Дмитрий Глуховский метро 2034

            Недуг мог иметь несколько объяснений, убеждал себя старик. Почему обязательно ускоренное течение проклятой болезни? Дело могло быть и в...

-  Скоро там?! – нетерпеливо взвизгнул женский фальцет.

Господи! Неужели он так спешил, что перепутал буквы на двери? Гомер промокнул грязным рукавом вспотевшее лицо, напустил на себя невозмутимый вид и щелкнул шпингалетом.

- Пьянь! – расфуфыренная бабенка оттолкнула его и хлопнула дверью.

Что же, подумал старик. Пусть уж лучше считают его пропойцей... Он шагнул к зеркалу над мойкой и уперся в него лбом. Еле отдышался и, только наблюдая, как запотевает стекло, спохватился: респиратор сполз вниз и болтался у него под подбородком. Поскорее натянув намордник обратно, Гомер снова закрыл глаза. Нет, думать о том, что он передает смерть каждому человеку, которого встречает на своем пути, невозможно. Поворачивать назад уже поздно: если он заразен, если не путает симптомы, вся станция так или иначе уже обречена. Начиная прямо с этой женщины, виноватой только тем, что ей приспичило в неурочную минуту. Что бы она сделала, скажи он ей сейчас, что она умрет самое позднее через месяц?

Глупо, думал Гомер, до чего глупо и до чего бездарно. Он-то мечтал увековечить всех, с кем его сталкивала судьба, а вместо этого был назначен ангелом смерти - нелепым, плешивым, немощным. Ему подрезали крылья и окольцевали, определив срок в тридцать дней и тем самым подтолкнув его к действию.

Наказали за самонадеянность, за гордыню?

Нет, молчать об этом старик больше не мог. Но на свете был только один человек, которому он мог бы исповедаться. Его Гомер все равно не сумеет долго обманывать, да и играть с раскрытыми картами обоим будет куда проще.

            Нетвердой походкой он двинулся к больничным покоям.

            Нужная палата находилась в самом конце коридора, и обычно у ее дверей дежурила сиделка, но сейчас пост был покинут, а сквозь щель изнутри долетал отрывистый хрип. Кое-как он складывался в слова, но вот соорудить из них осмысленные фразы было делом непосильным даже для притаившегося Гомера.

- Сильнее... Бороться... Должен... Еще есть смысл... Сопротивляться... Помнить... Еще можно... Ошиблись... Осудили... Но еще...

Слова превратились в рычание, словно боль стала нестерпимой и уже не позволяла говорившему арканить мечущиеся мысли. Гомер шагнул внутрь.

            Хантер лежал без сознания, разметавшись на скомканных влажных простынях. Бинты, стискивающие череп бригадира, наползали ему на самые глаза, заострившиеся скулы были покрыты испариной, обросшая нижняя челюсть бессильно отвалилась. Его широкая грудь натужно, как кузнечный мех, ходила вверх и вниз, с трудом поддерживая огонь в слишком большом теле.

             У изголовья постели затылком к Гомеру стояла девчонка, сцепив за спиной худые руки. Не сразу, только вглядевшись, старик заметил почти сливающийся с тканью ее комбинезона черный пиратский нож, рукоять которого она крепко обнимала пальцами.

*          *          *

            Гудок.

            Еще гудок. И еще.

            Тысяча двести тридцать пятый. Тысяча двести тридцать шестой. Тысяча двести тридцать седьмой.

            Артем считал их не для того, чтобы оправдываться перед командиром. Это было необходимо, чтобы чувствовать: он куда-то движется. И если он удаляется от точки, в которой начал считать, значит, с каждым гудком он все же становится ближе к той точке, где это безумие закончится.

            Самообман? Да, пусть так. Но слушать их, думая, что они не прервутся никогда, было невыносимо. Хотя вначале, в самое первое его дежурство, ему это даже нравилось: гудки как метроном упорядочивали какофонию мыслей, опустошали голову, подчиняли своему неспешному ритму скачущий пульс. 

