Джером Д. Сэлинджер. Над пропастью во ржи

8

Вызывать такси оказалось поздно, пришлось идти на станцию пешком.

Вокзал был недалеко, но холод стоял собачий, и по снегу идти было трудно,

да еще чемоданы стукали по ногам, как нанятые. Но дышать было приятно.

Плохо только, что от холодного воздуха саднили нос и верхняя губа - меня

по ней двинул Стрэдлейтер. Он мне разбил губу об зубы, это здорово больно.

Зато ушам было тепло. На этой моей шапке были наушники, и я их опустил.

Плевать мне было, какой у меня вид. Все равно кругом ни души. Все давно

храпели.

Мне повезло, когда я пришел на вокзал. Я ждал поезда всего десять

минут. Пока ждал, я набрал снегу и вытер лицо. Вообще я люблю ездить

поездом, особенно ночью, когда в вагоне светло, а за окном темень и по

вагону разносят кофе, сандвичи и журналы. Обычно я беру сандвич с ветчиной

и штуки четыре журналов. Когда едешь ночью в вагоне, можно без особого

отвращения читать даже идиотские рассказы в журналах. Вы знаете какие. Про

всяких показных типов с квадратными челюстями по имени Дэвид и показных

красоток, которых зовут Линда или Марсия, они еще всегда зажигают этим

Дэвидам их дурацкие трубки. Ночью в вагоне я могу читать даже такую дрянь.

Но тут не мог. Почему-то неохота было читать. Я просто сидел и ничего не

делал. Только снял свою охотничью шапку и сунул в карман.

И вдруг в Трентоне вошла дама и села рядом со мной. Вагон был почти

пустой, время позднее, но она все равно села рядом со мной, а не на пустую

скамью, потому что я сидел на переднем месте, а у нее была громадная

сумка. И она выставила эту сумку прямо в проход, так что кондуктор или еще

кто мог об нее споткнуться. Должно быть, она ехала с какого-нибудь приема

или бала - на платье были орхидеи. Лет ей, вероятно, было около сорока -

сорока пяти, но она была очень красивая. Я от женщин балдею. Честное

слово. Нет, я вовсе не в том смысле, вовсе я не такой бабник, хотя я

довольно-таки впечатлительный. Просто они мне нравятся. И вечно они ставят

свои дурацкие сумки посреди прохода.

Сидим мы так, и вдруг она говорит:

- Простите, но, кажется, это наклейка школы Пэнси?

Она смотрела наверх, на сетку, где лежали мои чемоданы.

- Да, - говорю я. И правда: у меня на одном чемодане действительно

осталась школьная наклейка. Дешевка, ничего не скажешь.

- Ах, значит, вы учитесь в Пэнси? - говорит она. У нее был очень

приятный голос. Такой хорошо звучит по телефону. Ей бы возить с собой

телефончик.

- Да, я там учусь, - говорю.

- Как приятно! Может быть, вы знаете моего сына? Эрнест Морроу - он

тоже учится в Пэнси.

- Знаю. Он в моем классе.

А сын ее был самый что ни на есть последний гад во всей этой мерзкой

школе. Всегда он после душа шел по коридору и бил всех мокрым полотенцем.

Вот какой гад.

- Ну, как мило! - сказала дама. И так просто, без кривляния. Она была

очень приветливая. - Непременно скажу Эрнесту, что я вас встретила. Как

ваша фамилия, мой дружок?

- Рудольф Шмит, - говорю. Не хотелось рассказывать ей всю свою

биографию. А Рудольф Шмит был старик швейцар в нашем корпусе.

- Нравится вам Пэнси? - спросила она.

- Пэнси? Как вам сказать. Там неплохо. Конечно, это не рай, но там не

хуже, чем в других школах. Преподаватели там есть вполне добросовестные.

- Мой Эрнест просто обожает школу!

- Да, это я знаю, - говорю я. И начинаю наворачивать ей все, что

полагается: - Он очень легко уживается. Я хочу сказать, что он умеет

ладить с людьми.

- Правда? Вы так считаете? - спросила она. Видно, ей было очень

интересно.

- Эрнест? Ну конечно! - сказал я. А сам смотрю, как она снимает

перчатки. Ну и колец у нее!

- Только что сломала ноготь в такси, - говорит она. Посмотрела на

меня и улыбнулась. У нее была удивительно милая улыбка. Очень милая. Люди

ведь вообще не улыбаются или улыбаются как-то противно.

- Мы с отцом Эрнеста часто тревожимся за него, - говорит она. -

Иногда мне кажется, что он не очень сходится с людьми.

- В каком смысле?

- Видите ли, он очень чуткий мальчик. Он никогда не дружил по-

настоящему с другими мальчиками. Может быть, он ко всему относится

серьезнее, чем следовало бы в его возрасте.

"Чуткий"! Вот умора! В крышке от унитаза и то больше чуткости, чем в

этом самом Эрнесте.

Я посмотрел на нее. С виду она была вовсе не так глупа. С виду можно

подумать, что она отлично понимает, какой гад ее сынок. Но тут дело

темное - я про матерей вообще. Все матери немножко помешанные. И все-таки

мать этого подлого Морроу мне понравилась. Очень славная.

- Не хотите ли сигарету? - спрашиваю.

Она оглядела весь вагон.

- По-моему, это вагон для некурящих, Рудольф! - говорит она.

"Рудольф"! Подохнуть можно, честное слово!

- Ничего! Можно покурить, пока на нас не заорут, - говорю.

Она взяла сигаретку, и я ей дал закурить.

