Дмитрий Глуховский метро 2034

        Хантеру объяснения не требовались. Через несколько минут, вернувшись в начало межлинейника, они насыпали на ватном настиле серую крупяную горку и поднесли к ней зажигалку.

        Порох фыркнул, задымил, и вдруг произошло невероятное: пламя от него разлилось сразу во все стороны, забираясь на стены, доставая до далекого потолка, захватывая все пространство туннеля. Выжирая паутину, оно рванулось вглубь. Ревущее, полыхающее кольцо, озаряя закопченные тюбинги и оставляя после себя лишь свисающие с потолка редкие горелые лохмотья, неукротимо двигалось вперед. Быстро сжимаясь, огненный обруч уходил к Коломенской, гигантским поршнем засасывая за собой воздух. Потом туннель вильнул, и пламя скрылось за поворотом, волоча за собой мантию багряных сполохов.

        И уже совсем далеко сквозь ровное гудение огня вроде бы прорезался нечеловеческий, отчаянный вопль пополам с хриплым шипением... Хотя загипнотизированному таким зрелищем Гомеру он вполне мог и причудиться. 

        Хантер кинул тесак обратно в свой рюкзак, взамен нашарив в нем новые, нераспечатанные банки для противогаза.

-    На обратную дорогу берег, - он сменил свой фильтр и передал вторую банку старику. – Из-за пожара тут грязно как сразу после удара.

        Старик кивнул. Пламя взметнуло вверх, взбаламутило радиоактивные частицы, годами оседавшие на паутине, въедавшиеся в ее нити. Черный вакуум туннеля сейчас был на самом деле наполнен губительными молекулами. Повиснув в пустоте миллиардами крошечных подводных мин, они перекрыли им фарватер. Миновать их было невозможно.

        Пришлось идти напролом.

*          *            *

        Саша сидела точно напротив отцовского тела, опрокинутого навзничь, лицом в кровь. Обе бретельки комбинезона уже были сдернуты с ее плеч, открывая застиранную майку с изображением какого-то веселого зверька. Похититель не позволял ей видеть своего лица, опаляя ее глаза ярким лучом каждый раз, когда она пробовала поднять их. Тряпку он из ее рта вытащил, но Саша все равно не собиралась просить его ни о чем.    

-  На мать не похожа, к сожалению. А я надеялся.

        Слоновьи ноги в высоких резиновых ботфортах, уже изгвазданных в красном, снова пустились в обход колонны, у которой сидела Саша. Теперь его голос раздавался у нее из-за спины.

-    Папаша думал, что со временем все забудется. Но у некоторых преступлений не бывает срока давности... У клеветы. У измены. 

        Его тучный силуэт выплыл из мрака с другой стороны. Он застыл над телом Сашиного отца, попер его сапогом, обильно харкнул. 

-         Жаль, что старик откинулся без моей помощи, - толстяк пробежался лучом по унылой, безликой станции, заваленной грудами никчемного барахла, остановился на бесколесом велосипеде. - А у вас тут уютненько. Думаю, если бы не ты, твой папа предпочел бы повеситься.

        Пока фонарь отвлекся от нее, Саша попыталась отползти в сторону, но уже через секунду луч вновь выловил ее из темноты.

-         И я его понимаю, - в один прыжок похититель оказался рядом. – Девочка получилась что надо. Жаль только, что не похожа на маму. Он, думаю, тоже расстраивался. Ну, да ничего, - мыском ботфорта он завалил ее на бок. – Не зря же я сюда добирался через все метро.

        Саша дернулась и замотала головой.

-      Видишь, как все непредсказуемо, Петя, - он опять обратился к Сашиному отцу. – Было время, когда ты отдавал любовных конкурентов под трибунал. И спасибо, что не казнил, а просто изгонял пожизненно. А жизнь длинная, и обстоятельства меняются. Причем не всегда в твою пользу. Я вернулся, пусть у меня и ушло на это на десять лет больше, чем я планировал.