            Но порезанные ими минуты становились в точности похожи одна на другую, и Артему начинало казаться: так и есть, он застрял в каком-то временном капкане и не сможет из него выбраться, пока гудки не прекратятся. Была такая пытка в Средневековье: провинившегося обривали наголо и усаживали под бочкой, из которой на его макушку по капле падала вода, постепенно сводя несчастного с ума. Там, где была бессильна дыба, обычная вода давала превосходные результаты.

            Привязанный проводом, Артем не имел права отлучиться ни на секунду. Все дежурство он старался не пить, чтобы нужда не отвлекала его от гудков. Два дня назад он не выдержал, вышмыгнул из комнаты, домчался до уборной – и сразу назад. Еще с порога прислушался и похолодел: темп был не тот, сигнал частил, сорвавшись с обычного размеренного шага. Могло произойти только одно, и он это прекрасно понимал. Миг, которого он так ждал, наступил, когда его не оказалось рядом. Испуганно обернувшись на дверь – не заметил ли кто? – Артем поскорее перенабрал и приник к трубке. 

            Аппарат щелкнул и гудки, обнуляя счет, пошли в привычном ритме. С тех пор «занято» больше не было ни разу, и к телефону никто тоже не подходил. Но бросить трубку Артем все равно не смел, только перекладывал ее от вспотевшего уха к замерзшему, стараясь не сбиться.

            Начальству об этом случае он сразу не доложил, а теперь ему уже как-то не верилось, что гудки могли звучать и иначе. Ему был дан приказ: дозвониться, и вот уже неделю, как он существовал только для этого. За нарушение приказа он попадет под трибунал, для которого оплошность ничем не отличается от саботажа.

            И еще телефон подсказывал ему, сколько оставалось до конца дежурства. Своих часов у Артема не было, но во время обхода он засек по командирским: сигнал повторяется раз в пять секунд. Двенадцать гудков – минута. Семьсот двадцать – час. Тринадцать тысяч шестьсот восемьдесят – смена. Песчинками они пересыпались из некой безразмерной стеклянной колбы – в другую, бездонную. А в узкой горловине между двумя этими невидимыми сосудами сидел Артем и слушал время.

            Бросить трубку он не решался только потому, что командир мог нагрянуть с проверкой в любой момент. А так… В том, что он делал, не было никакого смысла. По другую сторону провода наверняка больше не оставалось ни единой живой души. Когда Артем закрывал глаза, перед ним снова вставала эта картина… 

Он видел забаррикадированный изнутри кабинет начальника станции и его хозяина, уткнувшегося лицом в стол, сжимающего в руке «макаров». Разумеется, с простреленными навылет ушами ему не слышно надрывающийся телефон. Злоумышленники так и не сумели взломать дверь, но замочные скважины и щели остаются открыты. И отчаянное дребезжание старого аппарата проникает сквозь них, ползет над платформой, заваленной распухшими трупами… Когда-то телефонные звонки было не расслышать из-за неумолчного гомона толпы, шороха шагов, детского плача, но сейчас кроме них мертвых не тревожит больше ни один звук. Мигает багровое зарево от агонизирующих аварийных аккумуляторов.

Звонок.

Тысяча пятьсот шестьдесят третий. Тысяча пятьсот шестьдесят четвертый.

Никто не отвечает.

Глава 11 «Дары»

- Докладывай!

Что-что, а застать врасплох он умел превосходно. В гарнизоне о командире ходили легенды: бывший наемник славился искусством обращения с холодным оружием и своей способностью растворяться в темноте. Когда-то, еще до того, как осесть на Севастопольской, он в одиночку вырезал целые вражеские блокпосты, стоило дозорным проявить малейшее легкомыслие.

Артем подскочил, прижимая трубку к уху плечом, отдал честь и с некоторым сожалением прекратил отсчет. Командир подошел к листку дежурств, сверился с часами, напротив даты - третье ноября - поставил отметку: девять двадцать две, расписался и обернулся к Артему.

- Тишина. В смысле, никого нет.

- Молчат?.. - командир пожевал; разминая мышцы, хрустнул шеей. - Не поверю.

- Во что не поверите? - опасливо уточнил Артем.

- В то, что так быстро Добрынинскую накрыло. Что же, эпидемия уже в Ганзе? Ты представляешь себе, что должно было начаться, если Кольцо поражено?

