, что нипочем не можешь вспомнить, как это было. Я все думаю -

когда же Стрэдлейтер вернулся со свидания с Джейн? Понимаете, я никак не

вспомню, что я делал, когда вдруг услышал его шаги в коридоре, наглые,

громкие. Наверно, я все еще смотрел в окно, но вспомнить точно не могу,

хоть убей. Ужасно я волновался, потому и не могу вспомнить, как было. А уж

если я волнуюсь, так это не притворство. Мне даже хочется в уборную, когда

я волнуюсь. Но я не иду. Волнуюсь, оттого и не иду. Если бы вы знали

Стрэдлейтера, вы бы тоже волновались. Я раза два ходил вместе с этим

подлецом на свидания. Я знаю, про что говорю. У него совести нет ни капли,

ей-богу, нет.

А в коридоре у нас - сплошной линолеум, так что издали было слышно,

как он, мерзавец, подходит к нашей комнате. Я даже не помню, где я сидел,

когда он вошел, - в своем кресле, или у окна, или в его кресле. Честное

слово, не могу вспомнить.

Он вошел и сразу стал жаловаться, какой холод. Потом спрашивает:

- Куда к черту все пропали? Ни живой души - форменный морг.

Я ему и не подумал отвечать. Если он, болван, не понимает, что в

субботу вечером все ушли, или спят, или уехали к родным, чего ради мне

лезть вон из кожи объяснять ему. Он стал раздеваться. А про Джейн - ни

слова. Ни единого словечка. И я молчу. Только смотрю на него. Правда, он

меня поблагодарил за куртку. Надел ее на плечики и повесил в шкаф.

А когда он развязывал галстук, спросил меня, написал ли я за него это

дурацкое сочинение. Я сказал, что вон оно, на его собственной кровати. Он

подошел и стал читать, пока расстегивал рубаху. Стоит читает, а сам гладит

себя по голой груди с самым идиотским выражением лица. Вечно он гладил

себя то по груди, то по животу. Он себя просто обожал.

И вдруг говорит:

- Что за чертовщина, Холден? Тут про какую-то дурацкую рукавицу!

- Ну так что же? - спрашиваю я. Ледяным голосом.

- То есть как это - что же? Я же тебе говорил, надо описать комнату

или дом, балда!

- Ты сказал, нужно какое-нибудь описание. Не все ли равно, что

описывать - рукавицу или еще что?

- Эх, черт бы тебя подрал! - Он разозлился не на шутку. Просто

рассвирепел. - Все ты делаешь через ж... кувырком. - Тут он посмотрел на

меня. - Ничего удивительного, что тебя отсюда выкинули, - говорит. -

Никогда ты ничего не сделаешь по-человечески. Никогда! Понял?

- Ладно, ладно, отдай листок! - говорю. Подошел, выхватил у него этот

треклятый листок, взял и разорвал.

- Что за черт? - говорит. - Зачем ты разорвал?

Я ему даже не ответил. Бросил клочки в корзинку, и все. Потом лег на

кровать, и мы оба долго молчали. Он разделся, остался в трусах, а я

закурил, лежа на кровати. Курить в спальнях не полагается, но поздно

вечером, когда одни спят, а другие ушли, никто не заметит, что пахнет

дымом. И потом мне хотелось позлить Стрэдлейтера. Он из себя выходил,

когда нарушали правила. Сам он никогда в спальне не курил. А я курил.

Так он и не сказал ни единого словечка про Джейн, ничего. Тогда я сам

заговорил:

- Поздно же ты явился, черт побери, если ее отпустили только до

девяти тридцати. Она из-за тебя не опоздала, вернулась вовремя?

Он сидел на краю своей койки и стриг ногти на ногах, когда я с ним

заговорил.

- Самую малость опоздала, - говорит. - А какого черта ей было

отпрашиваться только до половины десятого, да еще в субботу?

О господи, как я его ненавидел в эту минуту!

- В Нью-Йорк ездили? - спрашиваю.

- Ты спятил? Как мы могли попасть в Нью-Йорк, если она отпросилась

только до половины десятого?

- Жаль, жаль! - сказал я.

Он посмотрел на меня.

- Слушай, если тебе хочется курить, шел бы ты в уборную. Ты-то отсюда

выметаешься, а мне торчать в школе, пока не окончу.

Я на него даже внимания не обратил, будто его и нет. Курю как

сумасшедший, и все. Только повернулся на бок и смотрю, как он стрижет свои

подлые ногти. Да, ничего себе школа! Вечно при тебе то прыщи давят, то

ногти на ногах стригут.

- Ты ей передал от меня привет? - спрашиваю.

- Угу.

Черта лысого он передал, подонок!

в последний ряд?

- Нет. Не спросил. Что мы с ней - в шашки играли весь вечер, как,

по-твоему?

Я ничего ему не ответил. Господи, как я его ненавидел!

- Раз вы не ездили в Нью-Йорк, где же вы с ней были? - спросил я

немного погодя. Я ужасно старался, чтоб голос у меня не дрожал, как

студень. Нервничал я здорово. Видно, чувствовал, что что-то неладно.

Он наконец обрезал ногти. Встал с кровати в одних трусиках и вдруг

начал дурака валять. Подошел ко мне, нагнулся и стал меня толкать в

плечо - играет, гад.

- Брось, - говорю, - куда же вы девались, раз вы не поехали в

Нью-Йорк?

- Никуда. Сидели в машине, и все! - Он опять стал толкать меня в

плечо, дурак такой.

- Брось! - говорю. - В чьей машине?