-     Возвращения никогда не бывают случайными, – шепотом повторила Саша за отцом.

-     Золотые слова, - издевательски оценил  толстяк. – Эй, кто там?!

        В противоположном конце платформы зашуршало и упало что-то увесистое, потом будто бы послышалось шипение, крадущиеся шаги крупного зверя... Вновь воцарившаяся тишина была фальшивой, рваной, и Саша, точно так же, как и ее похититель, чувствовала: из туннеля на них надвигается нечто...

         Толстяк клацнул затвором, опустился на одно колено рядом с девушкой, прижал к плечу приклад и обвел трясущимся пятном света близлежащие колонны. Слышать, как оживают десятилетиями пустовавшие южные перегоны, было не менее жутко, чем застать пробуждение мраморных статуй на какой-нибудь из центральных станций.
        ...В уже уходящем в сторону луче мелькнула смазанная тень, точно не человеская – ни по очертаниям, ни по проворству... Но когда свет опять упал на место, где только что находилось загадочное создание, того уже и след простыл. Минуту спустя панически мечущийся луч затралил его снова – всего шагах в двадцати от них.

-         Медведь?! – недоверчиво прошептал толстяк, спуская курок.

        Пули накинулись на колонны, стали клевать стены, но зверь будто развоплотился, и ни один выстрел не достиг цели. А потом толстяк вдруг прекратил бессмысленную пальбу, выронил из рук автомат и прижал их к животу. Его фонарь откатился в сторону, отбрасывая пластающийся по полу световой конус и снизу озаряя его грузную сгорбленную фигуру.

        Из сумрака неспешно выступил человек – на удивление мягко, почти бесшумно ступая тяжелыми башмаками. В слишком свободном даже для такого великана защитном костюме его действительно можно было принять за медведя. Противогаза на нем не было; исполосованная шрамами обритая голова напоминала выжженный пустырь. Часть его лица – мужественного, грубовато и резковато очерченного – была скорее красива, но казалась омертвевшей, и при взгляде на нее Саша не смогла перебороть озноб. Другая же половина была откровенно чудовищной: сложное сплетение шрамов превращало его в полумаску сказочного урода, совершенного в своей безобразности, но при этом не злого, а равнодушного. Если бы не глаза, его внешность была бы отталкивающей, но не пугающей. Рыскающий, полубезумный взгляд оживлял обездвиженное лицо. Оживлял, но не одушевлял его. 

        Толстяк попытался подняться на ноги, но тут же рухнул на пол, крича от боли, с простреленными коленями. Потом человек присел на корточки рядом с ним, приставил долгий, увенчанный глушителем пистолетный ствол к его затылку и нажал крючок. Вопль оборвался мгновенно, но эхо еще несколько секунд блуждало под сводами станции, словно лишенная тела, потерявшаяся сущность.

        Выстрел запрокинул ему подбородок, и теперь Сашин похититель лежал, обернувшись к ней... Вместо его лица зияла влажная алая воронка. Саша вжала голову в плечи и тихонько завыла от ужаса. Страшный человек медленно, задумчиво перевел дуло на нее.      

        Потом оглянулся и передумал: пистолет исчез в подплечной кобуре, а сам он отступил назад, будто открещиваясь от содеянного. Открыл плоскую фляжку и приложился к ней.

        На маленькой сцене, освещенной подыхающим фонариком убитого толстяка, появилось новое действующее лицо: тяжело переводящий дыхание, держащийся за ребра старик.

        Одетый в такой же костюм, как и убийца, он смотрелся в нем донельзя нелепо. Нагнав своего спутника, он сразу же изможденно свалился на пол, не заметив даже, что все вокруг залито кровью – и свежей, и уже свернувшейся. Только потом, придя в себя и открыв глаза, увидел два изуродованных тела и зажатую между ними немую, перепуганную девушку.

*          *            *

        Ее загнанный взгляд, искаженные страхом черты, скованные руки интриговали старика. Пусть он был мастером пересказывать байки, но писать трагедии как та, что должна была произойти с этой девушкой, ему было не дано. Ее беспомощность, обреченность, чудесное спасение и то, как естественно ее судьба вплелась в их историю, означали: он на верном пути.

