Джером Д. Сэлинджер. Над пропастью во ржи

17

Я приехал в отель слишком рано, сел на кожаный диван под часами и

стал разглядывать девчонок. Во многих пансионах и колледжах уже начались

каникулы, и в холле толпились тысячи девчонок, ждали, пока за ними зайдут

их кавалеры. Одни девчонки сидели, скрестив ноги, другие держались прямо,

у одних девчонок ноги были мировые, у других - безобразные, одни девчонки

с виду были хорошие, а по другим сразу было видно, что они дрянь, стоит их

только поближе узнать. Вообще смотреть на них было приятно, вы меня

понимаете. Приятно и вместе с тем как-то грустно, потому что все время

думалось: а что с ними со всеми будет? Ну, окончат они свои колледжи,

пансионы. Я подумал, что большинство, наверно, выйдут замуж за

каких-нибудь гнусных типов. За таких типов, которые только и знают, что

хвастать, сколько миль они могут сделать на своей дурацкой машине,

истратив всего галлон горючего. За таких типов, которые обижаются как

маленькие, когда их обыгрываешь не только в гольф, но и в какую-нибудь

дурацкую игру вроде пинг-понга. За очень подлых типов. За типов, которые

никогда ни одной книжки не читают. За ужасно нудных типов. Впрочем, это

понятие относительное, кого можно считать занудой, а кого - нет. Я ничего

в этом не понимаю. Серьезно, не понимаю. Когда я учился в Элктон-хилле, я

месяца два жил в комнате с одним мальчишкой, его звали Гаррис Маклин. Он

был очень умный и все такое, но большего зануды свет не видал. Голос у

него был ужасно скрипучий, и он все время говорил не умолкая. Все время

говорил, и самое ужасное то, что он никогда не говорил о чем-нибудь

интересном. Но одно он здорово умел. Этот черт умел свистеть, как никто.

Оправляет свою постель или вешает вещи в шкаф - он всегда развешивал свои

вещи в шкафу, доводил меня до бешенства, - словом, что-нибудь делает, а

сам свистит, если только не долбит тебя своим скрипучим голосом. Он даже

умел насвистывать классическую музыку, но лучше всего насвистывал джаз.

Насвистывает какую-нибудь ужасно лихую джазовую песню вроде "Блюз на

крыше", пока развешивает свои манатки, и так легко, так славно свистит,

что просто радуешься. Конечно, я ему никогда не говорил, что он

замечательно свистит. Не станешь же человеку говорить прямо в глаза: "Ты

замечательно свистишь!" Но хотя я от него чуть не выл - до того он был

нудный, - я прожил с ним в одной комнате целых два месяца, и все из-за

того, что такого замечательного свистуна никогда в жизни не слыхал. Так

что еще вопрос, кто зануда, кто - нет. Может быть, нечего слишком жалеть,

если какая-нибудь хорошая девчонка выйдет замуж за нудного типа, - в

общем, они довольно безобидные, а может быть, они втайне здорово умеют

свистеть или еще что-нибудь. Кто ж его знает, не мне судить.

Наконец моя Салли появилась на лестнице, и я спустился ей навстречу.

До чего же она была красивая! Честное слово! В черном пальто и в каком-то

черненьком беретике. Обычно она ходит без шляпы, но берет ей шел

удивительно. Смешно, что, как только я ее увидел, мне захотелось на ней

жениться. Нет, я все-таки ненормальный. Она мне даже не очень нравилась, а

тут я вдруг почувствовал, что я влюблен и готов на ней жениться. Ей-богу,

я ненормальный, сам сознаю!

- Холден! - говорит она. - Как я рада! Сто лет не виделись! - Голос у

нее ужасно громкий, даже неловко, когда где-нибудь с ней встречаешься.

Ей-то все сходило с рук, потому что она была такая красивая, но у меня от

смущения все кишки переворачивало.

- Рад тебя видеть, - сказал я и не врал, ей-богу. - Ну, как живешь?

