Джоанн Харрис Мальчик с голубыми глазами

Часть вторая Черная

1

ВЫ ЧИТАЕТЕ ВЕБ-ЖУРНАЛ ALBERTINE

Я всегда ненавидела похороны. Шум крематория, когда все почему-то говорят разом, стук каблуков по полированным полам, тошнотворный запах цветов. Похоронные цветы не такие, как прочие, у них даже аромат какой-то не цветочный, больше напоминающий дезодорант, призванный заглушить запах смерти, нечто среднее между хлоркой и хвойной эссенцией. Считается, правда, что эти цветы красивы. Но единственная мысль, которая приходит мне в голову, когда гроб наконец-то отправляется в печь, — что эти цветы очень похожи на веточку петрушки, которой украшают рыбу в ресторане; обычно это безвкусное колючее приложение никто даже в рот не берет. Зеленую веточку петрушки прибавляют к блюду тоже только для красоты — и красота похоронных цветов должна отвлечь нас от вкуса смерти.

В общем-то, я почти не тоскую по нему. И понимаю: это ужасно. Мы ведь были не просто друзьями, а любовниками, и, несмотря на его мрачные настроения, на его вечную тревогу, на привычку барабанить пальцами по любой поверхности и не к месту суетиться, я любила его. Знаю, что любила. И все же я действительно почти ничего не ощущала, когда его гроб скользил по наклонной плоскости прямо в пекло. Неужели я такой плохой человек?

И я думаю: да, пожалуй, я действительно плохая.

Сказали, что это несчастный случай. Найджел и впрямь чудовищно водил машину. Вечно превышал скорость, вечно психовал по пустякам, стучал пальцами по рулю, топал от нетерпения ногами и яростно жестикулировал, словно собственными раздраженными жестами мог компенсировать тупость и флегматичность других водителей. И всегда в нем была эта молчаливая ярость; он злился на того, кто ехал впереди, злился, что его постоянно обгоняют, злился на людей медлительных и на тех, кто слишком гоняет, злился, что на дороге попадаются старые автомобили, злился на детей и на инвалидов.

«Неважно, как быстро ты едешь, — заявлял он, барабаня пальцами по панели и сводя меня этим с ума, — непременно появится какой-нибудь идиот и станет вилять задним бампером у тебя перед носом, точно бродячая сука во время течки…»

Ну что ж, Найджел. Теперь тебе это удалось. Прямо на пересечении Милл-роуд и Нортгейт ты развернулся поперек всех четырех полос и легко, точно игрушечная машинка «Тонка», взлетел и перевернулся. Говорят, там было скользко и осталась полоска льда. Да еще и грузовик выскочил навстречу. Но до конца никому ничего не известно. Тебя опознал кто-то из родственников, возможно, мать, но выяснить наверняка я не могу. Хотя у меня есть четкое ощущение, что туда ходила именно она. Ведь победа всегда за нею. Вон она стоит, вся в трауре, и плачет в объятиях своего сына, последнего из оставшихся в живых, а я с сухими глазами прячусь в самом дальнем ряду…

От автомобиля мало что осталось, как и от тебя. Напоминает собачий корм в покоробленной жестянке. Понимаете, я все пытаюсь быть крутой. Пытаюсь заставить себя почувствовать хоть что-нибудь, а не только это странное ледяное спокойствие в застывшем сердце.

Я все еще слышу, как за черной занавеской работает спусковой механизм, слышу шелест дешевого бархата (с асбестовой подкладкой), завершающий это маленькое представление. Я так и не проронила ни слезинки. Даже когда заиграла музыка.

Найджел не любил классическую музыку. И уверял, что знает, какую именно музыку хотел бы услышать на собственных похоронах, так что им пришлось поставить «Paint It Black» «The Rolling Stones» и «Perfect Day» Лу Рида. Но эти песни, которые в данном контексте звучали, пожалуй, даже слишком мрачно, были надо мной совершенно не властны.

Потом я слепо двинулась вместе с толпой в приемную и, обнаружив свободный стул, пристроилась в уголке, подальше от этой людской мельницы. Его мать со мной так и не заговорила. Да я и не ожидала, что она станет со мной общаться, но постоянно ощущала ее присутствие — точно полное злобы осиное гнездо. Я уверена: именно меня она во всем обвиняет, хотя довольно трудно представить, как я могу быть виноватой в той аварии.

