Дмитрий Глуховский метро 2034

         Но музыкант из-за выпитого, кажется, не слышал даже боли. Недолгое время он еще что-то бубнил себе под нос, потом перестал отзываться и мерно засопел. Его не тревожило, что с минуты на минуту в камеру должны были ворваться преследователи с Парка Культуры. Не беспокоило, что станет с Сашей, без бумаг и оправданий пытавшейся пересечь границу Ганзы. И уж конечно, его оставляла совершенно равнодушным судьба Тульской.

-   Ненавижу, - тихо сказала Саша.

Ему и это было все равно.

Вскоре во мраке, которым была затянута камера, обнаружилась дырка -стеклянный глазок в двери. Все прочее оставалось невидимым, но и этой прорехи Саше хватило: осторожно ощупывая черноту вокруг себя, она подползла к двери и обрушила на нее свои легкие кулачки. Та отозвалась, загремела, но, как только Саша оставила ее в покое, тишина вернулась. Тюремщики не хотели слышать ни грохота, ни Сашиных криков.

Время вязко текло вперед.

Сколько их продержат в плену? Леонида это не волновало. Он-то никуда не опаздывал, не ставил на кон ничьих жизней. Может, он нарочно привел ее сюда? Хотел отделить ее от старика, от Хантера? Вырвать из связки, заманить в ловушку, лишить ее жизнь единственной цели? И все это только для того, чтобы…

Саша заплакала, уткнувшись в рукав: он впитывал и влагу, и звуки.

-  Ты когда-нибудь видела звезды? – послышался голос, все еще нетрезвый.

Она не отвечала.

-  Я тоже только на фотографиях, - сказал ей музыкант. – Из-за пыли и облаков их теперь почти не видно. А сейчас проснулся вот от твоего плача и подумал, что вдруг увидел настоящую звезду.

-    Это смотровой глазок, - она проглотила слезы, прежде чем ответить.

-    Знаю. Но вот что интересно… - Леонид кашлянул. – Кто же тогда на нас раньше смотрел с неба целой тысячей глаз? И почему отвернулся?

-   Никого там никогда не было, - Саша тряхнула головой.

-   А мне вот всегда хотелось верить, что кто-то за нами приглядывает, - раздумчиво произнес музыкант.

-   Даже в этой камере до нас никому нет дела! Мы тут заживо сгнием! – ее глаза снова набухли. – Ты это подстроил, да? Чтобы мы не успели? – она снова забарабанила в дверь.

-   Если ты считаешь, что там никого нет, зачем стучать? – спросил Леонид.

-   Тебе плевать, если все больные погибнут! Ты и не собирался никого спасать!

-   Вот такое от меня впечатление, да? Обидно, - вздохнул он. – Но ты тоже, по-моему, не к больным рвешься. Боишься, что если твой возлюбленный отправится их резать, сам заразится, а лекарства нет…

-  Неправда! – Саша еле держалась, чтобы не ударить его.

-   Правда, правда… - Леонид пискляво ее передразнил. – И что в нем такого?

Саше не хотелось ничего ему объяснять, вообще с ним говорить не хотелось. Но она не смогла удержаться.

-   Я ему нужна. Действительно нужна, без меня он пропадет. А тебе нет. Тебе просто играть не с кем!

-   Ну, положим, ты ему нужна. Не то, чтобы сильно, но не отказываться же… А тебе-то он зачем, этот санитар леса? Злодеи привлекают? Или хочешь спасти пропащую душу?

Саша умолкла. Ее задело то, с какой легкостью музыкант читает ее чувства. Может, в них не было ничего особенного? Или это потому, что она не могла их скрыть? То тонкое, неосязаемое, что у нее не получалось и облечь в слова, из его уст звучало обыденно и даже пошловато.

-   Ненавижу, - наконец выговорила она.

-   Это ничего, я себя тоже не особо, - усмехнулся Леонид.