- Изумительно, чудно! Я не опоздала?

Нет, говорю, но на самом деле она опоздала минут на десять. Но мне

было наплевать. Вся эта чепуха, всякие там карикатуры в "Сэтердей ивнинг

пост", где изображают, как парень стоит на углу с несчастной физиономией,

оттого что его девушка опоздала, - все это выдумки. Если девушка приходит

на свидание красивая - кто будет расстраиваться, что она опоздала? Никто!

- Надо ехать, - говорю, - спектакль начинается в два сорок.

Мы спустились по лестнице к стоянке такси.

- Что мы будем смотреть? - спросила она.

- Не знаю. Лантов. Больше я никуда не мог достать билеты.

- Ах, Ланты! Какая прелесть!

Я же вам говорил - она с ума сойдет, когда услышит про Лантов.

Мы немножко целовались по дороге в театр, в такси. Сначала она не

хотела, потому что боялась размазать губную помаду, но я вел себя как

настоящий соблазнитель, и ей ничего другого не оставалось. Два раза, когда

машина тормозила перед светофорами, я чуть не падал. Проклятые шоферы,

никогда не смотрят, что делают. Клянусь, они ездить не умеют. Но хотите

знать, до чего я сумасшедший? Только мы обнялись покрепче, я ей вдруг

говорю, что я ее люблю и все такое. Конечно, это было вранье, но соль в

том, что я сам в ту минуту был уверен в этом. Нет, я ненормальный! Клянусь

богом, я сумасшедший!

- Ах, милый, я тебя тоже люблю! - говорит она и тут же одним духом

добавляет: - Только обещай, что ты отпустишь волосы. Теперь ежики уже

выходят из моды, а у тебя такие чудные волосики!

"Волосики" - лопнуть можно!

Спектакль был не такой дрянной, как те, что я раньше видел. Но в

общем дрянь. Про каких-то старых супругов, которые прожили пятьсот тысяч

лет вместе. Начинается, когда они еще молодые и родители девушки не

позволяют ей выйти за этого типа, но она все равно выходит. А потом они

стареют и стареют. Муж уходит на войну, а у жены брат - пьяница. В общем,

неинтересно. Я хочу сказать, что мне было все равно - помирал там у них

кто-нибудь в семье или не помирал. Ничего там не было - одно актерство.

Правда, муж и жена были славные старики - остроумные и все такое, но они

меня тоже не трогали. Во-первых, все время, на протяжении всей пьесы, люди

пили чай или еще что-то. Только откроется занавес, лакей уже подает

кому-нибудь чай или жена кому-нибудь наливает. И все время кто-нибудь

входит и выходит - голова кружилась оттого, что какие-то люди непрестанно

вставали и садились. Альфред Лант и Линн Фонтанн играли старых супругов,

они очень хорошо играли, но мне не понравилось. Я понимал, что они не

похожи на остальных актеров. Они вели себя и не как обыкновенные люди, и

не как актеры, мне трудно это объяснить, Они так играли, как будто все

время понимали, что они - знаменитые. Понимаете, они х о р о ш о играли,

только с л и ш к о м хорошо. Понимаете - один еще не успеет договорить,

а другой уже быстро подхватывает. Как будто настоящие люди разговаривают,

перебивают друг дружку и так далее. Все портило то, что все это

с л и ш к о м было похоже, как люди разговаривают и перебивают друг

дружку в жизни. Они играли свои роли почти так же, как тот Эрни в Гринич-

Вилледж играл на рояле. Когда что-нибудь делаешь слишком хорошо, то, если

не следить за собой, начинаешь выставляться напоказ. А тогда уже не может

быть хорошо. Ну, во всяком случае, в этом спектакле они одни - я говорю

про Лантов - еще были похожи на людей, у которых башка варит, это надо

признать.