- Но мы ведь не знаем, - неуверенно отозвался Артем, - может, уже и началось. Связи ведь нет.

- А если провода повреждены? - командир нагнулся, побарабанил пальцами по столу.

- Было бы, как с базой, - Артем мотнул головой в сторону туннеля, уходящего к Севастопольской. - Набираю - вообще все глухо. А тут хотя бы гудки идут. Техника работает.

- А базе мы, видимо, не нужны, раз к воротам больше никто не приходит. Или нет просто уже никакой базы. И Добрынинской тоже нет, - ровно произнес командир. - Слушай, Попов... А если там никого не осталось, то и мы все скоро передохнем. Никто нам на помощь не придет. И карантин наш тогда ни к чему. Может, ну его к черту, как считаешь? - он пожевал снова.

- Никак нет, карантин необходим, - испуганно открестился от такой ереси Артем, вспоминая манеру командира сначала стрелять дезертирам в живот, а потом зачитывать им приговор.

- Необходим, - задумчиво повторил тот. - Сегодня еще трое заболели. Двое местных и наш один. Акопов. А Аксенов умер.

- Аксенов? - Артем трудно сглотнул, зажмурился.

- Расшиб себе голову о рельс. Говорил, что очень болела, - так же ровно продолжил командир. - И он не первый. Чертовски сильно должна болеть голова, чтобы полчаса стараться расколотить ее себе, стоя на коленях, а?

- Так точно, - Артема замутило.

- Не тошнит? Слабости нет? - заботливо спросил командир, направляя фонарик ему в лицо. - Рот открой. Скажи «Аааа». Молодец. Ты вот что, Попов, лучше дозвонись. Дозвонись, Попов, до Добрынинской, и пусть они тебе скажут, что у Ганзы есть вакцина, и что их санитарные бригады скоро будут здесь. И что они нас, здоровых, спасут. А больных вылечат. И что мы не останемся в этом аду на веки вечные. И вернемся домой к женам. Ты к Гале своей вернешься. А я к Алене и к Вере. Понял, Попов?

- Так точно, - судорожно кивнул Артем.

- Вольно.

* * *

Саша ничем не могла ему помочь, но ей все равно было необходимо его увидеть. Хотя бы для того, чтобы сказать ему спасибо... Пусть он ее и не услышал бы. Но врачи не пускали девушку к нему в палату, говоря, что раненому не нужно ничего, кроме покоя.

Она не знала наверняка, ради чего обритый убил тех людей с дрезины. Но если он стрелял, чтобы спасти ее, Саша смогла бы его оправдать. Она честно пыталась в это поверить, а у нее не получалось. Правдоподобней было другое объяснение: убивать ему проще, чем просить.

Однако на Павелецкой все было совсем иначе. Никаких сомнений: он шел именно за Сашей и был даже готов погибнуть за нее. Значит, она все же не ошиблась - между ними и вправду начинала образовываться связь?

Когда он окликнул ее там, на Коломенской, она ждала пули, а не приглашения идти дальше вместе. А когда послушно обернулась, сразу заметила произошедшую в нем перемену, хоть его пугающее лицо и оставалось таким же бесстрастным. Дело было в глазах: словно в смотровую щель неподвижных черных зрачков вдруг выглянул кто-то другой. Кто-то, кому она была любопытна.

Кто-то, кому она теперь была обязана жизнью.

Думала – не передать ли ему серебряное кольцо, намеком, как сделала когда-то ее мать? Но побоялась, что обритый не поймет знак. А как ей еще его отблагодарить? Подарить ему нож взамен того, что он сломал, защищая ее - самое малое, что Саша могла сделать. Когда она застыла, осененная этой простой мыслью, перед лавкой оружейника, представляя себе, как вручит обритому его новый клинок, как он посмотрит на нее, что скажет... Она даже забыла на миг, что собирается купить убийце орудие, которым тот будет резать глотки и распарывать животы.

В ту минуту он был для нее не бандитом, а героем, не душегубом, а воином; а прежде всего - мужчиной. И еще, невысказанное и даже толком не додуманное, у нее в голове вертелось: его клинок сломан, а сам он, раненный, не может очнуться. Может, если у него будет целый нож... Это как амулет...