Полагаю, смерть сына для нее не так важна, как возможность продемонстрировать свое горе. Я слышала, как она обращалась к своим приятельницам — и голос ее от сдерживаемой ярости звучал отрывисто:

— Просто поверить не могу, что она посмела сюда явиться! Не могу поверить, что у нее хватило наглости…

— Успокойся, дорогуша, — ответила Элеонора Вайн, я узнала ее бесцветный голос, — успокойся. Не стоит так нервничать.

Элеонора — подруга Глории, одна из ее бывших хозяек. Две другие ее ближайшие приятельницы — Адель Робертс и Морин Пайк. В доме Адели Глория тоже раньше работала, а сама Адель когда-то преподавала в школе Саннибэнк-Парк, и все считали ее француженкой (возможно, из-за имени). Морин Пайк, женщина весьма прямолинейная, даже несколько агрессивная, возглавляет местный «соседский дозор». Ее голос, по-моему, способен преодолеть любые препятствия; я легко могу представить, как она командует войсками.

— Элеонора права. Успокойся, Глория. Съешь еще кусочек пирога.

— Если ты думаешь, что я способна хоть что-то съесть…

— Тогда выпей чашечку чая, дорогая. Это пойдет тебе на пользу. Поддержит силы.

Мне снова пришла в голову мысль о гробе и цветах. Все это, наверное, уже обуглилось. Так много людей ушло от меня этим путем… Когда же наконец я перестану во время похорон быть такой равнодушной?

Все началось девять дней назад. Девять дней назад было получено письмо. А до этого мы, то есть Найджел и я, спокойно существовали в уютном коконе мелких повседневных удовольствий и безвредных делишек; два человека, притворявшихся, что у них все нормально — что бы это ни значило — и никто из них не несет никакого ущерба, ни в ком нет ни единого недостатка, ни одной трещинки, которую невозможно заделать.

А как же любовь? И она была. Но любовь — это в лучшем случае проплывающий мимо корабль, а мы с Найджелом были изгоями и жались друг к другу в поисках тепла и утешения. Он — сердитый поэт, который смотрит на звезды, лежа в сточной канаве. А я… я всегда была кем-то другим.

Родилась я здесь, в Молбри. В заброшенной северной деревушке неподалеку от городка, застрявшего в прошлом. Здесь безопасно. Никто меня не замечает. Никто не подвергает сомнению мое право находиться здесь. Никто больше не играет на фортепиано, никто не крутит пластинки, оставшиеся от отца, не слушает Берлиоза, эту ужасную «Фантастическую симфонию», звуки которой до сих пор преследуют меня. Никто не ведет разговоров об Эмили Уайт, о случившемся с ней скандале, о той трагедии. Ну почти никто. Это произошло так давно — уже больше двадцати лет назад, — и теперь каждый сочтет простым совпадением то, что именно я живу в доме Эмили, некогда столь знаменитом, а также то, что из всего мужского населения Молбри именно сыну Глории Уинтер нашлось местечко в моем сердце.

Я познакомилась с ним случайно субботним вечером в «Зебре». Тогда я была почти всем довольна, к тому же рабочие наконец-то полностью освободили дом, который давно нуждался в ремонте. Папа уже три года, как умер. Я вернула себе прежнее имя. У меня были компьютер и друзья в Интернете. Я ходила в «Зебру», чтобы вокруг были люди. И если порой я еще чувствовала себя одинокой, то фортепиано по-прежнему стояло там, в дальней комнате, теперь, правда, безнадежно расстроенное, но до боли знакомое, родное, как запах папиного табака, который я иногда случайно ловила, проходя по улице, точно поцелуй чужих губ…

А затем появился Найджел Уинтер. Как природная стихия, он вломился в мою жизнь и все разрушил. Он искал неприятностей на свою голову и вместо них случайно нашел меня.

В «Розовой зебре» редко случаются какие-то неприятности. Даже по субботам, когда туда забредают байкеры и готы, направляясь на концерт в Шеффилд или Лидс, там царит вполне дружелюбная обстановка, а поскольку заведение закрывается достаточно рано, посетители расходятся, будучи еще относительно трезвыми.

Но тот вечер стал исключением. К десяти часам городские клуши, собравшиеся на девичник, и не думали освобождать помещение. Они распили уже не одну бутылку шардоне и теперь обсуждали скандальные происшествия прошлых лет. Я старательно делала вид, что вовсе не слушаю; я вообще пыталась быть невидимой. Но тем не менее постоянно чувствовала на себе их взгляды, в которых сквозило прямо-таки патологическое любопытство.

Наконец одна из этих женщин пьяным шепотом, слишком громким, точно актриса со сцены, спросила меня о том, о чем и упоминать-то никто не решался:

— Ты ведь она, верно? Ты та самая как-там-ее-звали?

