Дмитрий Глуховский метро 2034

Старик еще спрашивал Сашу о чем-то, но она не откликалась: пелена слез застила ей глаза, а в ушах звучал отцовский голос, повторяющий: «Нет ничего ценнее человеческой жизни». Настала минута, когда она по-настоящему поняла его.

*          *            * 

            То, что творилось на Тульской, больше не было для Гомера загадкой. Все объяснилось проще и страшнее, чем он воображал. Но история еще более страшная начиналась только теперь вместе с расшифровкой найденного блокнота. Дневник оказался для Гомера черной меткой, билетом в один конец, и, получив его на руки, старик уже не мог от него избавиться, сколько бы он ни старался его сжечь.

Кроме того, его подозрения, касающиеся Хантера, теперь подкреплялись весомыми, однозначными уликами, хотя Гомер не имел ни малейшего представления, что ему с ними делать. Все, что он прочел в дневнике, полностью противоречило утверждениям бригадира. Тот попросту лгал, и лгал осознанно. Старик должен был разобраться, во имя чего была эта ложь, да и был ли в ней какой-то смысл. От этого зависело и то, решится ли он вообще и дальше следовать за Хантером, и то, обернется ли его приключение героическим эпосом или кошмарной безоглядной бойней, у которой не останется живых свидетелей.

            Первые пометки в блокноте были датированы днем, когда караван без потерь миновал Нагорную и вошел на Тульскую, не встретив никакого сопротивления…

«Почти до самой Тульской туннели тихие и пустые. Двигаемся быстро, хороший знак. Командир рассчитывает вернуться не позже завтрашнего дня», - докладывал погибший связист. «Вход на Тульскую не охраняется. Отправили разведчика. Не вернулся», - беспокоился он несколько часов спустя. «Командир принял решение двигаться к станции всем вместе. Готовимся к штурму». И еще через некоторое время: «Не можем понять, в чем дело… Разговариваем с местными. Плохо. Болезнь». Словно смущаясь сумбурности предыдущей записи, вскоре он разъяснял: «Несколько людей на станции поражены чем-то… Неизвестное заболевание... Смерть наступает через несколько дней». Очевидно, караванщики пытались оказать больным помощь: «Фельдшер не смог найти лекарство. Говорит, похоже на бешенство… Испытывают чудовищную боль, невменяемы… Бросаются на других». И тут же: «Ослаблены болезнью, не могут причинить серьезного вреда. Беда в другом…», - тут страницы, как назло, ссохлись, и Гомеру пришлось разливать их водой из своей фляжки. «Светобоязнь. Тошнота. Кровь во рту, в носу. Кашель с кровью. Фельдшер говорит «воздушно-капельным путем», - это уже на следующий день. Отряд задерживался.

В этом месте Гомер отодрал глаза от букв и невидящим взором уставился впереди себя. Кабель перерезан, допустим. Почему же тогда не возвратились на Севастопольскую?

«Хуже. Пока проявится – проходит несколько недель. Неизвестно, кто болен, кто здоров. Ничего не помогает. Лекарства нет. Смертность сто процентов». День спустя связист сделал еще одну запись, уже знакомую Гомеру:  «На Тульской хаос. Выхода в метро нет, Ганза блокирует. Домой нельзя», а через страницу продолжил: «Те, кто с оружием, стреляли в больных, особенно агрессивных. Некоторые из них через сутки заболели сами… Сделали загон для зараженных… Сопротивляются, просятся наружу», и после коротко, страшно: «Грызут друг друга…».

Связист тоже был перепуган, но железная дисциплина в отряде мешала страху перерасти в панику. Даже в очаге эпидемии смертельной лихорадки севастопольская бригада оставалась севастопольской бригадой… «Взяли ситуацию под контроль, станцию оцепили, назначили коменданта», читал Гомер. «Наши все в порядке, но слишком мало времени прошло».

Поисковый отряд, отправленный с Севастопольской, благополучно достиг Тульской – и, конечно, тоже застрял на ней. «Приняли решение задержаться здесь, пока не пройдет инкубационный период, чтобы не подвергать опасности… Или навсегда», - обреченно писал связист. «Положение безвыходное. Помощи ждать неоткуда. Запросив Севастопольскую, приговорим своих же. Остается терпеть... Сколько?»