Все-таки купила.

И вот, стоя у его постели, спрятав подарок за спину, Саша ждала, пока он ощутит ее или хотя бы почувствует близость лезвия. Обритый дернулся, захрипел, стал харкать словами, но так и не очнулся: тьма слишком крепко его держала.

До сих пор Саша никогда не произносила его имени не только вслух, но и про себя. Прежде чем громко позвать его, она прошептала это имя, как бы испытывая его, и наконец решилась.

- Хантер!

Обритый затих, прислушиваясь, словно она находилась где-то невообразимо далеко, и ее голос долетал до него едва уловимым эхом, но так и не откликнулся. Саша повторила еще раз - громче, настойчивей. Она не собиралась отступать, пока он не откроет глаза. Ей хотелось стать его туннельным огоньком.

В коридоре кто-то удивленно вскрикнул, зашаркали сапоги, и Саша, чтобы не терять время, присела на корточки и положила нож на тумбочку у изголовья койки.

- Это тебе, - сказала она.

Стальные пальцы сомкнулись вокруг Сашиной кисти в хватке, способной искрошить ей кости. Раненый сумел приподнять веки, но его взгляд неосмысленно бродил вокруг, ни на чем не задерживаясь.

- Спасибо тебе... - девушка не делала попыток высвободить зажатую капканом руку.

- Что вы здесь делаете?!

К ней подскочил рослый детина в засаленном белом халате, ужалил обритого шприцом, и тот сразу обмяк. Рывком поднимая Сашу на ноги, санитар сквозь стиснутые зубы шипел:

- Ты что, не понимаешь? Он в таком состоянии... Доктор запретил...

- Это ты не понимаешь! Он должен за что-то держаться, а от ваших уколов у него руки разжимаются...

Он подтолкнул Сашу к выходу, но та, пролетев несколько шагов, развернулась и упрямо зыркнула на него исподлобья.

- Чтобы я тебя здесь больше не видел! А это еще что такое? - он заметил нож.

- Это его... Я ему принесла, - замялась Саша. - Если бы не он... меня бы эти твари на части разорвали.

- А меня доктор разорвет, если узнает, - буркнул санитар. - Все, проваливай!

Но Саша задержалась еще на мгновенье и, снова обращаясь к утопшему в лекарственном дурмане Хантеру, договорила-таки:

- Спасибо. Ты меня спас.

Шагнула вон из палаты и вдруг услышала тихое, надсадное:

- Я только хотел убить его... Чудовище...

Дверь хлопнула ей в лицо, и в замке лязгнул ключ.

* * *

Нож предназначался для чего-то другого, Гомер сразу понял это. Довольно было раз услышать, как девчонка зовет барахтающегося в топком бреду бригадира - и требовательно, и нежно, и жалобно. Уже готовый вмешаться, старик смутился и отступил: здесь ему не надо было никого спасать. Помочь он мог только одним: побыстрее убраться вон, чтобы не спугнуть Сашу.

Задумавшись, Гомер побрел по коридору в свою палату. Навстречу ему протопал санитар, толкнул старика плечом, но тот даже не обратил на него внимания. Пора отдать Саше вещицу, которую он для нее купил на рынке, сказал себе Гомер. Похоже, та ей скоро пригодится.

Он достал из ящика стола пакет, покрутил его в руках. Девчонка ворвалась в комнату через несколько минут - напряженная, растерянная и злая. С ногами забралась на свою кровать, уставилась в угол. Гомер ждал - разразится гроза или минует? Саша молчала, только принялась обгрызать ногти. Наставало время для решительных действий.

- У меня для тебя подарок, - старик вылез из-за стола и положил сверток на покрывало рядом с девушкой.

- Зачем? - клацнула она клешней, не показываясь из раковины.

- А зачем вообще люди дарят друг другу что-то?

- Чтобы заплатить за добро, - уверенно ответила Саша. - Которое им уже сделали, или о котором они потом попросят.

- Тогда будем считать, я плачу тебе за добро, которое ты мне уже сделала, - улыбнулся Гомер. - Больше мне тебя просить не о чем.

- Я тебе ничего не сделала, - возразила девушка.