— Простите. Я не понимаю, что вы имеете в виду.

— Да нет, это ты и есть! — Протянув руку, женщина коснулась моего плеча. — Я же тебя видела. О тебе есть страничка в Википедии и все такое.

— Вам не стоит верить всему, что вы читаете в Интернете. По большей части это полное вранье.

Но она не отставала.

— Я ведь видела на выставке те картины. Помню, мама взяла меня с собой. У меня даже был постер. Забыла название… Какое-то французское. И совершенно дикие цвета. Должно быть, ужасно тебе досталось. Бедная детка! Сколько же тебе тогда было лет? Десять? Двенадцать? Если бы кто тронул моих ребятишек, я бы этого скота просто прикончила!..

Я всегда была склонна к внезапным приступам паники. Даже теперь, по прошествии стольких лет, паника наползает неизвестно откуда и в самый неподходящий момент набрасывается на меня. В тот вечер подобный приступ случился впервые за несколько месяцев, так что я оказалась совершенно неподготовленной. Мне вдруг стало трудно дышать, в ушах звучала оглушительная музыка, я прямо тонула в ней, хотя в зале музыка вообще не играла…

Стряхнув руку той женщины с плеча, я с трудом выползла на свежий воздух. На мгновение я словно опять превратилась в маленькую девочку, заблудившуюся среди деревьев. Я попыталась нащупать стену, чтобы опереться, но под рукой был только воздух; вокруг меня шумели и смеялись люди. Та женская компания собралась наконец уходить. Я изо всех сил старалась удержаться на ногах. Я слышала, как кто-то потребовал счет, потом прозвучал вопрос: «Кто брал рыбу?» Их пьяный смех гулким эхом отдавался у меня в ушах.

«Дыши, детка, дыши», — уговаривала я себя.

— Вам нехорошо? — раздался мужской голос.

— Что, простите? Нет, я просто не люблю, когда слишком много народу.

Он рассмеялся.

— В таком случае вы оказались в неподходящем месте, моя милая.

Моя милая. В этих словах было некое обещание…

Сначала многие пытались предупредить меня, что Найджел нестабилен, что у него криминальное прошлое. Но в конце концов, и мое прошлое вряд ли можно назвать идеальным. А с ним мне было так хорошо — хорошо, потому что я наконец оказалась рядом с кем-то реальным. И, плюнув на все предостережения, я с головой погрузилась в отношения.

«Ты была такой милой, — признавался он после той, первой встречи. — Милой и потерянной». Ах, Найджел!

А потом, тем же вечером, мы с ним поехали на вересковые пустоши, и он все о себе рассказал — о том, как сидел в тюрьме, и о той ошибке юности, из-за которой угодил туда; затем мы долго-долго лежали на вереске, глядя в ошеломляюще тихое звездное небо, и он все пытался объяснить, что означает то или иное скопление крошечных световых точек, разбросанных по темному бархату…

«Ну вот, — подумалось мне, — а сейчас поплачем. Пожалуй, не столько о самом Найджеле, сколько о себе и о той нашей звездной ночи». Но и теперь, во время похорон моего любовника, глаза мои упрямо оставались сухими. Вдруг я ощутила на плече чью-то руку, мужской голос спросил:

— Прости, тебе плохо?

Я очень чувствительна к голосам. Каждый из них, словно музыкальный инструмент, уникален и обладает индивидуальным алгоритмом. У мужчины был приятный голос, спокойный и очень четкий; некоторые слоги он произносил как бы с легким нажимом, словно человек, который немного заикается. Не такой, как голос Найджела, но было понятно, что они братья.

— Ничего, все в порядке, — ответила я. — Спасибо.

— В порядке, — задумчиво повторил он. — На редкость полезное выражение, не правда ли? В данном случае означает: я не желаю с тобой общаться, пожалуйста, уйди и оставь меня в покое.

В его тоне не было ни малейшего раздражения или угрозы. Лишь холодная усмешка. И пожалуй, немного сочувствия.

— Извини, если… — начала я.

— Нет. Я сам виноват. И приношу свои извинения. Просто ненавижу похороны. Сплошное лицемерие. И пошлость. Пища, которую в другое время и есть бы не стал. Ритуал с крошечными сэндвичами из рыбного паштета, мини-тарталетками с вареньем и сосисками в слоеном тесте… — Казалось, он заставил себя переменить тему. — Ох, прости! Пожалуй, теперь я веду себя грубо. Принести тебе какой-нибудь еды?