Значит, таинственный дозор у гермоворот на Тульской был выставлен севастопольцами? Их голоса неслучайно показались Гомеру знакомыми: дежурство несли люди, с которыми за несколько дней до того он оборонял от упырей чертановское направление! Добровольно отказавшись от возвращения, они надеялись уберечь от заражения родную станцию…

«Чаще всего при плотном личном контакте, но, видно, есть и в воздухе. У кого-то иммунитет? Началось почти месяц назад, многие не заболели… Но мертвых все больше. Живем в морге», - строчил связист. «Кто подохнет следующим?» - вдруг срывался он в истерический визг. Брал себя в руки и продолжал ровно: «Надо что-то делать. Предупредить. Хочу пойти добровольцем. Не до Севастопольской - найти место, где поврежден кабель. Дозвониться, надо дозвониться»

Прошли еще сутки, наверняка заполненные невидимой борьбой с командиром каравана, неслышными спорами с другими бойцами и растущим отчаянием. Все то, что связист старался донести до них, он, собравшись, излагал в своем дневнике. «Не понимают, как это выглядит с Севастопольской! Уже неделю как в блокаде. Вышлют новую тройку, которая тоже не сможет вернуться. Потом отправят большую штурмовую бригаду. Объявят мобилизацию. Все, кто придет на Тульскую, в зоне риска. Кто-то заразится, сбежит домой. Все, конец. Надо предотвратить штурм! Не понимают…»

Еще одна попытка достучаться до начальства  – бесплодная, как и все предыдущие…«Не отпускают... Сошли с ума. Если не я, то кто? Надо бежать»

            «Сделал вид, что успокоился, что согласен ждать», - телеграфировал он через день, - «Вышел на дежурство к гермозатворам. Крикнул, что найду обрыв кабеля, побежал. Выстрелили мне в спину. Застряла пуля». Все последние буквы были жирно окаймлены кровью.

            «Не для себя. Для Наташи, для Сережки. Сам и не думал спастись. Пусть они живут. Сережка чтобы…», - тут перо прыгало в ослабшей руке; может быть, он добавил это уже позднее, потому что кончилось место или потому что уже было все равно, куда писать. Потом нарушенная хронология восстанавливалась: «Через Нагорную пропустили, спасибо. Сил больше нет. Иду, падаю. Поднимаюсь, иду. Теряю сознание. Сколько проспал? Не знаю. В легком кровь? Откашливаю. Или заболел? Не…», - кривая букв распрямлялась в скользящую линию как энцефалограмма умираюшего. Но потом он все-таки приходил в себя и заканчивал «…не могу найти повреждение».

            «Нахимовский. Дошел. Знаю, где телефон. Буду  предупредить...  что нельзя! Спасти... Жена скучаю», - все более бессвязно вместе с алыми сгустками выплескивал он на бумагу. «Дозвонился. Услышали? Скоро умру. Странно. Усну. Патронов нет. Хочу уснуть раньше, чем эти... Стоят вокруг, ждут. Я еще живой, уйди».

            Финал дневника был, кажется, заготовлен заранее, вписан торжественным прямым почерком: призыв не штурмовать Тульскую и имя того, кто отдал свою жизнь, чтобы этого не произошло.   

Но Гомер чувствовал: последним, что успел вывести связист, перед тем, как его сигнал угас навсегда, было «Я еще живой, уйди».

*          *            * 

            Судьба насмехалась над ним. Как он стремился разгадать тайну Тульской! Как гордился, обнаружив дневник, и кичился тем, что в одиночку приблизился к тому, чтобы распутать все узлы в этой истории... И что же? Теперь, когда ответ на все вопросы был у него в руках, он проклинал себя за свое любопытство.

            Да, он дышал через респиратор, когда подобрал дневник на Нахимовском, и сейчас он тоже был в костюме полной защиты. И пусть связист писал, что болезнь передается по воздуху, и ничего не упоминал про другие способы заразиться... Риск того, что бациллы проникли в его тело, было все же слишком высок. 

            Каким он был дураком, когда стращал себя тем, что ему осталось не так уж много! Да, это его подгоняло, помогало побороть лень и преодолеть страх. Но смерть неодобрительно относится к тому, когда ее используют в собственных целях. И вот дневник назначал ему уже определенный срок: месяц от дня заражения до гибели. Как много ему нужно было успеть за эти жалкие тридцать дней…

            Что делать? Признаться своим спутникам, что болен, и уйти подыхать на Коломенскую – не от хвори, так от голода и облучения? Но если страшную болезнь уже вынашивает он, то и Хантер, и девушка, с которыми он делил воздух, наверняка уже заражены. Особенно бригадир, разговаривавший у Тульской с дозорными из оцепления.