Курила она очень мило. Затягивалась, конечно, но как-то не жадно, не

то что другие дамы в ее возрасте. Очень она была обаятельная. И как

женщина тоже, если говорить правду.

Вдруг она посмотрела на меня очень пристально.

- Кажется, у вас кровь идет носом, дружочек, - говорит она вдруг.

Я кивнул головой, вытащил носовой платок.

- В меня попали снежком, - говорю, - знаете, с ледышкой.

Я бы, наверно, рассказал ей всю правду, только долго было

рассказывать. Но она мне очень нравилась. Я даже пожалел, зачем я сказал,

что меня зовут Рудольф Шмит.

- Да, ваш Эрни, - говорю, - он у нас в Пэнси общий любимец. Вы это

знали?

Я кивнул головой.

- Мы не сразу в нем разобрались! Он занятный малый. Правда, со

странностями - вы меня понимаете? Взять, например, как я с ним

познакомился. Когда мы познакомились, мне показалось, что он немного

задается. Я так думал сначала. Но он не такой. Просто он очень

своеобразный человек, его не сразу узнаешь.

Бедная миссис Морроу ничего не говорила, но вы бы на нее посмотрели!

Она так и застыла на месте. С матерями всегда так - им только рассказывай,

какие у них великолепные сыновья.

И тут я разошелся вовсю.

- Он вам говорил про выборы? - спрашиваю. - Про выборы в нашем

классе?

Она покачала головой. Ей-богу, я ее просто загипнотизировал!

все единогласно называли его кандидатуру. Понимаете, никто лучше его не

справился бы, - говорю. Ох, и наворачивал же я! - Но выбрали другого -

знаете, Гарри Фенсера. И выбрали его только потому что Эрни не позволил

выдвинуть его кандидатуру. И все оттого, что он такой скромный,

застенчивый, оттого и отказался... Вот до чего он скромный. Вы бы его

отучили, честное слово! - Я посмотрел на нее. - Разве он вам не

рассказывал?

- Нет, не рассказывал.

Я кивнул.

- Это на него похоже. Да, главный его недостаток, что он слишком

скромный, слишком застенчивый. Честное слово, вы бы ему сказали, чтоб он

так не стеснялся.

В эту минуту вошел кондуктор проверять билет у миссис Морроу, и мне

можно было замолчать. А я рад, что я ей все это навертел. Вообще, конечно,

такие типы, как этот Морроу, которые бьют людей мокрым полотенцем, да еще

норовят ударить п о б о л ь н е е, такие не только в детстве сволочи, они

всю жизнь сволочи. Но я головой ручаюсь, что после моей брехни бедная

миссис Морроу будет всегда представлять себе своего сына этаким скромным,

застенчивым малым, который даже не позволил нам выдвинуть его кандидатуру.

Это вполне возможно. Кто их знает. Матери в таких делах не очень-то

разбираются.

- Не угодно ли вам выпить коктейль? - спрашиваю. Мне самому

захотелось выпить. - Можно пойти в вагон-ресторан. Пойдемте?

- Но, милый мой - разве вам разрешено заказывать коктейли? -

спрашивает она. И ничуть не свысока. Слишком она была славная, чтоб

разговаривать свысока.

- Вообще-то не разрешается, но мне подают, потому что я такой

высокий, - говорю. - А потом у меня седые волосы. - Я повернул голову и

показал, где у меня седые волосы. Она прямо обалдела. - Правда, почему бы

вам не выпить со мной? - спрашиваю. Мне очень захотелось с ней выпить.

- Нет, пожалуй, не стоит. Спасибо, дружочек, но лучше не надо, -

говорит. - Да и ресторан, пожалуй, уже закрыт. Ведь сейчас очень поздно,

вы это знаете?

Она была права. Я совсем забыл, который час.

Тут она посмотрела на меня и спросила о том, чего я боялся:

- Эрнест мне писал, что он вернется домой в среду, что рождественские

каникулы начнутся только в среду. Но ведь вас не вызвали домой срочно,

надеюсь, у вас никто не болен?

Видно было, что она действительно за меня волнуется, не просто

любопытничает, а всерьез беспокоится.

- Нет, дома у нас все здоровы, - говорю. - Дело во мне самом. Мне

надо делать операцию.

- Ах, как жалко! - Я видел, что ей в самом деле меня было жалко. А я

и сам пожалел, что сморозил такое, но было уже поздно.

- Да ничего серьезного. Просто у меня крохотная опухоль на мозгу.

- Не может быть! - Она от ужаса закрыла рот руками.

- Это ерунда! Опухоль совсем поверхностная. И совсем малюсенькая. Ее

за две минуты уберут.

И тут я вытащил из кармана расписание и стал его читать, чтобы

прекратить это вранье. Я как начну врать, так часами не могу остановиться.

Буквально ч а с а м и.

Больше мы уже почти не разговаривали. Она читала "Вог", а я смотрел в

окошко. Вышла она в Ньюарке. На прощание пожелала мне, чтоб операция сошла

благополучно, и все такое. И называла меня Рудольфом. А под конец

пригласила приехать летом к Эрни в Глостер, в Массачусетсе. Говорит, что

их дом прямо на берегу и там есть теннисный корт, но я ее поблагодарил и

сказал, что уезжаю с бабушкой в Южную Америку. Это я здорово наврал,

потому что наша бабушка даже из дому не выходит, разве что иногда на

какой-нибудь утренник. Но я бы все равно не поехал к этому гаду Эрнесту ни

за какие деньги, даже если б деваться было некуда.