- А как же моя книга? Я тебя в ней уже поселил. Надо рассчитаться, не хочу быть в долгу. Все, давай, разворачивай, - он подпустил в тон шутливого раздражения.

- Я тоже не люблю быть должна, - сказала Саша, разрывая обертку. - Что это? Ой!

Она держала в руках красный пластмассовый диск, плоскую коробочку, раскрывающуюся пополам. Когда-то это была дешевенькая походная пудреница, но оба лотка - для пудры и румян - давно опустели. Зато зеркальце, вставленное во внутреннюю часть крышки, сохранилось отлично.

- Тут видно лучше, чем в луже, - Саша забавно выпучила глаза, изучая свое отражение. - Зачем ты мне это дал?

- Иногда полезно увидеть себя со стороны, - усмехнулся Гомер. - Помогает многое о себе понять.

- И что я должна о себе понять? - насторожилась она.

- Есть люди, которые никогда не видели своего отражения, и поэтому всю жизнь принимают себя за кого-то другого. Изнутри часто бывает плохо видно, а подсказать некому… И пока они случайно не натолкнутся на зеркало, будут продолжать заблуждаться. И даже когда посмотрят на отражение, часто не могут поверить, что видят самих себя.

- И кого я в нем вижу? - настаивала она.

- Ты скажи мне, - он сложил руки на груди.

- Себя. Ну… девчонку, - чтобы удостовериться, она повернулась к зеркальцу одной щекой, потом другой.

- Девушку, - поправил ее Гомер. - И довольно неряшливую.

Она покрутилась еще немного, потом стрельнула в Гомера глазами, собираясь что-то спросить, передумала, помолчала, все же набралась духу и

выпалила, заставив старика поперхнуться:

- Я урод?

- Трудно сказать, - он еле удерживал в узде расползающиеся уголки губ. - Под грязью не видно.

- Так в этом дело? - Саша вскинула брови. - Мужчины что, не чувствуют женскую красоту? Вам надо все показывать и объяснять?

- Пожалуй, что так. И пользуясь этим, нас часто обманывают, - рассмеялся Гомер. – Краски способны творить с женским лицом настоящие чудеса. Но в твоем случае, речь идет не о реставрации портрета, а скорее о раскопках. По торчащей из земли пятке античной статуи сложно судить о ее красоте. Хотя почти наверняка она прекрасна, - снисходительно добавил он.

- Что такое “античная”? - Саша искала подвох.

- Древняя, - продолжал забавляться Гомер.

- Мне только семнадцать! - запротестовала она.

- Это выяснят уже позже. Когда раскопают, - старик с невозмутимым видом уселся обратно за стол, раскрыл тетрадь на последней заполненной странице, и принялся перечитывать записи, постепенно мрачнея.

Если раскопают. И девочку, и его самого, и всех остальных. Когда-то он развлекал себя такими размышлениями: что, если через тысячелетия археологи, изучая развалины старой Москвы, от которой тогда уже и имени не останется, найдут один из входов в подземные лабиринты? Решат, наверное, что наткнулись на гигантское массовое захоронение - вряд ли ведь кому-то придет на ум, что люди могли жить в этих темных катакомбах. Некогда высокоразвитая культура на закате своего существования явно деградировала, определят они: вождей погребали в склепах вместе со всем скарбом, оружием, прислугой и наложницами.

В его тетради оставалось еще восемьдесят с лишним чистых листов. Хватит ли, чтобы вместить оба мира - и тот, что лежал на поверхности, и то, что находился в метро?

- Ты меня не слышишь? - девчонка потрясла его за руку.

- Что? Прости, задумался, - он потер лоб.

- А древние статуи правда красивые? Ну, то, что казалось людям красивым раньше, еще остается красивым сегодня?

- Да, - старик пожал плечами.

- И завтра останется? - продолжала допытываться она.

- Наверное. Если будет кому оценить.

Саша задумалась и смолкла; Гомер, опять съезжая в колею своих невеселых раздумий, не торопил беседу.

- То есть, красота без человека не существует? - наконец озадаченно спросила Саша.