            Или понадеяться на то, что болезнь пощадит его, затаиться и выжидать? Разумеется, не просто так, а чтобы продолжить путешествие с Хантером. Чтобы подхвативший старика вихрь событий не отпускал его, и он мог продолжать черпать в них вдохновение. Ведь если, распечатав проклятый дневник, Николай Иванович, престарелый, бесполезный и бездарный житель Севастопольской, бывший помощник машиниста, придавленная притяжением к земле гусеница, умирал, то Гомер, летописец и мифотворец, яркой бабочкой-однодневкой только появлялся на свет. Быть может, ему была ниспослана трагедия, достойная пера великих, и теперь лишь от него зависело, сможет ли он воплотить ее на бумаге в те тридцать дней, которые были ему на это отведены.

            Имел ли он право пренебречь этим шансом? Имел ли право превратиться в отшельника, забыть о своей легенде, добровольно отказаться от подлинного бессмертия и лишить его всех своих современников? Что будет большим преступлением, большей глупостью - пронести чумной факел через половину метро или спалить свои рукописи, а потом сжечь самого себя?

            Как человек тщеславный и малодушный, Гомер уже сделал выбор, и теперь только искал аргументы в свою пользу. Что с того, что он заживо мумифицирует себя в склепе на Коломенской в компании двух других трупов? Он не создан для того, чтобы повторить подвиг севастопольских командиров, которые решили изолировать себя на отрезанной от внешнего мира станции, отнять у себя и у своих солдат надежду когда-либо еще увидеть любимых. Добровольно заступить на вахту в этом кошмарном хосписе, где каждый день один из вынужденных тюремщиков превращается в заключенного, приговоренного к смерти.

По крайней мере, им не приходится умирать в одиночестве…

            Да и что толку, если он пожертвует собой? Хантера ему в любом случае не остановить. И если старик разносил заразу, не ведая, что творит, то Хантеру все было прекрасно известно с той встречи у Тульской. Недаром он так настаивал на полном уничтожении всех ее обитателей, включая даже севастопольских караванщиков. Недаром упоминал об огнеметах…

            И если они оба уже были больны, то эпидемия неизбежно затронет Севастопольскую. И прежде всего, людей, с которыми они находились рядом. Елену… Начальника станции. Командира периметра. Их адъютантов. Это означает, что через три недели станция сначала будет обезглавлена, ее охватит хаос, а потом мор выкосит и большинство обычных жителей.

            Но как сам Хантер рассчитывал избежать заражения?  Почему отправился обратно на Севастопольскую, хотя уже понимал, что болезнь могла передаться и ему? Ему становилось очевидно, что бригадир действовал не по наитию, а шаг за шагом осуществлял некий план. Пока старик не спутал ему все карты.

            Итак, Севастопольская обречена, и весь их поход теряет смысл? Но даже чтобы вернуться домой и тихо умереть рядом с Еленой, Гомеру потребовалось бы довести свое кругосветное путешествие до конца. Одного перехода от Каховской до Каширской хватило, чтобы противогазы вышли из строя, а от скафандров, впитавших десятки, если не сотни, рентген, необходимо было избавиться как можно скорее. Возвратиться прежней дорогой он уже не сможет.

Девушка спала, спрятав голову в коленях. Костер наконец доглодал зачумленный дневник, проглотил последние ветки и свернулся. Жалея батареи своего фонаря, старик попробовал пересидеть, сколько получится, в темноте. 

            Если он еще появится…

Шел уже второй час, как он сгинул в мутном просвете в конце туннеля. Утешая свою юную спутницу, сам Гомер вовсе не был так уверен, что бригадир непременно к ним возвратится.  

            Чем больше Гомер узнавал о нем, тем меньше его понимал. Сомневаться в бригадире было невозможно, так же невозможно, как и верить в него. Он не поддавался препарированию, не раскладывался на обычные человеческие эмоции. Довериться ему было все равно, что отдаться стихии. Гомер уже сделал это; раскаиваться было и бессмысленно, и поздно.

             В кромешном мраке тишина уже не казалась такой плотной. В ее гладкой скорлупе проклевывались странные шепотки, чей-то далекий вой, шуршание… В одних старику чудилась пьяная поступь трупоедов, в других – скольжение призрачных гигантов с Нагорной, в третьих – крики умирающих. Не прошло и десяти минут, как он сдался.

Щелкнул выключателем и вздрогнул.

В двух шагах от него стоял Хантер, скрестив руки на груди и уставившись на спящую девчонку. Заслонившись ладонью от слепящего с непривычки света, он спокойно произнес:

- Сейчас откроют.

*          *            * 

            Разбудил ее гулкий стук отпирающихся засовов – точно таких, как в гермозатворе на Коломенской. Она проснулась с улыбкой: отец вернулся. Огляделась и все вспомнила.

