Джером Д. Сэлинджер. Над пропастью во ржи

15

Спал я недолго; кажется, было часов десять, когда я проснулся.

Выкурил сигарету и сразу почувствовал, как я проголодался. Последний раз я

съел две котлеты, когда мы с Броссаром и Экли ездили в кино в Эгерстаун.

Это было давно - казалось, что прошло лет пятьдесят. Телефон стоял рядом,

и я хотел было позвонить вниз и заказать завтрак в номер, но потом

побоялся, что завтрак пришлют с этим самым лифтером Морисом, а если вы

думаете, что я мечтал его видеть, вы глубоко ошибаетесь. Я полежал в

постели, выкурил сигарету. Хотел звякнуть Джейн - узнать, дома ли она, но

настроения не было.

Тогда я позвонил Салли Хейс. Она училась в пансионе Мэри Э. Удроф, и

я знал, что она уже дома: я от нее получил письмо с неделю назад. Не то

чтобы я был от нее без ума, но мы были знакомы сто лет, я по глупости

думал, что она довольно умная. А думал я так потому, что она ужасно много

знала про театры, про пьесы, вообще про всякую литературу. Когда человек

начинен такими знаниями, так не скоро сообразишь, глуп он или нет. Я в

этой Салли Хейс годами не мог разобраться. Наверно, я бы раньше сообразил,

что она дура, если бы мы столько не целовались. Плохо то, что если я

целуюсь с девчонкой, я всегда думаю, что она умная. Никакого отношения

одно к другому не имеет, а я все равно думаю.

Словом, я ей позвонил. Сначала подошла горничная, потом ее отец.

Наконец позвали ее.

- Это ты, Салли? - спрашиваю.

- Да, кто со мной говорит? - спрашивает она. Ужасная притворщица. Я

же сказал ее отцу, кто спрашивает.

- Это Холден Колфилд. Как живешь?

- Ах, Холден! Спасибо, хорошо! А ты как?

- Чудно. Слушай, как же ты поживаешь? Как школа?

- Ничего, - говорит, - ну, сам знаешь.

- Чудно. Вот что я хотел спросить - ты свободна? Правда, сегодня

воскресенье, но, наверно, есть утренние спектакли. Благотворительные, что

ли? Хочешь пойти?

- Очень хочу, очень! Это будет изумительно!

-"Изумительно"! Ненавижу такие слова! Что за пошлятина! Я чуть было

не сказал ей, что мы никуда не пойдем. Потом мы немного потрепались по

телефону. Верней, она трепалась, а я молчал. Она никому не даст слова

сказать. Сначала она мне рассказала о каком-то пижоне из Гарварда -

наверно, первокурсник, но этого она, конечно, не выдала, - будто он в

лепешку расшибается. Звонит ей день и ночь. Да, день и ночь - я чуть не

расхохотался. Потом еще про какого-то типа, кадета из Вест-Пойнта, - и

этот готов из-за нее зарезаться. Страшное дело. Я ее попросил ждать меня

под часами у отеля "Билтмор" ровно в два. Потому что утренние спектакли

начинаются в половине третьего. А она вечно опаздывала. И попрощался. У

меня от нее скулы сворачивало, но она была удивительно красивая.

Договорился с Салли, потом встал, оделся, сложил чемодан. Выйдя из

номера, я заглянул в окошко, что там эти психи делают, но у них портьеры

были опущены. Утром они скромнее скромного. Потом я спустился в лифте и

рассчитался с портье. Мориса, к счастью, нигде не было. Да я и не старался

его увидеть, подлеца.