Саша села на пол. У нее снова потекли слезы – сначала от злости, потом от бессилия. Пока от нее что-то зависело, она не собиралась сдаваться. Но сейчас, в глухом карцере и с глухим спутником, у нее не оставалось шансов быть услышанной. Кричать не имело смысла. Стучаться не имело смысла. Уговаривать было некого. Ничто не имело смысла.

А потом на миг перед ней вдруг встала картина: высокие дома, зеленое небо, летучие облака, смеющиеся люди. И горячие капли на ее щеках показались ей каплями того самого летнего дождя, о котором ей рассказывал старик. Еще секунда – и наваждение исчезло, оставив после себя только легкое, волшебное настроение.

И тут же в коридоре громко щелкнул тумблер, а камеру затопило нестерпимо ярким светом.

*          *            *

            И блокпост на границе Полиса больше был похож не на укрепление, а на проходную в советском министерстве: стол, стул, два офицера в чистой штабной форме и при фуражках. Проверка документов, досмотр личных вещей. Старик нашарил в кармане паспорт. Визы вроде бы отменили, трудностей возникнуть не должно. Протянув офицеру зеленую книжечку, он покосился на бригадира.

            Погруженный в себя, тот, кажется, не расслышал вопроса пограничника. Да был ли у него вообще паспорт, засомневался Гомер. Но если нет, на что он рассчитывал, так спеша сюда?

-    Повторяю в последний раз, - офицер положил руку на лоснящуюся кобуру. – Предъявите документы или немедленно покиньте территорию Полиса!

Гомер был уверен: бригадир так и не понял, чего от него хотят, и отозвался только на движение пальцев, ползущих к кнопке на кобуре. В одно мгновенье выйдя из своей странной спячки, словно в шелуху взрывая восковую корку неподвижности, которой он был окован, Хантер молниеносно швырнул вперед раскрытую ладонь и вмял постовому кадык. Тот, синея, хрипя, рухнул навзничь вместе со стулом; второй бросился бежать, но старик знал – не успеет. В руке Хантера, будто туз из рукава шулера, возник вороненый палаческий пистолет, и…

-   Подожди!

Бригадир замешкался на секунду, и сбежавшему бойцу хватило ее, чтобы взобраться на платформу, перекатиться и спрятаться от пуль.

-   Оставь их! Нам надо на Тульскую! Ты должен… Ты просил напоминать тебе… Подожди! - старик задыхался, не зная, что сказать.

-    На Тульскую... – тупо повторил Хантер. – Да. Лучше потерпеть до Тульской. Ты прав.

Он грузно опустился на стол, положил рядом свой тяжелый пистолет, понурился. Улучив момент, Гомер поднял руки, побежал вперед, навстречу выскакивающим из арок стражникам.

-   Не стреляйте! Он сдается! Не стреляйте! Ради всего святого…

Но его все равно скрутили, сорвали впопыхах респиратор, потом только дали объясниться. Бригадир, снова впавший в свое странное оцепенение, не вмешивался. Он позволил им разоружить себя и покорно прошел в обезьянник. Уселся на нары, поднял голову, нашел старика, выдохнул:

-    Тебе надо разыскать тут одного человека. Его зовут Мельник. Приведи его сюда. Я подожду…

Тот закивал, засобирался суетливо, начал протискиваться между столпившихся на входе караульных и любопытных, и тут его настиг оклик.

-   Гомер!

Старик застыл, пораженный: никогда прежде Хантер не обращался к нему по имени. Он вернулся к прутьям арматуры, спаянным в неубедительную решетку. Гомер взялся за прутья, вопросительно посмотрел на Хантера, словно в ознобе обнявшего себя своими громадными ручищами. И тот неживым, глухим голосом подстегнул его:

-    Недолго.

*          *            *

            В проходе стоял сухопарый военный в очках. Погоны на его френче были усыпаны звездами, жидкие русые волосы зализаны назад.

-         Давай, тварь, - процедил он.

-         Я… Мне… - заблеял пограничник.

-         Не стесняйся, - подбодрил его офицер.

-         Я извиняюсь за то, что сделал. И… ты… вы… я не могу.

-         Плюс десять суток.

-         Можете ударить меня, - сказал солдат Леониду, не зная, куда деть глаза.