Настоящим из всего стремительно улетучивающегося видения было только уханье тяжелых задвижек на железных воротах. Через минуту гигантская створка завибрировала и медленно сдвинулась с места. В ширящуюся щель бил сноп света и просачивалась дизельная гарь. Вход в большое метро…

            Затвор мягко отошел в сторону и встал в паз, обнажая утробу туннеля, уводящего к Автозаводской и дальше к Кольцу. На рельсах под парами стоял, рыча двигателем, большой мотовоз с головным прожектором и несколькими седоками. В перекрестье пулеметного прицела люди с дрезины видели двух жмурящихся, прикрывающих глаза путников.

            - Руки! – раздался приказ.

            Вслед за стариком она послушно подняла руки. На сей раз, мотовоз был тот самый, что выезжал за мост по торговым дням. Его экипажу была прекрасно знакома Сашина история. А вот старик со странным именем сейчас пожалеет, что взял с собой связанную девчонку с пустой станции, не поинтересовавшись, как она там оказалась…

            - Снять противогазы, предъявить документы! – скомандовали с мотовоза.

            Открывая лицо, она корила себя за глупость. Никто не способен был освободить ее, и приговора, вынесенного ее отцу – и ей с ним заодно – никто не отменял. Почему она поверила в то, что эти двое смогут вывести ее в метро? Думала, что на границе ее не заметят?

            - Эй, ты! Тебе сюда нельзя! – ее опознали мгновенно. – У тебя десять секунд, чтобы исчезнуть. А это кто? Это твой?... – предвкушающее чавкнул автоматный затвор.

            - Что происходит? – растерянно спросил старик.

            - Не смейте! Оставьте его! Это не он! – закричала Саша.

            - Оба напросились, - ледяным тоном резюмировал автоматчик. – На поражение…

            - По девчонке? – послышался неуверенный второй голос.

            - Молчать! Я сам…

            Саша зажмурилась, в третий раз за несколько часов готовясь увидеть смерть и, может быть, встретиться с отцом. Что-то тихонько чирикнуло и стихло. Последний приказ никак не звучал; ждать становилось невмоготу, и девушка приоткрыла один глаз.

            Мотор все так же дымил, сизые клубы плыли сквозь белый поток, исходящий из прожектора и отчего-то направленный в потолок. Сейчас, когда луч больше не забивал Саше зрачки, она видела тех, кто находился на дрезине.

            Все они распотрошенными куклами валялись на машине или на рельсах рядом с ней. Безвольно свисающие руки, неестественно вывернутые шеи, переломленные тела.

            Саша обернулась назад. За спиной у нее стоял обритый, опустив пистолет и внимательно изучая мотовоз, превращенную в разделочную доску. Вскинул ствол и спустил курок еще раз.

            - Теперь все, - удовлетворенно прогудел он. – Снимайте с них форму и противогазы.

            - Зачем? – старика перекосило.

            - Переодеваемся. Поедем через Автозаводскую на мотовозе.

            Саша застыла, зачарованно глядя на убийцу; испуг боролся в ней с восхищением, омерзение мешалось с благодарностью. Он только что с легкостью умертвил сразу троих, нарушая главную из отцовских заповедей. Но сделал это, чтобы сохранить жизнь ей – ну и старику. Случайно ли он спасает ее второй раз подряд? Не путает ли она суровость с жестокостью?

Одно она знала точно: бесстрашие этого человека заставляет ее забыть о его уродстве.

            Обритый первым подошел к дрезине и принялся сдирать резиновые скальпы с поверженных врагов. И вдруг с глухим ревом отшатнулся от мотовоза, попятился назад, словно увидел самого дьявола, выставив перед собой обе руки, повторяя одно и тоже…

- Черный!

Глава 9 «Воздух»

Страх и ужас – совсем не одно и то же. Страх подхлестывает, заставляет действовать, изобретать. Ужас парализует тело, останавливает мысли, лишает людей человеческого. Гомер достаточно повидал на своем веку, чтобы знать разницу между ними.

            Его бригадир, не наделенный способностью испытывать страх, неожиданно оказался подвластным ужасу. Но то, что привело Хантера в такое состояние, удивило старика еще сильнее.

            Труп, с которого тот успел снять противогаз, выглядел необычно. Под черной резиной обнаружилась темная, лоснящаяся кожа, вывернутые губы, приплюснутый широкий нос. Негров Гомер не видел с тех пор, как перестал работать телевизор с музыкальными каналами – двадцать с лишним лет назад, но узнать в убитом человека другой расы не составляло труда. Курьез – определенно, но объект фобии?..