У гостиницы взял такси, но понятия не имел, куда мне ехать. Ехать,

оказывается, некуда. Было воскресенье, а домой я не мог возвратиться до

среды, в крайнем случае до вторника. А идти в другую гостиницу, чтоб мне

там вышибли мозги, - нет, спасибо. Я велел шоферу везти меня на

Центральный вокзал. Это рядом с отелем "Билтмор", где я должен был

встретиться с Салли, и я решил сделать так. Сдам вещи на хранение в такой

шкафчик, от которого дают ключ, потом позавтракаю. Очень хотелось есть. В

такси я вынул бумажник, пересчитал деньги. Не помню, сколько там

оказалось, во всяком случае, не такое уж богатство. За какие-нибудь две

недели я истратил чертову уйму. По натуре я ужасный мот. А что не

проматываю, то теряю. Иногда я даже забываю взять сдачу в каком-нибудь

ресторане или ночном кабаке. Мои родители просто приходят в бешенство. Я

их понимаю. Хотя отец довольно богатый, не знаю, сколько он

зарабатывает, - он со мной об этом не говорит, - но, наверно, много. Он

юрисконсульт корпорации. А они загребают деньги лопатой. И еще я знаю, что

он богатый, потому что он вечно вкладывает деньги в какие-то постановки на

Бродвее. Впрочем, эти постановки всегда проваливаются, и мама из себя

выходит, когда отец с ними связывается. Вообще мама очень сдала после

смерти Алли. Из-за этого я особенно боялся сказать ей, что меня опять

выгнали.

Я отдал чемоданы на хранение и зашел в вокзальный буфет позавтракать.

Съел я порядочно: апельсиновый сок, яичницу с ветчиной, тосты, кофе.

Обычно я по утрам только выпиваю сок. Я очень мало ем, совсем мало. Оттого

я такой худой. Мне прописали есть много мучного и всякой такой дряни,

чтобы нагнать вес, но я и не подумал. Когда я где-нибудь бываю, я обычно

беру бутерброд со швейцарским сыром и стакан солодового молока. Сущие

пустяки, но зато в молоке много витаминов. Х. В. Колфилд. Холден Витамин

Колфилд.

Я ел яичницу, когда вошли две монахини с чемоданишками и сумками -

наверно, переезжали в другой монастырь и ждали поезда. Они сели за стойку

рядом со мной. Они не знали, куда девать чемоданы, и я им помог. Чемоданы

у них были плохонькие, дешевые - не кожаные, а так, из чего попало. Знаю,

это роли не играет, но я терпеть не могу дешевых чемоданов. Стыдно

сказать, но мне бывает неприятно смотреть на человека, если у него дешевые

чемоданы. Вспоминается один случай. Когда я учился в Элктон-хилле, я жил в

комнате с таким Диком Слеглом, и у него были дрянные чемоданы. Он их

держал у себя под кроватью, а не на полке, чтобы никто не видел их рядом с

моими чемоданами. Меня это расстраивало до черта, я готов был выкинуть

свои чемоданы или даже обменяться с ним насовсем. Мои-то были куплены у

Марка Кросса, настоящая кожа, со всеми онерами, и стоили они черт знает

сколько. Но вот что странно. Вышла такая история. Как-то я взял и засунул

свои чемоданы под кровать, чтобы у старика Слегла не было этого дурацкого

комплекса неполноценности. Знаете, что он сделал? Только я засунул свои

чемоданы под кровать, он их вытащил и опять поставил на полку. Я только

потом понял, зачем он это сделал: он хотел, чтобы все думали, что это

е г о чемоданы! Да-да, именно так. Странный был тип. Он всегда издевался

над моими чемоданами. Говорил, что они слишком новые, слишком мещанские.

Это было его любимое слово. Где-то он его подхватил. Все, что у меня было,

все он называл "мещанским". Даже моя самопишущая ручка была мещанская. Он

ее вечно брал у меня - и все равно считал мещанской. Мы жили вместе всего

месяца два. А потом мы оба стали просить, чтобы нас расселили. И самое

смешное, что, когда мы разошлись, мне его ужасно не хватало, потому что у

него было настоящее чувство юмора и мы иногда здорово веселились.

По-моему, он тоже без меня скучал. Сначала он только поддразнивал меня -

называл мои вещи мещанскими, а я и внимания не обращал, даже смешно было.

Но потом я видел, что он уже не шутит. Все дело в том, что трудно жить в

одной комнате с человеком, если твои чемоданы настолько лучше, чем его,

если у тебя по-настоящему отличные чемоданы, а у него нет. Вы, наверно,

скажете, что если человек умен и у него есть чувство юмора, так ему

наплевать. Оттого я и поселился с этой тупой скотиной, со Стрэдлейтером.

По крайней мере у него чемоданы были не хуже моих.