-         А, Альберт Михалыч! - щурясь, музыкант улыбнулся офицеру. – А я вас уже заждался.

-         Добрый вечер, - тот тоже подтянул уголок губы. – Вот, пришел восстановить справедливость. Мстить будем?

-         Не злопамятный, - музыкант поднялся, размял поясницу. – Думаю, вы сами накажете.

-         По всей строгости, - кивнул Альберт Михайлович. – Месяц гауптвахты. И я, разумеется, присоединяюсь к извинениям этого болвана.

-         Ну, вы же это не со зла, – Леонид потер ушибленную скулу.

-         Это ведь останется между нами? – металлический голос офицера предательски скрипнул.

-         Я тут, видите, контрабанду вывожу, - музыкант качнул головой в Сашину сторону. – Сделаете послабление?

-         Оформим, - пообещал Альберт Михайлович.

Провинившегося пограничника бросили прямо в камере; задвинув засов, офицер повел их по узком коридору.

-    Я с тобой дальше не пойду, - громко сказала Саша музыканту.

-    А если я тебе скажу, что мы и вправду идем в тот самый Изумрудный Город? – помявшись, чуть слышно спросил у нее Леонид. – Если скажу, что я неслучайно знаю о нем больше твоего деда? Что видел его сам, и не только видел? Что бывал там, и не просто бывал…

-   Врешь.

-   И что неспроста он, - невозмутимо продолжал музыкант, кивая на шагавшего впереди офицера, - так передо мной лебезит: знает, откуда я, знает и боится. И что в Изумрудном городе уж наверняка найдется твое лекарство. И что идти до его ворот осталось всего-то три станции…

-    Врешь!

-    Знаешь, что? – рассерженно сказал ей Леонид. – Когда просишь чуда, надо быть готовым в него поверить. А то проглядишь.

-    Надо еще и уметь отличать чудеса от фокусов, - огрызнулась Саша. – И ты меня этому научил.

-   Я с самого начала знал, что нас выпустят, - ответил он. – Просто… Не хотел торопить события.

-   Просто хотел потянуть время!

-   Но я тебя не обманывал! Средство от болезни существует!

Тем временем подошли к заставе. Офицер, изредка с любопытством оглядывавшийся на них, вручил музыканту его пожитки, вернул патроны, документы.

-   Ну так что, Леонид Николаевич, - козырнул он, - контрабанду с собой забираем, или на таможне оставим?

-  С собой, - съежилась Саша.

-   Ну, тогда совет да любовь, - флегматично напутствовал их Альберт Михайлович, провожая мимо тройных рядов брустверов, мимо вскакивающих со своих мест пулеметных расчетов, мимо решеток и сваренных из рельсов ежей. – С импортом, думаю, проблем не возникнет?

-  Прорвемся, - улыбнулся ему Леонид. – Я не должен вам этого говорить, но честных чиновников нигде не бывает, и чем суровей режим, тем меньше сумма. Надо только знать, кому заносить.

-   Вам, думаю, хватит и волшебного слова, - хмыкнул офицер.

-  Пока действует не на всех, - Леонид опять потрогал скулу. – Что называется, я не волшебник, я только учусь.

-    С вами будет приятно иметь дело… Когда выучитесь, - Альберт Михайлович склонил голову, развернулся и зашагал обратно.

Последний солдат открыл перед ними калитку, проделанную в толстой решетке, которая сверху донизу перегораживала туннель. За ней начинался пустой, прекрасно освещенный перегон, стены которого были местами опалены, местами выщерблены, словно от долгих перестрелок, а в самом конце виднелись новые полосы укреплений и растянутые от пола до потолка полотнища знамен.

-  Чья это застава? – резко останавливаясь, спросила она у музыканта.

-   Как чья? – тот удивленно посмотрел на нее. – Красной Линии, естественно.