- Нет, наверное, - рассеянно ответил он. - Если некому ее видеть… Ведь животные неспособны…

- А если звери отличаются от людей тем, что не видят разницы между прекрасным и уродливым, - задумалась Саша, - значит, без красоты человек тоже не может существовать?

- Может вполне, - покачал головой старик. - Многие в ней совсем не нуждаются.

Девчонка запустила руку в карман и вытащила из него непонятный предмет: разрисованный квадратик то ли из полиэтилена, то ли из пластика. Робко и вместе с тем гордо, будто открывала великое сокровище, Саша протянула его Гомеру.

- Что это? - спросил тот.

- Ты скажи мне, - хитро улыбнулась она.

- Ну, - он осторожно взял квадратик в руки, прочитал надписи, вернул его девушке, - упаковка от чайного пакетика. С картинкой.

- С картиной, - поправила она его. - С красивой картиной, - добавила она с вызовом. - Если бы не она, я бы… озверела.

Гомер глядел на нее, ощущая, как набухают глаза, как приближаются слезы и становится труднее дышать. Сентиментальный дурак, хлестнул он себя. Прокашлялся, вздохнул.

- Ты никогда не поднималась наверх, в город? Кроме этого раза?

- А что? - Саша спрятала пакетик обратно. - Хочешь сказать мне, что там все не так, как на картине? Что такого вообще не бывает? Я сама все это знаю. Знаю, как выглядит город - дома, мост, река. Страшно и пусто.

- Наоборот, - откликнулся старик. - Прекраснее этого города я ничего не видел. А ты… судишь о целом метро по одной шпале. Я, наверное, тебе описать это даже не сумею. Здания выше любых скал. Проспекты, бурлящие, как горные потоки. Негаснущее небо, светящийся туман… Город тщеславный, сиюминутный - как любой из миллионов его жителей. Безумный, хаотический. Весь состоящий из сочетаний несочетаемого, построенный безо всяких планов. Не вечный, потому что вечность слишком холодна и неподвижна. Но такой живой! - он сжал кулаки, потом махнул рукой. - Тебе не понять. Надо смотреть самой…

В тот миг он уже и сам верил, что, поднимись Саша на поверхность, ей тоже явится призрак того города; верил, совершенно позабыв, что для этого нужно было знать его при жизни.

* * *

Общее у двух Павелецких было только название, будто двух сестер разлучили при рождении, и одна попала в богатую семью, а другая росла на голодном полустанке или вовсе в туннелях. Радиальная получилась грязноватой, бесшабашной, но легкой и просторной. Кольцевая - низкая, коренастая, прилично освещенная и начищенная до блеска, с первого взгляда выдавала свой характер - хозяйственный и прижимистый. В эти часы здесь было немноголюдно - наверное, все, кто не работал на станции, предпочитал балаган Радиальной чинной строгости Кольцевой.

В раздевалке она была одна. Стены, выложенные аккуратным желтым кафелем, пол в колотой многогранной плитке, крашеные железные шкафчики для обуви и одежды, электрическая лампочка на лохматом проводе, две обитых резаным дерматином скамьи… Внутри у нее все замерло от восторга.

Тощая усатая банщица выдала ей полотенце невероятно белого цвета и твердый кирпичик серого мыла, разрешила запереть душевую на засов.

И клеточки полотенца, и тошнотворный мыльный запах - все это принадлежало далекому-далекому прошлому, когда Саша была любимой и оберегаемой комендантской дочкой. Она и забыла, что где-то все эти вещи еще существуют.

Саша расстегнула задубевший от грязи комбинезон, выбралась из него поскорее. Стянула футболку, сбросила шорты, и вприпрыжку понеслась к обметанной ржавчиной трубе с самодельной лейкой. Через силу, скользя пальцами по обжигающему железному вентилю, высвободила горячую воду… Кипяток! Прижимаясь к стенке, чтобы уберечься от шпарящих брызг, крутанула другой. Наконец смешала холод и жар в нужном соотношении, прекратила свою пляску и вся растворилась в воде.

А в зарешеченный слив вместе с пузырчатой водой стекали пыль, сажа, машинное масло, кровь - и Сашина, и других людей, усталость и отчаяние, вина, тревога. Прошло немало времени, прежде чем вода посветлела.