        И пусть она еще не произнесла ни слова, он был готов поверить ей авансом. Ведь, кроме всего прочего, девчонка – со своими белыми, встрепанными, кое-как обкорнанными волосами и острыми ушками, с вымазанными в копоти скулами и обнаженными резными ключицами – неожиданно белыми, уязвимыми, со своей по-детски пухлой, прикушенной нижней губой – была по-особенному красива.

        К его любопытству примешались и жалость, и внезапная нежность.

        Старик приблизился и присел рядом с ней на корточки. Она съежилась и зажмурила глаза. Дикарка, подумал он. Потрепал ее по плечу, не зная, что сказать, выдал дежурную банальность... На большее времени не хватило.

-    Пора уходить, - вторгся Хантер.

-    А что с... – Гомер вопросительно кивнул на девчонку.

-    Ничего. Не наше дело.

-    Нельзя ее здесь бросить одну!

-    Проще пристрелить, - отрезал бригадир.

-    Я не хочу с вами идти, - неожиданно собравшись, произнесла девушка. – Только снимите наручники. Ключи должны быть у него, - она указала на безликий сломанный манекен.

        Хантер в три движения обыскал труп и выудил из внутреннего кармана связку жестяных ключиков. Швырнул их девчонке, оглянулся на старика:

-   Доволен?

        Гомер, все еще пытаясь отсрочить расставание, спросил у нее:

-     Что этот нелюдь с тобой сделал?

-     Ничего, - отозвалась она, ковыряясь в замке. – Не успел. Он не нелюдь. Обычный человек. Жестокий, глупый, злопамятный. Как все.

-    Не все такие, - возразил старик без особой убежденности.

-    Все, - упрямо сказала девчонка, морщась, но вставая на затекшие ноги. – Это ничего. Оставаться человеком – тоже непросто.

        Быстро же она забыла о своем испуге! Глаз она больше не опускала, глядела на мужчин насуплено, вызывающе. Подошла к одному из трупов, осторожно перевернула его вверх лицом, уложила заломленные руки и поцеловала в лоб.

        Потом повернулась к Хантеру, прищурилась, и уголок ее рта дрогнул.

       - Спасибо.

        Вещей и оружия она с собой не взяла. Слезла на пути и зашагала, прихрамывая, к туннелю. Бригадир смотрел ей вслед набычившись, его рука нерешительно бродила по ремню между ножом и флягой. Наконец определившись, он выпрямился и окликнул ее.

         - Погоди!

Глава 8 «Маски»

Выбора не было, и Саше пришлось надеть противогаз, выроненный ее похитителем. Он, казалось, еще сохранил остатки его затхлого дыхания, но Саша могла только радоваться, что толстяк успел снять маску прежде, чем его пристрелили. Ближе к середине моста радиационный фон снова скакнул, и, окажись она тут без защиты, кто знает, насколько ее бы еще хватило. Огромный брезентовый костюм, в котором она барахталась, как тараканья личинка в коконе, держался на ней чудом.

Но противогаз, хоть и был растянут по широкой, с отвисшими брылами, морде толстяка, прочно прилип к ее лицу. Саша старалась дуть как можно сильнее, чтобы прогнать по шлангам и фильтрам воздух, предназначавшийся еще для убитого. Но, глядя вокруг себя сквозь запревшие круглые стекла, она не могла отделаться от ощущения, что влезла не просто в чей-то защитный костюм, а в чужое тело. Всего час назад внутри был пришедший за ней бездушный демон. Теперь же, чтобы все же перейти через мост, ей как будто приходилось самой стать им, взглянуть на мир его глазами.