- Эда Бэнки.

Эд Бэнки был наш тренер по баскетболу. Этот Стрэдлейтер ходил у него

в любимчиках, он играл центра в школьной команде, и Эд Бэнки всегда давал

ему свою машину. Вообще ученикам не разрешалось брать машину у

преподавателей, но эти скоты спортсмены всегда заодно. Во всех школах, где

я учился, эти скоты заодно.

А Стрэдлейтер все делает вид, будто боксирует с тенью, все толкает

меня в плечо и толкает. В руках у него была зубная щетка, и он сунул ее в

рот.

- Что ж вы с ней делали? Путались в машине Эда Бэнки? - голос у меня

- Ай-ай-ай, какие гадкие слова! Вот я сейчас намажу тебе язык мылом!

- Было дело?

- Это профессиональная тайна, братец мой!

Дальше я что-то не очень помню. Знаю только, что я вскочил с постели,

как будто мне понадобилось кое-куда, и вдруг ударил его со всей силы,

прямо по зубной щетке, чтобы она разодрала его подлую глотку. Только не

попал. Промахнулся. Стукнул его по голове, и все. Наверно, ему было

больно, но не так, как мне хотелось. Я бы его мог ударить больнее, но бил

я правой рукой. А я ее как следует не могу сжать. Помните, я вам говорил,

как я разбил эту руку.

Но тут я очутился на полу, а он сидел на мне красный как рак.

Понимаете, уперся коленями мне в грудь, а весил он целую тонну. Руки мне

зажал, чтоб я его не ударил. Убил бы я его, подлеца.

- Ты что, спятил? - повторяет, а морда у него все краснее и краснее,

у болвана.

- Пусти, дурак! - говорю. Я чуть не ревел, честное слово. - Уйди от

меня, сволочь поганая, слышишь?

А он не отпускает. Держит мои руки, а я его обзываю сукиным сыном и

всякими словами часов десять подряд. Я даже не помню, что ему говорил. Я

ему сказал, что он воображает, будто он может путаться с кем ему угодно. Я

ему сказал, что ему безразлично, переставляет девчонка шашки или нет, и

вообще ему все безразлично, потому что он идиот и кретин. Он ненавидел,

когда его обзывали кретином. Все кретины ненавидят, когда их называют

кретинами.

- Ну-ка замолчи, Холден! - говорит, а рожа у самого глупая,

красная. - Замолчи, слышишь!

- Ты даже не знаешь, как ее зовут - Джин или Джейн, кретин

несчастный!

- Замолчи, Холден, тебе говорят, черт подери! - Я его таки вывел из

себя. - Замолчи, или я тебе так врежу!

- Сними с меня свои вонючие коленки, болван, идиот!

- Я тебя отпущу - только замолчи! Замолчишь?

Я ему не ответил.

Он опять сказал:

- Если отпущу, ты замолчишь?

- Да.

Он слез с меня, и я тоже встал. От его паршивых коленок у меня вся

- Все равно ты кретин, слабоумный идиот, сукин сын! - говорю.

Тут он совсем взбесился. Тычет мне под нос свой толстый палец, кретин

этакий, грозит:

- Холден, в последний раз предупреждаю, если ты не заткнешь глотку, я

тебе так дам...

- А чего мне молчать? - спрашиваю, а сам уже ору на него: - В том-то

и беда с вами, кретинами. Вы и поговорить по-человечески не можете.

Кретина за сто миль видно: он даже поговорить не умеет...

Тут он развернулся по-настоящему, и я опять очутился на полу. Не

помню, потерял я сознание или нет, по-моему, нет. Человека очень трудно

нокаутировать - это только в кино легко. Но кровь у меня текла из носу

отчаянно. Когда я открыл глаза, дурак Стрэдлейтер стоял прямо надо мной. У

него в руках был умывальный прибор.

- Я же тебя предупреждал, - говорит. Видно, он здорово перепугался,

боялся, должно быть, что я разбил голову, когда грохнулся на пол. Жаль,

что я не разбился.

- Сам виноват, черт проклятый! - говорит. Ух, и перепугался же он!

А я и не встал. Лежу на полу и ругаю его идиотом, сукиным сыном. Так

был зол на него, что чуть не ревел.

- Слушай, пойди-ка умойся! - говорит он. - Слышишь?

А я ему говорю, пусть сам пойдет умоет свою подлую рожу - конечно,

это было глупо, ребячество так говорить, но уж очень я был зол, пусть,

говорю, сам пойдет, а по дороге в умывалку пусть шпокнет миссис Шмит. А

миссис Шмит была жена нашего швейцара, старуха лет под семьдесят.

Так я и сидел на полу, пока дурак Стрэдлейтер не ушел. Я слышал, как

он идет по коридору в умывалку. Тогда я встал. И никак не мог отыскать эту

треклятую шапку. Потом все-таки нашел. Она закатилась под кровать. Я ее

надел, повернул козырьком назад - мне так больше нравилось - и посмотрел

на свою дурацкую рожу в зеркало. Никогда в жизни я не видел столько

кровищи! Весь рот у меня был в крови и подбородок, даже вся пижама и

халат. Мне и страшно было и интересно. Вид у меня от этой крови был

какой-то прожженный. Я и всего-то дрался раза два в жизни и оба раза

неудачно. Из меня драчун плохой. Я вообще пацифист, если уж говорить всю

правду.

Мне казалось, что Экли не спит и все слышит. Я прошел через душевую в

всегда чем-то воняло - уж очень он был нечистоплотный.