*          *            *           

На интеллигентской Боровицкой с ее уютными квартирками, устроенными прямо в арках, и читальней для монахов-браминов посреди зала – заваленные книгами долгие дощатые столы, низко свисающие лампы с тканевыми абажурами;  с ее поразительно точно воссозданным духом дискуссионных кухонь кризисных и предвоенных лет…

На царственной Арбатской, выряженной в белое и бронзовое, почти под кремлевские палаты, с ее строгими порядками, с деловитыми военными, которые продолжали надувать щеки так, будто были непричастны к Апокалипсису…

На старой-престарой Библиотеке имени Ленина, которую опоздали переименовать, пока в этом еще оставался хоть какой-то смысл, которая уже была стара как мир, когда Коля только пришел в метро мальчишкой, на Библиотеке с ее романтическим капитанским мостиком перехода ровно посередине платформы, с ее усердно, но неумело восстановленной лепниной на протекающем потолке…

И на Александровском Саде, вечно полутемном, угловатом, похожем на слепнущего подагрического пенсионера, который все вспоминает свою комсомольскую юность.

Гомеру всегда было интересно, похожи ли станции на своих пигмалионов? Можно ли считать станции автопортретами тех, кто их чертил? Впитали ли они в себя частицы тех, кто их строил? Одно он знал наверняка: на своих обитателей станции накладывали отпечаток, делясь с ними характером, заражая собственным настроением и болезнями.

И сам Гомер со своим складом ума, со своими вечными раздумьями, со своей неизлечимой ностальгией, принадлежал, конечно, не суровой Севастопольской, а светлому, как само прошлое, Полису.

Жизнь распорядилась иначе.

И даже теперь, когда он наконец попал сюда, ему не оставляли лишних минут, чтобы пройтись по этим гулким залам, полюбоваться лепниной и литьем, пофантазировать... Он должен был бежать.

Хантеру с трудом удалось обуздать и усадить в клетку кого-то внутри себя, то самое страшное существо, которое он время от времени подкармливал человечиной. И как только оно разогнет прутья этой внутренней клети, через миг ничего не останется и от хлипких прутьев решетки наружной. Надо спешить.

Мельник. Кличка? Или может быть пароль? Пузатый начальник стражи нехотя согласился проводить старика к человеку с таким именем. Произнесенное вслух, оно возымело на караульных необъяснимое действие: разговоры о трибунале над схваченным бригадиром приутихли, а наручники, которые чуть было не защелкнулись на запястьях Гомера, вернулись в ящик стола.

Старик с провожатым поднялись по лестнице, прошли по переходу, достигли Арбатской. Там, у дверцы, за которой начиналась вереница служебных каморок, пузатый попросил Гомера подождать, а сам затопал вперед по коридору. Не прошло и трех минут, как он выбрался обратно, удивленно оглядел старика и пригласил его пройти внутрь.

Тесный коридор привел их в неожиданно просторную комнату, стены которой все были задрапированы картами, схемами, обросли записками и шифровками, фотографиями и рисунками. За широким дубовым столом восседал немолодой костлявый человек с плечами такими широкими, словно он был одет в бурку. Из-под наброшенного кителя была выпростана только одна левая рука, и, приглядевшись, Гомер понял, в чем дело: правая была отнята почти целиком. Рост у него был богатырский – его глаза оказались почти вровень с глазами стоявшего старика.

-    Спасибо, - хозяин кабинета отпустил пузатого сопровождающего, и тот с заметным сожалением притворил дверь с другой стороны. – Кто вы такой?

-    Николаев Николай Иванович, - растерялся старик.

-    Прекратите цирк. Если вы приходите ко мне, говоря, что с вами вместе мой ближайший товарищ, которого я похоронил год назад, у вас должна быть причина. Кто вы?

-    Никто… - Гомер не кривил душой. – Но дело не во мне. Он жив, правда. Вам просто нужно пойти со мной, и скорее.

-    Вот сейчас я думаю, ловушка это, идиотский розыгрыш или просто ошибка, - Мельник прикурил папиросу, пустил дым старику в лицо. - Если вы знаете его имя и пришли с этим именно ко мне, вы должны знать и его историю. Должны знать, что мы искали его каждый день больше года. Что потеряли из-за этого несколько человек. Должны знать, черт вас дери, как много он для нас значил. Может быть даже и то, что он был моей правой рукой, - он криво усмехнулся.