Она уже не очень хорошо помнила, на что была похожа ее жизнь до того, как их с отцом отправили в ссылку. Может, ее подсознание приукрашивало отрывочные образы из далекого прошлого, чтобы дать ей хоть какую-то отдушину – кроме того самого чайного пакетика? Значит, все люди в большом метро действительно и вправду были очерствевшими, безжалостными, и станции, где она могла бы поселиться, затеряться, просто не существовало? Жаль, нельзя оставаться в этой резиновой маске всегда, притворяясь кем-то другим, кем-то без лица и без чувств.

Будь ее воля, она больше никогда бы ее не снимала. Если бы это только помогло ей превратиться в другого человека, обезличить себя не только снаружи, но и внутри, обнулить воспоминания. Забыть обо всем, что с ней произошло. Искренне поверить в то, что еще можно все начать заново.

Саше хотелось думать, что эти двое подобрали ее не случайно, что они были посланы на станцию именно за ней, но она знала, что это не так. Ей трудно было определить, зачем они взяли ее с собой на самом деле – для развлечения, из жалости, или чтобы что-то друг другу доказать. В немногих словах, как кость брошенных ей стариком, вроде бы сквозило сочувствие, но он все делал с оглядкой на своего спутника, придерживал язык и будто боялся, что его уличат в человечности. 

Второй же после того, как разрешил ей идти с ними до ближайшей обитаемой станции, больше вообще не смотрел в ее сторону. Нарочно замешкавшись, Саша пропустила его чуть вперед, чтобы беспрепятственно изучить хотя бы со спины. Он явно ощутил ее взгляд – сразу же напрягся, дернул головой – но не обернулся, то ли снисходя к девичьему любопытству, то ли не желая показывать, что обращает на нее внимание.

Могучее сложение и звериные повадки обритого, которые заставили толстяка спутать его с медведем, выдавали в нем воина и одиночку. Дело было не только в его росте или в аршинных плечах. От него исходила сила, и она была бы столь же осязаема, будь он худым и невысоким. Такой человек сумеет заставить подчиниться почти любого, а ослушавшегося уничтожит без колебаний.

И задолго до того, как Саша окончательно совладала со своим страхом перед этим человеком, до того, как стала пытаться разобраться в нем и в себе, незнакомый еще голос только просыпающейся в ней женщины уверенно сказал Саше: она тоже ему подчинится.              

*          *            * 

Приземистый метромост многоножкой переползал вброд темную густую реку. Бетонное мясо слезало с его железных костей, лапы подкашивались, один из двух хребтов просел и обвалился. Утилитарный, типовой и недолговечный, как и окружавшие его новостройки, как вся штампованная окраинная Москва, он был начисто лишен какого бы то ни было изящества. Но, катясь по нему и восхищенно озираясь по сторонам, Гомер вспоминал о расходящихся волшебных мостах Петербурга, об ажурном черненом Крымском мосте.

За двадцать с лишним лет, прожитых в метро, старик лишь трижды поднимался на поверхность, и каждый раз старался углядеть больше, чем мог увидеть за свою короткую увольнительную. Оживить воспоминания, пощелкать ржавеющей диафрагмой зрительной памяти, набраться впечатлений на годы вперед. Если, конечно, ему еще когда-нибудь посчастливится очутиться наверху – на Коломенской, Речном вокзале или в Теплом Стане. В этих чудесно красивых местах, к которым он, как и многие москвичи, раньше относился с некоторой - несправедливой – брезгливостью.

Год от года его Москва старела, рассыпалась, выветривалась. Гомеру хотелось погладить разлагающийся метромост так же, как девочка на Коломенской в последний раз приласкала истекшего кровью мужчину. И мост, и серые мысы заводских зданий, и осиротевшие ульи жилых домов. Налюбоваться на них. Прикоснуться к ним, чтобы почувствовать, что он действительно находится среди них, а не видит все это во сне. И чтобы на всякий случай попрощаться с ними.

Видимость была скверная, серебристый лунный свет не мог пробиться сквозь фильтр плотных облаков, и старику приходилось больше угадывать, чем замечать. Ничего, ему было не привыкать подменять фантазиями реальность.