            Впрочем, бригадир уже взял себя в руки; странный приступ не продолжался и минуты. Приблизившись к дрезине, он осветил плосконосое лицо, прорычал что-то невнятно и принялся грубо раздевать непослушное тело, причем Гомер отдал бы голову на отсечение, что слышит хруст ломающихся пальцев.

            - Такая кара… В ком еще больше человека… - хрипел он еле слышно.

            Перепутал с кем-нибудь? Калечит мертвого в отместку за минутное унижение или все же сводит давние и куда более серьезные счеты? Старик украдкой поглядывал на бригадира, сквозь отвращение обдирая другой труп - совершенно обыкновенный.

            Девчонка в свежевании добычи не участвовала, а Хантер ее не принуждал. Она отошла, присела на рельсы и скрыла лицо в ладонях. Гомеру почудилось, что она плачет, хотя всхлипывание, пропущенное через банки противогаза, было неотличимо от смешка.

            Трупы Хантер выволок за ворота и свалил в кучу. Не пройдет и суток, как от них ничего не останется. Днем власть над городом переходит к таким созданиям, что грозные ночные хищники забиваются глубоко в норы, безропотно дожидаясь своего часа.

            На темной униформе чужая кровь была не видна, но высохла она не сразу. Холодно липла к животу, к груди, будто хотела вернуться в живое тело, причиняя мерзкий зуд и коже, и рассудку. Гомер спрашивал себя, так ли уж необходим был этот маскарад, и утешался только тем, что он поможет им избежать новых жертв на Автозаводской. Если расчет Хантера окажется верен, их беспрепятственно пропустят мимо, приняв за своих… Но если нет? Да и стремится ли он к тому, чтобы сократить число лишних смертей на своем пути?

            Кровожадность бригадира не только отталкивала, но и интриговала Гомера. Самооборона не оправдывала и трети всех совершенных им убийств, но дело тут было в чем-то большем, чем заурядный садизм. Главное же, чем терзался старик – не для того ли, чтобы просто удовлетворить свою тягу, Хантер направлялся на Тульскую?

            Пусть несчастные, попавшие в западню на этой станции, не могли найти средства против загадочной лихорадки. Это ведь не значило, что его не существует в принципе! В подземном мире оставались еще места, где продолжала тлеть научная мысль, где проводились исследования, разрабатывались новые лекарства, изготавливались сыворотки. К примеру, Полис - слияние четырех артерий, сердце метро, последнее подобие настоящего города, раскинувшееся в переходах между Арбатской, Боровицкой, Александровским садом и Библиотекой имени Ленина, где обосновались выжившие врачи и ученые. Или огромный бункер близ Таганской, тайный наукоград в собственности Ганзы...

Кроме того, Тульская могла быть не первой станцией, где разразилась эпидемия. Вдруг кому-то уже удалось одержать над ней верх? Разве возможно с такой легкостью отказываться от надежды на спасение, спрашивал себя Гомер. Конечно, у старика, теперь носящего часовую мину болезни в своем теле, был свой корыстный интерес. Гомер пытался смирить свой разум с возможностью скорой гибели, но его инстинкты требовали искать выхода. Найдя способ спасти Тульскую, он уберег бы и родную станцию, и сохранил бы жизнь себе самому.

            Но Хантер даже не собирался искать лекарство от этой болезни. Лишь единожды перебросившись парой слов с дозором на Тульской, он приговорил всех ее обитателей к смерти, и сам тут же взялся привести приговор в исполнение. Пойдя на заведомую ложь, ввел в заблуждение командование Севастопольской своими байками о кочевниках, навязал ему свое решение и сейчас неумолимо приближался к тому, чтобы воплотить его, предав Тульскую огню.

            Или он знал о происходящем на станции нечто такое, что вновь переворачивало все с ног на голову? Нечто неизвестное ни Гомеру, ни тому, кто оставил на Нахимовском свой дневник…

*          *            * 

Она хорошо помнила свой путь в ту сторону: отец, связанный, с шапкой на глазах и кляпом во рту, сидел рядом с ней, еще совсем девочкой. Она все время плакала, и один из солдат расстрельной команды, складывая пальцы, показывал ей разных зверей, тенями плясавших на маленькой желтой арене, бегущей по потолку туннеля наперегонки с дрезиной.

Отцу зачитали приговор, когда они уже пересекли мост: революционный трибунал помиловал его, казнь заменена на пожизненную ссылку. Столкнули на рельсы, кинули нож, автомат с одним рожком и старый противогаз, помогли спуститься Саше. Солдат, показывавший ей лошадь и собаку, помахал девочке рукой.