-    Нет, ничего такого… Он ничего не рассказывает, - старик вжал голову в плечи. – Пожалуйста, давайте просто пойдем на Боровицкую. Времени мало…

-   Нет, я никуда не побегу. И у меня есть уважительная причина.

Мельник опустил руку под стол, сделал ею странное движение, и удивительным образом переместился назад, не вставая с места. Только через несколько секунд Гомер сообразил, что тот сидит в инвалидном кресле.

-    Так что давайте-ка поговорим спокойно. Я хочу понять, в чем смысл вашего появления.

-    Господи, - старик отчаялся уже донести что-либо до этого истукана. – Просто поверьте мне. Он жив. И сидит в обезьяннике на Боровицкой. Во всяком случае, надеюсь, что он до сих пор там…

-    Хотел бы я вам поверить, - Мельник замолчал, глубоко затянулся, и старик услышал, как потрескивает, сворачиваясь и сгорая, бумага. – Только чудес не бывает. Разбередили… Ладно. У меня есть свои версии того, кому понадобилось надо мной издеваться. Но проверять их будут специально обученные люди… - он потянулся к телефону.

-    Почему он так боится черных? – неожиданно для самого себя спросил Гомер.

Мельник осторожно положил трубку, так и не промолвив в нее ни слова. Втянул в себя всю папиросу до конца, сплюнул короткий окурок в пепельницу.

-    Черт с тобой, прокачусь до Боровицкой, - сказал он.

*          *            *

-  Я туда не пойду! Отпусти меня! Лучше тут останусь …

Саша не шутила, не кокетничала. Трудно сказать, кого ее отец ненавидел больше, чем красных. Они отняли у него власть, они перебили ему хребет, и вместо того, чтобы просто прикончить его, они из жалости или из чистоплюйства обрекли его еще на долгие годы унижений и мук. Отец не мог простить людей, которые предали его и взбунтовались против него, не мог простить тех, кто их вдохновлял и подначивал, тех, кто снабжал их оружием и печатал им листовки. Сам красный цвет вызывал у него приступы бешенства. И хотя под конец жизни он говорил, что не держит ни на кого зла и не хочет мстить, Саше казалось, что он просто оправдывает собственное бессилие.

-         Это единственный путь, - растерянно сказал Леонид.

-         Мы шли к Киевской! Ты не туда меня вел!

-         Ганза десятилетиями воюет с Красной Линией, не мог же я признаваться первому встречному, что мы идем к коммунистам… Пришлось приврать.

-         Ты без этого вообще не можешь!

-         Ворота находятся за Спортивной, как я и говорил. Спортивная – последняя станция Красной Линии перед рухнувшим метромостом, тут уж ничего не поделать.

-         Как мы туда попадем? У меня нет паспорта, - она не спускала с музыканта настороженного взгляда.

-         Доверься мне, - он улыбнулся. – Один человек всегда сумеет договориться с другим. Слава коррупции!

Не слушая ее возражений, он схватил Сашу за запястье и потянул за собой. Прожектора второй линии обороны заставляли полыхать огромные кумачовые знамена, свисающие с потолка, туннельный сквозняк волновал их, и девушке казалось: она видит перед собой два мерцающих красных водопада. Знак?

Судя по тому, что она слышала о Линии, их должны были изрешетить на подступах… Однако Леонид спокойно шагал вперед, а уверенная улыбка не покидала его губ. Метров за тридцать до блокпоста ему в грудь уперся жирный, осязаемый луч прожектора. Музыкант только поставил футляр с инструментом на пол и смиренно поднял вверх руки. Саша сделала то же.

Подошли проверяющие - заспанные, удивленные. Было непохоже, что им вообще случалось встречать хоть кого-нибудь с другой стороны границы. На сей раз музыкант успел отозвать старшего в сторону прежде, чем тот спросил Сашины документы. Пошептал ему ласково на ухо, еле слышно звякнул латунью, и тот вернулся околдованный, умиротворенный. Лично проводил их сквозь все посты и даже усадил на ждавшую ручную дрезину, приказав солдатам везти к Фрунзенской.