Полностью отдавшись созерцанию, Гомер сейчас не думал ни о чем другом, позабыв и о легендах, которые ему предстояло сложить, и о таинственном дневнике, безотрывно тревожившем его воображение все последние часы. Он вел себя точно ребенок на экскурсии: отставал, засматриваясь на размытые силуэты высоток, вертел головой, что-то говорил себе вслух.

Другим проезд по мосту видимо не доставлял никакого удовольствия. Бригадир, занявший место лицом вперед, лишь изредка замирал и озирался на долетавшие снизу шумы. В остальном все его внимание было приковано к той далекой, не видной никому другому точке, где пути снова зарывались в землю. Девчонка сидела за спиной у Хантера, зачем-то обеими руками вцепившись в трофейный противогаз.

            Было хорошо заметно: наверху ей не по себе. Пока отряд двигался по туннелю, девушка казалась довольно высокой, но стоило им выйти наружу, как она вся сжалась, словно втянулась в невидимую раковину, и даже снятый с трупа брезентовый балахон, который был ей чудовищно велик, не делал ее крупнее. К открывавшимся с моста красотам она была безразлична и смотрела все больше в пол прямо перед собой.

В ней совсем не было кокетства, она вообще не играла. Похоже, она пренебрегала не только огнестрельным оружием, но и обычным женским арсеналом трогательных гримасок и милых ужимок, взмахов ресниц, способных поднять ураган, и полуулыбок, ради которых можно пожертвовать собой или убить другого. Или просто еще не умела им пользоваться?

Так или иначе, арсенал этот ей был ни к чему. Одним прямым уколом глаз она заставила Хантера переменить свое решение. Неужели пробила броню, попала в мягкое? Или понадобилась ему для чего-то? Скорее уж второе: даже предполагать, что у бригадира были уязвимые места, что его можно было не то что ранить, а хотя бы задеть, Гомеру было как-то странно. Спросить у самого Хантера старик, разумеется, не смел, и заводить при нем разговор с девушкой тоже не решался.

В бледной ночной тьме вход в туннель чернел тьмой абсолютной. Теперь скафандр был для Гомера настоящими латами, а сам он – средневековым рыцарем, въезжающим в сказочную пещеру, в обиталище дракона. Шум ночного города остался у порога его логова, там же, где Хантер приказал бросить дрезину. Теперь слышен был только робкий шорох шагов троих путников и их скупые слова, раздробленные запинающимся о тюбинги эхом. Но в звучании этого туннеля было что-то непривычное. Даже Гомер ясно ощущал замкнутость пространства, будто они через горлышко вошли в стеклянную бутылку.

            Луч его фонаря первым нащупал дно: впереди глухой стеной маячил запертый гермозатвор. Обрывающиеся у ворот рельсы чуть поблескивали, из массивных петель бурыми клочьями торчала смазка. Тут же были свалены старые доски, наломанные сухие ветки, головешки, будто кто-то недавно жег здесь костер. Ворота явно использовались, но, видимо, только на выход – ни звонков, ни каких-либо других устройств оповещения по эту их сторону не было.

            Бригадир оглянулся на девчонку.

-  Тут всегда так?

-   Они иногда выходят. Приезжают к нам на тот берег. Торговать. Я думала, сегодня…

            Она словно пыталась оправдаться. Знала, что доступа нет, но скрывала?

            Хантер замолотил в ворота рукоятью своего мачете, будто в огромный железный гонг. Но сталь была слишком толста, и вместо звонкого гула отзывалась лишь вялым позвякиванием. Вряд ли оно было различимо за стеной, даже окажись там кто живой.

            Чуда не произошло. Ответа не последовало.

*          *            * 

            Саша вопреки здравому смыслу надеялась, что эти люди смогут отпереть ворота. Боялась предупредить их, что вход в большое метро закрыт – вдруг они решат идти другим путем, а ее бросят там же, где нашли?

            Но в большом метро их никто не ждал, а взломать гермозатвор было не под силу ни одному человеку. Обритый обследовал створку, пытаясь найти слабое место или секретный замок, но Саша знала: с этой стороны никаких замков нет. Дверь открывается только наружу.