Словом, эти две монахини сели около меня, и мы как-то разговорились.

У той, что сидела рядом со мной, была соломенная корзинка - монашки и

девицы из Армии Спасения обычно собирают в такие деньги под рождество.

Всегда они стоят на углах, особенно на Пятой авеню, у больших универмагов.

Та, что сидела рядом, вдруг уронила свою корзинку на пол, а я нагнулся и

поднял. Я спросил, собирает ли она на благотворительные цели. А она

говорит - нет. Просто корзинка не поместилась в чемодан, пришлось нести в

руках. Она так приветливо улыбалась, смотрит и улыбается. Нос у нее был

длинный, и очки в какой-то металлической оправе, не очень-то красивые, но

лицо ужасно доброе.

- Я только хотел сказать, если вы собираете деньги, я бы мог

пожертвовать немножко, - говорю. - Вы возьмите, а когда будете собирать, и

эти вложите.

- О, как мило с вашей стороны! - говорит она, а другая, ее спутница,

тоже посмотрела на меня. Та, другая, пила кофе и читала книжку, похожую на

Библию, только очень тоненькую. Но все равно книжка была вроде Библии. На

завтрак они взяли только кофе с тостами. Я расстроился. Ненавижу есть

яичницу с ветчиной и еще всякое, когда рядом пьют только кофе с тостами.

Они приняли у меня десять долларов. И все время спрашивали, могу ли я

себе это позволить. Я им сказал, что денег у меня достаточно, но они

как-то не верили. Но деньги все же взяли. И так они обе меня благодарили,

что мне стало неловко. Я перевел разговор на общие темы и спросил их,

куда они едут. Они сказали, что они учительницы, только что приехали из

Чикаго и собираются преподавать в каком-то интернате, не то на Сто

шестьдесят восьмой, не то на Сто восемьдесят шестой улице, - словом,

где-то у черта на рогах. Та, что сидела рядом, в металлических очках,

оказывается, преподавала английский, а ее спутница - историю и

американскую конституцию. Меня так и разбирало любопытство - интересно бы

узнать, как эта преподавательница английского могла быть монахиней и

все-таки читать некоторые книжки по английской литературе. Не то чтобы

непристойные книжки, я не про них, но те, в которых про любовь, про

влюбленных, вообще про все такое. Возьмите, например, Юстасию Вэй из

"Возвращения на родину" Томаса Харди. Никаких особенных страстей в ней не

было, и все-таки интересно, что думает монахиня, когда читает про эту

самую Юстасию. Но я, конечно, ничего не спросил. Я только сказал, что по

английской литературе учился лучше всего.

- Да что вы? Как приятно! - обрадовалась преподавательница

английского, та, что в очках. - Что же вы читали в этом году? Мне очень

интересно узнать!

Приветливая такая, добрая.

- Да как сказать, все больше англосаксов - знаете, Беовульф и

Грендель, и "Рэндал, мой сын", ну, все, что попадается. Но нам задавали и

домашнее чтение, за это ставили особые отметки. Я прочел "Возвращение на

родину" Томаса Харди, "Ромео и Джульетту", "Юлия Це..."

- Ах, "Ромео и Джульетта"! Какая прелесть! Вам, наверно, очень

понравилось? - Она говорила совсем не как монахиня.

- Да, очень. Очень понравилось. Кое-что мне не совсем понравилось,

но, в общем, очень трогательно.

- Что же вам не понравилось? Вы не припомните, что именно?

По правде говоря, мне было как-то неловко обсуждать с ней "Ромео и

Джульетту". Ведь в этой пьесе есть много мест про любовь и всякое такое, а

она как-никак была монахиня, но она сама спросила, и пришлось рассказать.

- Знаете, я не в восторге от самих Ромео и Джульетты, - говорю, - то

есть они мне нравятся, и все же... сам не знаю! Иногда просто досада

берет. Я хочу сказать, что мне было гораздо жальче, когда убили Меркуцио,

чем когда умерли Ромео с Джульеттой. Понимаете, Ромео мне как-то перестал

нравиться, после того как беднягу Меркуцио проткнул шпагой этот самый

кузен Джульетты - забыл, как его звали...

- Тибальд.

