ВЫ ЧИТАЕТЕ ВЕБ-ЖУРНАЛ BLUEEYEDBOY

11

ВЫ ЧИТАЕТЕ ВЕБ-ЖУРНАЛ BLUEEYEDBOY

Ну нет. Это было не совсем так. Но все же довольно близко к правде. Правда — это маленький злобный зверек, который зубами и когтями прокладывает себе путь к свету, понимая, что если он хочет родиться, что-то другое или кто-то другой должны умереть.

Знаете, а ведь я начинал свою жизнь как один из братьев-близнецов. Тот, второй, — если бы он выжил, мама назвала бы его Малкольмом — умер в утробе на девятнадцатой неделе беременности.

Такова официальная версия. Когда мне было лет шесть, мать рассказывала, что я своего братца проглотил еще там, в ее животике, скорее всего, между двенадцатой и тринадцатой неделями внутриутробного развития, осуществляя борьбу за жизненное пространство. Это, кстати, случается гораздо чаще, чем вы думаете. Два тела, имея одну общую душу, плавают в одной среде и борются за право на существование…

Мать сохранила память о нем как о живом в виде украшения на каминной полке — фигурки спящей собаки с его инициалами. В детстве я разбил такую же фарфоровую собачку и солгал в попытке самозащиты, за что и был высечен куском электрического провода. А потом мне сообщили, что я плохой от рождения, что я родился убийцей, что я стал убийцей еще в эмбриональном состоянии, что жизнью я обязан им обоим, что я непременно должен стать хорошим мальчиком и как подобает распорядиться той жизнью, которую украл у своего брата…

Хотя втайне мать гордилась мной. Тот факт, что якобы я проглотил своего брата-близнеца ради выживания, заставлял ее верить в мою силу. Мама презирала слабость. Твердая, как закаленная сталь, она не смирилась бы с тем, что ее сын — законченный лузер. «Жизнь такова, какой ты ее делаешь, — повторяла она. — Если не желаешь драться, значит, заслуживаешь смерти».

Позднее мне часто снилось, что Малькольм — это имя является мне в тошнотворных оттенках зеленого — выиграл схватку и занял мое место. Даже сейчас тот жуткий сон иногда приходит ко мне: бок о бок два крошечных прожорливых головастика, две пираньи, два сердца в одном кровавом сосуде с химическим раствором, шумно протестующие против того, чтобы биться в унисон. И меня терзает мысль: если бы не я, а этот Малькольм остался жив, занял бы он мое место? Стал бы он Голубоглазым?

Или у него был бы собственный цвет? Зеленый, например, который, по-моему, больше подходит к его имени. Я пытаюсь представить себе его гардероб в зеленых тонах: зеленые рубашки, зеленые носки, темно-зеленые школьные пуловеры. Все идентично моим собственным вещам (кроме цвета), все того же размера, словно мир накрыли цветной линзой и моя жизнь тут же приобрела иную окраску.

Цвета играют в жизни огромную роль, они и создают различия. Даже по прошествии стольких лет я следую схеме, заданной матерью. Синие джинсы, синяя куртка с капюшоном, синяя майка, синие носки, даже на кроссовках сбоку синяя звезда. Черный свитер с высоким горлом, подаренный мне в прошлом году на день рождения, так и лежит ненадеванный в нижнем ящике комода, и стоит мне вспомнить о нем и собраться его примерить, как меня прямо-таки пронзает беспричинное чувство вины.

Я будто слышу резкий окрик: «Это же свитер Найджела!» Понимаю, что это неразумно, но так и не могу заставить себя надеть вещь его цвета — не смог даже на его похороны.

Возможно, из-за того, что Найджел меня ненавидел. Он упрекал меня во всех наших проблемах. В том, что из-за меня ушел отец, в том, что ему какое-то время пришлось провести в тюрьме, в том, что его судьба не сложилась. Особенно он негодовал по поводу того, что я любимчик матери. Ну это-то, по крайней мере, было оправданно. Я, несомненно, пользовался ее благосклонностью. Во всяком случае, поначалу. Возможно, из-за моего брата-близнеца, родившегося мертвым, что стало болью ее сердца. Возможно, из-за мистера Голубые Глаза, который, по ее признанию, был любовью всей ее жизни.

Найджел превратил обычное соперничество между братьями в определяющую форму отношений. Мы с Бренданом жили в постоянном страхе, поскольку Найджел прямо-таки терроризировал нас приступами неуправляемого гнева. Брен, наш коричневый брат, избежал самого худшего, оказавшись во многих отношениях слишком уязвимым. Найджел его презирал и использовал — то как послушного раба, то как живой щит, спасающий от материного гнева; в остальное время Брендан служил мальчиком для битья, бравшим на себя любую вину.

Но терроризировать его было слишком легко. Найджел не получал удовлетворения, поражая эту мишень. Брендана можно было ударить, можно было заставить плакать, но никто никогда не видел, чтобы он кому-нибудь дал сдачи. Возможно, он на собственном опыте постиг, что наилучший способ общения с Найджелом, как и с нападающим слоном, — лежать неподвижно и притворяться мертвым, надеясь, что тебя не растопчут. Судя по всему, он никогда не таил обиды на Найджела, даже если тот откровенно его мучил, как бы подтверждая слова матери о том, что наш Брен — не самый острый предмет в шкатулке, и если кому-то из семьи удастся написать в этой истории счастливый конец, то это, конечно же, будет Бенджамин.