-      Будете здесь. Я на разведку. Проверю затворы во втором туннеле, поищу вентиляционные шахты, - пролаял он; помолчал и зачем-то добавил, - я вернусь.

            Сказал и исчез. Старик подобрал валявшиеся вокруг ветки и доски, запалил тщедушный костерок. Уселся прямо на шпалы, запустил руки в заплечный мешок и принялся перерывать свое имущество. Саша опустилась рядом с ним, притаившись, наблюдая. Старик разыгрывал странный спектакль – то ли для нее, то ли для себя самого. Выудив из рюкзака потрепанную и перепачканную тетрадку, он бросил опасливый взгляд на Сашу, бочком отодвинулся от нее подальше и сгорбился над бумагой. Тут же вскочил с подозрительной для своих лет прытью – проверить, действительно ли обритый ушел. Неуклюже прокрался с десяток шагов к выходу из туннеля, никого там не обнаружил и решил, что этих забавных мер  предосторожности будет довольно. Прислонился спиной к воротам, загородился от Саши мешком и с головой погрузился в чтение.

            Читал он беспокойно: что-то невнятно гундосил, потом снял перчатки, достал флягу с водой и стал зачем-то сбрызгивать свою тетрадь водой. Почитал еще немного и вдруг принялся тереть руки о штанины, досадливо хлопнул себя по лбу ладонью, зачем-то потрогал противогаз, и снова кинулся читать. Заразившись его волнением, Саша отвлеклась от своих раздумий и подобралась поближе; старик был слишком захвачен, чтобы заметить ее маленькие маневры.

            Его блеклые зеленые глаза, наливаясь светом костра, лихорадочно блестели даже сквозь стекла противогаза. Время от времени он с видимым трудом выныривал обратно – за глотком воздуха. Оторвавшись, опасливо всматривался в далекий пятак ночного неба в конце туннеля, но тот был чист: обритый человек пропал с концами. И тогда тетрадь опять поглощала его целиком.

            Теперь она поняла, зачем он поливал бумагу водой: пытался расклеить слипшиеся страницы. Видимо, они поддавались они плохо: один раз он вскрикнул так, словно порезался: случайно порвал один из листов. Чертыхнулся, обругал себя и тут увидел, как пытливо она его разглядывает. Смутился, снова поправил противогаз, но заговаривать с ней не стал, пока не дочитал все до конца.

            Потом подскочил к костру и швырнул в него тетрадь. На Сашу он не смотрел, и она почувствовала: сейчас дознаваться не стоит, соврет или смолчит. Да и были вещи, которые тревожили ее сейчас куда больше. Прошел, наверное, целый час, с тех пор, как ушел обритый. Не бросил ли он их как ненужную обузу? Саша подсела поближе к старику.

            - Второй туннель тоже закрыт, - произнесла она тихо. – И все ближние шахты замурованы. Есть только этот вход.

            Тот рассеянно посмотрел на нее, с заметным усилием сосредотачиваясь на услышанном.

            - Он найдет способ попасть внутрь. У него чутье, - он замолк, и спустя минуту, будто не желая быть невежливым, спросил. - Как тебя зовут?

            - Александра, - серьезно представилась она. – А тебя?

            - Николай… - начал было он, протягивая ей руку, и вдруг, словно передумав, судорожно отдернул ее, прежде, чем Саша успела к нему притронуться. – Гомер. Меня зовут Гомер.

            - Странная кличка, - повторив за стариком, протянула Саша.

            - Это имя, - твердо сказал Гомер.

            Объяснить ему, что пока они с ней, двери не откроются? Они вполне могли оказаться распахнуты настежь, приди эти двое сюда одни. В Саше росла уверенность, что на ней лежит проклятие, что Коломенская отказывается отпускать ее, пока она не искупит свой грех. Ведь это она повинна в смерти отца, пусть она и не убивала его сама, пусть просто не смогла его спасти.