- Правильно. Тибальд. Всегда я забываю, как его зовут. А виноват

Ромео. Мне он больше всех нравился, этот Меркуцио. Сам не знаю почему.

Конечно, все эти Монтекки и Капулетти тоже ничего - особенно Джульетта, -

но Меркуцио... нет, мне трудно объяснить. Он был такой умный, веселый.

Понимаете, меня злость берет, когда таких убивают, - таких веселых, умных,

да еще по чужой вине. С Ромео и Джульеттой дело другое - они сами

виноваты.

- В какой вы школе учитесь, дружок? - спрашивает она. Наверно, ей

надоело разговаривать про Ромео и Джульетту.

Я говорю - в Пэнси. Оказывается, она про нее слышала. Сказала, что

это отличная школа. Я промолчал. Тут ее спутница, та, что преподавала

историю и конституцию, говорит, что им пора идти. Я взял их чеки, но они

не позволили мне заплатить. Та, что в очках, отняла у меня чеки.

- Вы и так были слишком щедры, - говорит. - Вы удивительно милый

мальчик. - Она сама была славная. Немножко напоминала мать Эрнеста Морроу,

с которой я ехал в поезде. Особенно когда улыбалась. - Так приятно было с

вами поговорить, - добавила она.

Я сказал, что мне тоже было очень приятно с ними поговорить. И я не

притворялся. Но мне было бы еще приятнее с ними разговаривать, если б я не

боялся, что они каждую минуту могут спросить, католик я или нет. Католики

всегда стараются выяснить, католик ты или нет. Со мной это часто бывает,

главным образом потому, что у меня фамилия ирландская, а коренные ирландцы

почти все католики. Кстати, мой отец раньше тоже был католиком. А потом,

когда женился на моей маме, бросил это дело. Но католики вообще всегда

стараются выяснить, католик ты или нет, даже если не знают, какая у тебя

фамилия. У меня был знакомый католик, Луи Горман, я с ним учился в

Хуттонской школе. Я с ним там с первым и познакомился. Мы сидели рядом в

очереди на прием к врачу - был первый день занятий, мы ждали медицинского

осмотра и разговорились про теннис. Он очень увлекался теннисом, и я тоже.

Он рассказал, что каждое лето бывает на состязаниях в Форест-хилле, а я

сказал, что тоже там бываю, а потом мы стали обсуждать, кто лучший игрок.

Для своих лет он здорово разбирался в теннисе. Всерьез интересовался. И

потом ни с того ни с сего посреди разговора спрашивает: "Ты не знаешь, где

тут католическая церковь?" Суть была в том, что по его тону я сразу понял:

он хочет выяснить, католик я или нет. Узнать хочет. И дело не в том, что

он предпочитал католиков, нет, ему просто хотелось узнать. Он с

удовольствием разговаривал про теннис, но сразу было видно - ему этот

разговор доставил бы еще больше удовольствия, если б он узнал, что я

католик. Меня такие штуки просто бесят. Я не хочу сказать, что из-за этого

весь наш разговор пошел к чертям, нет, разговор продолжался, но как-то не

так. Вот почему я был рад, что монахини меня не спросили, католик я или

нет. Может быть, это и не помешало бы нашему разговору, но все-таки было

бы иначе. Я ничуть не обвиняю католиков. Может быть, если бы я был

католик, я бы тоже стал спрашивать. В общем, это чем-то похоже на ту

историю с чемоданами, про которую я рассказывал. Я только хочу сказать,

что настоящему, хорошему разговору такие вещи только мешают. Вот и все.

А когда эти две монахини встали и собрались уходить, я вдруг сделал

ужасно неловкую и глупую штуку. Я курил сигарету, и когда я встал, чтобы с

ними проститься, я нечаянно пустил дым прямо им в глаза. Совершенно

нечаянно. Я извинялся как сумасшедший, и они очень мило и вежливо приняли

мои извинения, но все равно вышло страшно неловко.

Когда они ушли, я стал жалеть, что дал им только десять долларов на

благотворительность. Но иначе нельзя было: я условился пойти с Салли Хейс

на утренний спектакль, и нельзя было тратить все деньги. Но все равно я

огорчился. Чертовы деньги. Вечно из-за них расстраиваешься.