После первого акта мы со всеми другими пижонами пошли курить. Ну и

картина! Никогда в жизни не видел столько показного ломанья. Курят вовсю,

а сами нарочно громко говорят про пьесу, чтобы все слыхали, какие они

умные. Какой-то липовый киноактер стоял рядом с нами и тоже курил. Не знаю

его фамилию, но в военных фильмах он всегда играет того типа, который

трусит перед самым боем. С ним стояла сногсшибательная блондинка, и оба

они делали безразличные лица, притворялись, что не замечали, как на них

смотрят. Скромные, черти! Мне смешно стало. А моя Салли почти не

разговаривала, только восторгалась Лантами, ей было некогда: она всем

строила глазки, ломалась. Вдруг она увидела в другом конце курилки

какого-то знакомого пижона в темно-сером костюме, в клетчатом жилете.

Светский лев. Аристократ. Стоит, накурился до одури, а у самого вид такой

скучающий, презрительный. Салли все повторяет:

- Где-то я с ним познакомилась, я его знаю!

Всегда она всех знала. До того мне надоело, что она все время говорит

одно и то же, что я ей сказал:

- Знаешь что, ну и ступай, целуйся с ним, он, наверно, обрадуется.

Она страшно обиделась на меня. Наконец этот пижон ее узнал, подошел к

нам и поздоровался. Вы бы видели, как она здоровалась! Как будто двадцать

лет не виделись. Можно было подумать, что их детьми купали в одной

ванночке. Такие друзья, что тошно смотреть. Самое смешное, что они,

наверно, только о д и н р а з и встретились на какой-нибудь идиотской

вечеринке. Наконец, когда они перестали пускать пузыри от радости, Салли

нас познакомила. Звали его Джордж, не помню, как дальше, он учился в

Эндовере. Да-да, аристократ! Вы бы на него посмотрели, когда Салли

спросила его, нравится ли ему пьеса. Такие, как он, все делают напоказ,

они даже место себе расчищают, прежде чем ответить на вопрос. Он сделал

шаг назад - и наступил прямо на ногу даме, стоявшей сзади. Наверно,

отдавил ей все ногу! Он изрек, что пьеса сама по себе не шедевр, но,

конечно, Ланты - "сущие ангелы". Ангелы, черт его дери! Ангелы! Подохнуть

можно.

еще в жизни не видел. Наперебой называли какой-нибудь город и тут же

вспоминали, кто там живет из общих знакомых. Меня уже тошнило от них,

когда кончился антракт. А в следующем антракте они опять завели эту

волынку. Опять вспоминали какие-то места и каких-то людей. Хуже всего, что

у этого пижона был такой притворный, аристократический голос, такой,

знаете, утомленный снобистский голосишко. Как у девчонки. И не

постеснялся, мерзавец, отбивать у меня девушку. Я даже думал, что он сядет

с нами в такси, он после спектакля квартала два шел с нами вместе, но он

должен был встретиться с другими пижонами, в коктейльной. Я себе

представил, как они сидят в каком-нибудь баре в своих пижонских клетчатых

жилетках и критикуют спектакли, и книги, и женщин, а голоса у них такие

усталые, снобистские. Сдохнуть можно от этих типов.

Мне и на Салли тошно было смотреть, когда мы сели в такси: зачем она

десять часов слушала этого подонка из Эндовера? Я решил было отвезти ее

домой - честное слово! - но она вдруг сказала:

- У меня гениальная мысль! - Вечно у нее гениальные мысли. - Знаешь

что, - говорит, - когда тебе надо домой обедать? Ты очень спешишь или нет?

Тебя дома ждут к определенному часу?

- Меня? Нет, нет, никто меня не ждет! - говорю. И это была истинная

правда. - А что?

- Давай поедем кататься на коньках в Радио-сити.

Вот какие у нее гениальные мысли!

- Кататься в Радио-сити? Как, прямо сейчас?

- Хоть на часок, не больше. Тебе не хочется? Конечно, если тебе

неохота...

- Разве я сказал, что не хочу? - говорю. - Пожалуйста. Если тебе так

хочется.

равно.