Те взялись за рычаги и запыхтели, сдвигая дрезину с места. Саша, насупившись, разглядывала одежду, лица тех, кого отец приучил называть врагами… Ничего особенного. Ватники, застиранные пятнистые кепки с наколотыми звездами, выступающие скулы, впалые щеки… Да, они не лоснились, как дозорные Ганзы, но человеческого в них точно было ничуть не меньше. И в их глазах мелькало совсем мальчишеское любопытство, которое тем, кто жил на Кольце, видимо, было вообще незнакомо. Эти двое вряд ли даже слыхали о том, что случилось на Автозаводской почти десять лет назад. Враги ли они Саше? Можно ли вообще не формально, а искренне ненавидеть незнакомых людей?

Заговаривать с ездоками солдаты не решались, только покряхтывали размеренно, наваливаясь на рычаги.

-         Как тебе это удалось? – спросила Саша.

-         Гипноз, - подмигнул ей Леонид.

-         А что за документы ты им показываешь? – подозрительно посмотрела она на музыканта. – Как может быть, что тебя с ними повсюду пропускают?

-         Разные паспорта на разные случаи, - уклончиво ответил он.

-         Кто ты такой? – чтобы больше никто ее не услышал, Саша была вынуждена подсесть к Леониду вплотную.

-         Наблюдатель, - одними губами сказал он.

Если бы Саша не зажала себе рот, вопросы просто хлынули бы из нее; но солдаты слишком уж заметно пытались поймать смысл их разговора, даже скрипеть рычагами стараясь потише.

Пришлось дождаться станции Фрунзенской - усохшей, выцветшей, побледневшей и нарумяненной красными флагами. Щербатая мозаика на стенах, поглоданные временем колонны… Темные омуты сводов – хилые лампы свисали с протянутых между колонн проводов чуть выше голов невысоких здешних жителей, чтобы зря не разбрызгать ни лучика драгоценного света. Здесь было поразительно чисто: по платформе сновали сразу несколько беспокойных уборщиц. На станции было людно, но вот странно: в какую сторону Саша ни посмотрела бы, под ее взглядом все начинало шевелиться, суетливо дергаться, а за спиной тут же замирало и принималось шелестеть приглушенными голосами. Но стоило ей обернуться назад, как шепот прекращался, а люди возвращались к своим делам. И никто не желал взглянуть ей в глаза, словно это было чем-то неприличным.

-         Тут нечасто бывают чужаки? – она посмотрела на Леонида.

-         Я сам здесь чужой, – музыкант пожал плечами.

-         Где же ты свой?

-         В том месте, где люди не так убийственно серьезны… - усмехнулся он. -  Где понимают, что одной жратвой человеку не спастись. Где не хотят забывать вчерашний день, хотя воспоминания и доставляют им боль.

-         Расскажи мне про Изумрудный Город, - попросила Саша тихонечко. – Почему они… Почему вы прячетесь?

-         Правители Города не верят жителям метро.

Леонид прервался, чтобы объясниться с караульными, дежурившими на входе в туннель, а потом, ныряя вместе с Сашей в густую тьму, подсадил огонек с железной зажигалки на фитиль масляной лампы и продолжил.

-         Не верят, потому что люди в метро постепенно утрачивают человеческий облик. И потому что среди них до сих пор есть те, кто начинал ту страшную войну, хоть они и боятся в этом признаться даже своим друзьям. Потому что люди в метро неисправимы. Их можно только бояться, только сторониться, наблюдать за ними. Если они узнают об Изумрудном Городе, то сожрут и выблюют его, как жрут все, до чего дотягиваются. Сгорят полотна великих художников. Сгорит бумага и все, что на ней было. Будет истреблено единственное общество, которое достигло справедливости и гармонии. Рухнет обескровленное здание Университета. Затонет великий Ковчег. И ничего больше не останется. Варвары…