Я нервно рассмеялась.

— Ты так аппетитно об этом рассказываешь, что я, пожалуй, лучше откажусь.

— И поступишь весьма разумно.

В этой фразе я различила самую настоящую улыбку. Его обаяние до такой степени меня поразило, что и сейчас, когда прошло столько времени, меня всегда чуточку подташнивает, когда я вспоминаю, что на похоронах своего любовника я преспокойно болтала — и смеялась! — с другим мужчиной, которого находила почти привлекательным…

— Должен признаться, я испытываю огромное облегчение, — сообщил он. — Я ведь думал, что ты во всем обвинишь меня.

— Обвинять тебя в том, что Найджел попал в аварию? Но с какой стати?

— Ну, может, из-за моего письма, — пояснил он.

— Из-за твоего письма?

И снова в его голосе послышалась улыбка.

— Из-за того письма, которое он получил и распечатал в день своей гибели. Почему, как ты считаешь, он ехал так неосторожно? Полагаю, ему просто хотелось поскорее до меня добраться. И воплотить в жизнь одно из своих… предупреждений.

Я пожала плечами.

— Ты что, ясновидящий? Смерть Найджела — просто несчастный случай…

— В нашей семье не бывает просто несчастных случаев.

После этих слов, встав так поспешно, что мой стул с грохотом отлетел в сторону по паркетному полу, я спросила:

— Что все это значит, черт побери?

Его голос звучал по-прежнему спокойно, но в нем еще слышалась ирония.

— Это значит, что свою долю несчастий мы уже получили. А ты чего хотела? Исповеди?

— Я бы никогда не связала случившееся с тобой, — заявила я.

— Ну спасибо. Ты поставила меня на место.

Тут я ощутила какое-то странное головокружение. То ли от жары, то ли от шума, то ли просто из-за того, что он стоял так близко и можно было взять его за руку…

— Ты ненавидел его? Хотел, чтобы он умер? — промолвила я жалобно, словно ребенок.

Он помолчал и ответил:

— Я полагал, ты знаешь меня. Неужели ты действительно думаешь, что я способен на такое?

И теперь мне показалось, что я почти слышу первые такты «Фантастической симфонии» Берлиоза с ее скороговоркой флейт и негромкими, ласкающими звуками струнных. Что-то ужасное приближалось к нам, и мне вдруг почудилось, что в воздухе, которым я дышу, совсем нет кислорода. Я попыталась схватиться за спинку стула, чтобы не упасть, но промахнулась и невольно шагнула куда-то в пустоту. В горло точно вонзилась булавка, а голова казалась раздувшейся, как воздушный шар. Подобно слепой, я вытянула перед собой руки, но они тоже ощутили лишь пустоту.

— Что с тобой? Тебе нехорошо? — произнес он с искренней тревогой.

И снова я попыталась нащупать спинку стула — мне необходимо было немедленно сесть, — но вдруг совершенно растерялась, и помещение показалось мне темной глубокой пещерой.

— Постарайся расслабиться. Сядь. И дыши спокойно.

Я чувствовала, как он нежно обнимает меня за плечи и подводит к стулу, и снова вспомнила Найджела и то, как мой папочка чуть надтреснутым, дрожащим голосом говорит: «Ну же, Эмили. Дыши. Дыши!»

— Может, я лучше выведу тебя на улицу? — предложил он.

— Да нет, ничего. Все в порядке. Это из-за шума.

— Ну, если это не из-за моих откровений…

— Не льсти себе, — парировала я, изобразив фальшивую улыбку.

И лицо мое сразу застыло, как после укола дантиста. Мне действительно необходимо было немедленно выбраться оттуда. Я оттолкнула стул, и он снова с грохотом проехал по паркету. Мне требовалось хоть несколько глотков свежего воздуха, и все сразу пришло бы в норму. Умолкли бы голоса, эхом звучащие в ушах. И прекратилась бы эта ужасная музыка.

— Тебе плохо?

«Дыши, детка, дыши».

Теперь музыка гремела с новой силой, перейдя в мажор, отчего-то кажущийся еще более опасным и тревожным, чем минор…

Затем, словно сквозь разряды статического электричества, я услышала его голос:

— Не забудь пальто, Альбертина.

После этой фразы я вырвалась и бросилась наутек, не обращая внимания на препятствия и неожиданно обнаружив, что вполне еще способна крикнуть: «Дайте пройти!» Итак, я снова бежала, точно преступница, лихорадочно проталкиваясь сквозь толпу навстречу безмолвному пространству.