- Там дают напрокат такие чудные короткие юбочки, - говорит Салли. -

Дженнет Кальц на прошлой неделе брала.

Вот почему ей не терпелось туда пойти. Хотела покрасоваться в этой

юбчонке, которая еле-еле прикрывает зад. Словом, мы туда пошли, и нам

сначала выдали коньки, а потом Салли надела такую синенькую юбочку, в

которой только задом и вертеть. Но это ей дьявольски шло, надо сознаться.

И не подумайте, что она этого не понимала. Нарочно шла впереди меня, чтоб

я видел, какой у нее красивый круглый задик. Надо сознаться, он и вправду

ничего.

х у ж е в с е х. Да-да, хуже всех! Ужас, что творилось! У Салли лодыжки

так подворачивались, что терлись прямо об лед. И не только вид был

дурацкий, наверно, ей и больно было до черта. По крайней мере у меня все

болело. Я чуть не умер. Вы бы нас видели! И противнее всего, что сотни

две зевак стояли и смотрели - делать им больше было нечего, только

смотреть, как люди падают.

- Может, хочешь пойти в бар, возьмем столик, выпьем чего-нибудь? -

сказал я ей наконец.

- Вот это ты гениально придумал! - говорит. Она просто замучилась.

Бесчеловечно так себя мучить, мне ее даже стало жалко.

Мы сняли эти подлые коньки и пошли в бар, где можно выпить, посидеть

в одних чулках и посмотреть издали на конькобежцев. У столика Салли сняла

перчатки, и я дал ей сигарету. Вид у нее был довольно несчастный. Подошел

официант, я заказал для нее кока-колу, а для себя - виски с содовой,

только этот подлец отказался подать мне виски, пришлось тоже пить

кока-колу. Потом я стал зажигать спички. Я часто это делаю, когда находит

настроение. Даю спичке сгореть до конца, так что держать нельзя, и бросаю

в пепельницу. Нервная привычка.

Вдруг ни с того ни сего Салли спрашивает:

- Слушай, мне надо точно знать, придешь ты к нам в сочельник убирать

елку или нет? Мне надо знать заранее.

Видно, она злилась, оттого что ноги болели после этих коньков.

- Я же тебе писал, что приду. Ты меня раз двадцать спрашивала.

Конечно, приду.

- Понимаешь, мне надо знать наверняка, - говорит. А сама озирается,

смотрит, нет ли тут знакомых.

Вдруг я перестал жечь спички, наклонился к ней через весь стол. Мне

надо было о многом с ней поговорить.

- Слушай, Салли! - говорю.

- Что? - спрашивает. А сама смотрит на какую-то девчонку в другом

конце зала.

- С тобой случается, что вдруг все осточертевает? - спрашиваю. -

Понимаешь, бывает с тобой так, что тебе кажется - все проваливается к

чертям, если ты чего-нибудь не сделаешь, бывает тебе страшно? Скажи, ты

любишь школу, вообще все?

- Нет, конечно, там скука смертная.

- Но ты ее н е н а в и д и ш ь или нет? Я знаю, что это скука

смертная, но ты н е н а в и д и ш ь все это или нет?

- Как тебе сказать? Не то что ненавижу. Всегда как-то приходится...

- А я ненавижу. Господи, до чего я все это ненавижу. И не только

школу. Все ненавижу. Ненавижу жить в Нью-Йорке. Такси ненавижу, автобусы,

где кондуктор орет на тебя, чтоб выходил через заднюю площадку, ненавижу

знакомиться с ломаками, которые называют Лантов "ангелами", ненавижу

ездить в лифтах, когда просто хочется выйти на улицу, ненавижу мерить без

конца костюмы у Брукса, когда тебе...

- Не кричи, пожалуйста! - перебила Салли.

Глупо, я и не думал кричать.