Ну в общем, да. У матери было несколько излюбленных клише. Воспитанная на сказочных историях о невероятных лотерейных выигрышах, о том, как младшие сыновья в итоге женятся на принцессах, об эксцентричных миллионерах, которые оставляют состояние нищему постреленку, завоевавшему их сердце, мать верила в фортуну. А также абсолютно все воспринимала в черно-белом цвете. И если Брен подчинился без жалоб, предпочтя безопасную посредственность предательскому бремени выдающихся способностей, то Найджел, который был отнюдь не дурак, сильно возмутился, поняв, что ему чуть ли не с рождения уготована роль безобразной сводной сестрицы или вечного человека в черном.

Итак, Найджел негодовал. Он злился на мать, на Бена и даже на бедного толстого Брендана, который старался быть тихим и добрым и все чаще находил утешение в еде, особенно в сластях, словно они могли обеспечить ему какую-то защиту в мире, где чересчур много острого — особенно всяких углов и граней.

Пока Найджел играл на улице или гонял по всей округе на своем байке, Брен смотрел телевизор, держа в каждой руке по пончику и пристроив рядом очередную упаковку — допустим, шесть банок пепси. Ну а Бенджамин отправлялся вместе с мамой на работу, зажав в пухлом кулачке тряпку для пыли, и удивленно таращил глаза при виде великолепия чужих домов с широкими лестницами, аккуратными подъездными дорожками, гигантскими аудиосистемами и библиотеками, где стены от пола до потолка заняты книжными полками; его поражали битком набитые всякой вкуснятиной холодильники, непременное пианино в гостиной, толстые мохнатые ковры и блюда с фруктами в просторных, светлых столовых, где пол сверкал, как в танцевальном зале.

— Посмотри, Бен, — говорила мать, показывая фотографии в дорогих, обтянутых кожей рамках, где мальчики и девочки в школьной форме улыбались щербатыми ртами. — Таким и ты будешь через несколько лет. Да, ты тоже будешь школьником, будешь учиться в большой хорошей школе и непременно так, чтобы я гордилась тобой…

Порой ее способ выражения нежности чем-то смахивал на угрозу. Ей ведь к этому времени уже перевалило за тридцать, и жизнь успела достаточно ее потрепать.

Примерно так я думал, будучи подростком. Теперь же, глядя на ее фотографии, я понимаю: а ведь она была очень хороша собой, хотя ее красоту могли бы счесть несколько необычной, точнее, непривычной: черные как смоль волосы и очень темные глаза, полные губы и высокие скулы. Все это ее, типичную британку, англичанку до мозга костей, делало похожей на француженку.

Найджел очень напоминал мать — те же темные выразительные глаза. А я был совсем другой: светловолосый, хотя волосы со временем потемнели и стали светло-каштановыми, с тонкими губами, придававшими моему лицу подозрительное выражение, с серо-голубыми, несколько необычного оттенка глазами в пол-лица…

Интересно, а мы с Малькольмом в точности походили бы друг на друга? Были бы и у него такие же голубые глаза? Или у меня — такие же, как у него, всегда словно смотрящие внутрь себя?

В восточных языках — так, во всяком случае, утверждал доктор Пикок — нет различия между синим и зеленым. Вместо этого там имеется объединяющее сложное понятие, дающее представление об обоих оттенках сразу, которое можно перевести как «цвет неба» или «цвет листвы». Для меня в этом есть вполне определенный смысл. С раннего детства я воспринимал синий как цвет Бена, коричневый — как цвет Брендана, черный — как цвет Найджела, и у меня никогда даже мысли не возникало, что у других другие ассоциации.

Доктор Пикок научил меня смотреть на все по-новому. Благодаря его помощи, его картам, пластинкам, книгам и коллекциям бабочек я постепенно расширял свой кругозор, учился доверять собственному восприятию. За это я всегда буду ему благодарен, несмотря на то что он так унизил меня. Впрочем, в итоге он всех нас унизил: и меня, и моих братьев, и Эмили. При всей своей доброте доктор Пикок, видите ли, никого из нас по-настоящему не любил. И когда мы надоели ему, он попросту отшвырнул нас в общую кучу ненужных вещей. Альбертина это понимает, хотя никогда не говорит о тех временах, старательно делая вид, что на самом деле она это не она, а совсем другой человек…

И все же недавние события внесли определенные изменения. Пора это проверить на практике. То есть на самой Альбертине. Ей, наверное, пока неизвестно, что как веб-мастер badguysrock я могу прочесть любой из ее постов. Ко мне не относятся никакие установленные ею ограничения, мне все равно, публичная это запись или личная. Спрятавшись в свой кокон, она понятия не имеет, как близко я порой к ней подбираюсь во время своих наблюдений. Не правда ли, она выглядит абсолютно невинной в своем красном пальтишке с корзинкой для продуктов? Однако, как довелось выяснить моему брату Найджелу, плохие парни далеко не всегда носят черное, а маленькая девочка, заблудившаяся в лесу, порой составляет отличную пару для большого злого волка…