- Например, машины, - сказал я ужасно тихим голосом. - Смотри, как

люди сходят с ума по машинам. Для них трагедия, если на их машине хоть

малейшая царапина, а они вечно рассказывают, на сколько миль хватает

галлона бензина, а как только купят новую машину, сейчас же начинают

ломать голову, как бы им обменять ее на самую новейшую марку. А я даже

с т а р ы е машины не люблю. Понимаешь, мне не интересно. Лучше бы я себе

завел лошадь, черт побери. В лошадях хоть есть что-то человеческое. С

лошадью хоть поговорить можно.

- Не понимаю, о чем ты... Ты так перескакиваешь...

- Знаешь, что я тебе скажу? - сказал я. - Если бы не ты, я бы сейчас

не сидел в Нью-Йорке. Если бы не ты, я бы, наверно, сейчас удрал к черту

на рога. Куда-нибудь в леса или еще подальше. Ты - единственное, из-за

чего я торчу здесь.

- Какой ты милый! - говорит. Но сразу было видно, что ей хочется

переменить разговор.

- Ты бы поучилась в мужской школе. Попробовала бы! - говорю. -

Сплошная липа. И учатся только для того, чтобы стать какими-нибудь

пронырами, заработать на какой-нибудь треклятый "кадиллак", да еще вечно

притворяются, что им очень важно, проиграет их футбольная команда или нет.

А целые дни только и разговору что про выпивку, девочек и что такое секс,

и у всякого своя компания, какая-нибудь гнусная мелкая шайка. У

баскетбольных игроков - своя шайка, у католиков - своя, у этих треклятых

интеллектуалов - своя, у игроков в бридж - своя компания. Даже у абонентов

этого дурацкого Книжного клуба - своя шайка. Попробуй с кем-нибудь

поговорить по-настоящему.

- Нет, это неверно! - сказала Салли. - Многим мальчишкам школа куда

больше дает.

- Согласен! Согласен, что многим школа дает больше. А мне - ничего!

Понятно? Я про это и говорю. Именно про это, черт побери! Мне вообще ничто

ничего не дает. Я в плохом состоянии. Я в ужасающем состоянии!

- Да, ты в ужасном состоянии.

И вдруг мне пришла в голову мысль.

- Слушай! - говорю. - Вот какая у меня мысль. Хочешь удрать отсюда ко

всем чертям? Вот что я придумал. У меня есть один знакомый в

Гринич-Вилледж, я у него могу взять машину недельки на две. Он учился в

нашей школе и до сих пор должен мне десять долларов. Мы можем сделать вот

что. Завтра утром мы можем поехать в Массачусетс, в Вермонт, объездить там

всякие места. Красиво там до черта, понимаешь? Удивительно красиво! - Чем

больше я говорил, тем больше я волновался. Я даже наклонился и схватил

Салли за руку, идиот проклятый! - Нет, кроме шуток! - говорю. - У меня

есть около ста восьмидесяти долларов на книжке. Завтра утром, как только

откроют банк, я их возьму, а потом можно поехать и взять машину у этого

парня. Кроме шуток. Будем жить в туристских лагерях и во всяких таких

местах, пока деньги не кончатся. А когда кончатся, я могу достать работу,

будем жить где нибудь у ручья, а потом когда-нибудь мы с тобой поженимся,

все как надо. Я сам буду рубить для нас дрова зимой. Честное слово, нам

так будет хорошо, так весело! Ну как? Ты поедешь? Поедешь со мной?

Поедешь, да?

- Да как же можно? - говорит Салли. Голос у нее был злой.

- А почему нельзя? Почему, черт подери?

- Не ори на меня, пожалуйста! - говорит. И главное, врет, ничуть я на

нее не орал.

- Почему нельзя? Ну, почему?

- Потому что нельзя - и все! Во-первых, мы с тобой, в сущности, еще

д е т и. Ты подумал, что мы будем делать, когда деньги кончатся, а работу

ты не достанешь? Мы с голоду умрем. И вообще все это такие фантазии, что

и говорить не...

- Неправда. Это не фантазия! Я найду работу! Не беспокойся! Тебе об

этом нечего беспокоиться! В чем же дело? Не хочешь со мной ехать? Так и

скажи!

начинаю ее ненавидеть. - У нас уйма времени впереди, тогда все будет

можно. Понимаешь, после того как ты окончишь университет и мы с тобой

поженимся. Мы сможем поехать в тысячу чудных мест. А теперь ты...

- Нет, не сможем. Никуда мы не сможем поехать, ни в какую тысячу

мест. Все будет по-другому, - говорю. У меня совсем испортилось

настроение.

- Что? Я не слышу. То ты на меня орешь, то бормочешь под нос...

- Я говорю - нет, никуда мы не поедем, ни в какие "чудные места",

когда я окончу университет и все такое. Ты слушай ушами! Все будет

по-другому. Нам придется спускаться в лифте с чемоданами и кучей вещей.

Нам придется звонить всем родственникам по телефону, прощаться, а потом

посылать им открытки из всяких гостиниц. Я буду работать в какой-нибудь

конторе, зарабатывать уйму денег, и ездить на работу в машине или в

автобусах по Мэдисон-авеню, и читать газеты, и играть в бридж все вечера,

и ходить в кино, смотреть дурацкие короткометражки, и рекламу боевиков, и

кинохронику. Кинохронику. Ох, мать честная! Сначала какие-то скачки, потом

дама разбивает бутылку над кораблем, потом шимпанзе в штанах едет на

велосипеде. Нет, это все не то! Да ты все равно ни черта не понимаешь!

- Может быть, не понимаю! А может быть, ты сам ничего не понимаешь! -

говорит Салли. Мы уже ненавидели друг друга до визгу. Видно было, что с

ней бессмысленно разговаривать по-человечески. Я был ужасно зол на себя,

что затеял этот разговор.

- Ладно, давай сматываться отсюда! - говорю. - И вообще катись-ка ты

знаешь куда...

Ох и взвилась же она, когда я это сказал! Знаю, не надо было так

говорить, и я никогда бы не выругался, если б она меня не довела. Обычно я

при девочках никогда в жизни не ругаюсь. Ух и взвилась она! Я извинялся

как ошалелый, но она и слушать не хотела. Даже расплакалась. По правде

говоря, я немножко испугался, я испугался, что она пойдет домой и

пожалуется своему отцу, что я ее обругал. Отец у нее был такой длинный,

молчаливый, он вообще меня недолюбливал, подлец. Он сказал Салли, что я

очень шумный.

- Нет, серьезно, прости меня! - Я очень ее уговаривал.

- Простить! Тебя простить! Странно! - говорит. Она все еще плакала, и

вдруг мне стало как-то жалко, что я ее обидел.

- Пойдем, я тебя провожу домой. Серьезно.

- Я сама доберусь, спасибо! Если ты думаешь, что я тебе позволю

провожать меня, значит, ты дурак. Ни один мальчик за всю мою жизнь при мне

так не ругался.

Что-то в этом было смешное, если подумать, и я вдруг сделал то, чего

никак не следовало делать. Я захохотал. А смех у меня ужасно громкий и

глупый. Понимаете, если бы я сидел сам позади себя в кино или еще

где-нибудь, я бы, наверно, наклонился и сказал самому себе, чтобы так не

гоготал. И тут Салли совсем взбесилась.

Я не уходил, все извинялся, просил у нее прощения, но она никак не

хотела меня простить. Все твердила - уходи, оставь меня в покое. В конце

концов я и ушел. Забрал свои башмаки и одежду и ушел без нее. Не надо было

ее бросать, но мне уже все осточертело.

А по правде говоря, я и сам не понимал, зачем ей все это наговорил.

Насчет поездки в Массачусетс, в Вермонт, вообще все. Наверно, я не взял бы

ее с собой, даже если б она сама напрашивалась. Разве с такими, как она,

можно путешествовать? Но самое страшное, что я и с к р е н н е предлагал

ей ехать со мной. Это самое страшное. Нет, я все-таки ненормальный,

честное слово!