Двадцать шестая

Он вызывал смешанную с омерзением жалость. Федьку мутило при мысли, что допросы будут продолжаться и этого человека придется пошевеливать, выдавливать из него правду, потому что ничего не сделано и не сказано, пока Вешняк остается в руках у разбойников. И грязь, и кровь – все напрасно. Ради мальчишки должно быть жестокой. Преодолевая себя, Федька подвинулась ближе. Негромко, словно под действием тайной приязни, она спросила:

– Где мальчик? Помоги мальчика найти. Сейчас и пойдем, бог с ним, с Варламкой, без него пойдем, покажи только, куда мальчишку дели.

Несомненно, это была лазейка, возможность разойтись с Варламом – должен был Руда соблазниться! А он уставился с тупым недоумением, словно в мозгу его образовалась зияющая прореха.

И не вопрос его удивил, не предложение, голос. Проникновенный был у Федьки голос, так что и сострадание чудилось. На лице разбойника обозначилась вымученная улыбка, черные губы скривились.

– Поцелуй меня в сраку, – сказал Руда. У него не было сил браниться, потому ответное его предложение звучало бесстрастно, перенял тихую Федькину интонацию.

Конечно, она не смутилась, как девица, не тот это был случай, но скверно себя почувствовала, так скверно, что и сказать нечего.

– Хлопцы, вязать давай! – велел Варлам, отстраняя от себя женщин. На голову целовальнику намотали тюрбан тряпок, остался один глаз. И сверкал. Широкая ряшка раздалась под повязкой еще больше, словно распухла от ядовитого укуса. Воспаленная кожа горела багровым углем, усы, всклокоченная борода, там где натекла и подсохла кровь, слиплись.

Вязать Руду взялись казаки и охотники из толпы. Сначала веревкой из лыка ему скрутили руки. И сразу пришлось перематывать наново – найденный где-то в грязи гнилой обрывок лопнул. Объявился другой конец, аршина три почернелой лыковой веревки, на которой спускают в колодезь ведра. Еще раз скрутили разбойнику руки, свели спереди и замотали в несколько оборотов. Потом, как скотину, уложили набок и тем же лыком, отрезав кусок, стали мотать ноги.

Руда тяжело дышал. Он догадывался, зачем его повалили и к чему готовят.

А Федькина мысль онемела, Федька отказывалась понимать. Лохматый, из скрученных жгутов узел на запястьях Руды напоминал тюрбан целовальника, тоже сложенный жгутами. Федька не упускала из виду этот узел. Вместе с мыслью онемели чувства, происходящее обволакивало ее, ничего не раздражая. Да и саму себя Федька теряла, переставая временами сознавать свое существование в пространстве.

– Кафтан бы снять, загорится, – посоветовал кто-то в толпе.

Отозвался щуплый торопливый малый, который никак не успевал применить себя к делу: дергал без нужды туго затянутое лыко или хватал Руду за плечи, когда тот не думал сопротивляться:

– Черт с ним, с рваньем, – сказал малый весело. –Лохмотья, дрянь, и в кабаке не возьмут, на полчарки не хватит.

– Сукно доброе, – возразила смирная пожилая женщина.

– Твое что ли? – насмешливо заметил кто-то в толпе.

Подыскали подходящую слегу – толстую длинную жердь. Слегу вставили между ног, Руда безучастно позволял себя перекладывать. Руки завели ему назад над головой, так что дерево, а его между тем продвигали, уперлось в запястья, и мужики стали налегать, чтобы продернуть дальше. Но то ли Руда – полуживой, покалеченный – изворачивался, то ли они мешали друг другу, но все не могли сладить, попасть слегой между рук, зря надсаживались, сбивая в кровь стянутые вместе запястья. Вознеслась брань, крики, мужики злобно пыхтели, придавив Руду; забегая с разных сторон, тяжело топал Варлам, ронял матерные слова и едва находил, где подсунуться, чтобы пнуть сапогом. А когда изловчился – в самый клубок саданул носком, попал по твердому – отчетливый сухой стук и всхлип.

Мужики поднимались. Руда обмяк, дерево продернули как хотели, насквозь: между связанными ногами, вдоль спины, и через руки. Варлам мог пинать куда пришлось: в живот, в голову, в пах. Руда лежал боком, растянутый на слеге, и при каждом ударе вздрагивал, что дохлая скотина. В голове у него помутилась, беспомощный, в обмороке от боли, от слабости, от потери крови, он протяжно стонал, мало что уже сознавая.

Подняли слегу, приняв ее за далеко выступающие концы, Руда провернулся брюхом к земле и провис.

– О нет, нет! – бессмысленно прошептала Федька.

В страстной муке ощущала она раненное плечо Руды, нестерпимо вывернутое. Руда сипел, роняя вперемежку со стонами обрывки проклятий и богохульств; длинная жердь упруго подрагивала, и каждый толчок пронизывал его мукой.

Против пылающего темно-красным огнем сруба очертания мужиков и растянутое между ними тело наполнилось тенью, тень истончалась жаром, слега терялась, обозначенная исчезающей чертой, – казалось, Руда завис без опоры. Усилие чужой воли оторвало его от земли, покачиваясь, воздымался он все выше и выше, пока не поднялся над головами, и здесь исчерпано было усилие, он парил, отторгнутый от земли.

Однако стали Руду опускать – не смогли вздеть на жар – высоко, видишь. Изъеденные огнем головни бревен светились насквозь, но не рассыпались, стояли стеной по-прежнему, в щелях проглядывало раскаленное нутро. Помешкав, мужики отпрянули вместе с Рудой, опаленные и сами. Они уложили слегу на плечи и пошли в обход, забирая подальше от жара.

Толпа жадно сдвинулась, поволокла, и Федька пошла вместе со всеми, спотыкаясь. Ее остервенело пихали, пробиваясь вперед, ее теснили, Федька уступала, не взглянув, пока не оказалась позади сомкнутых спин. Шебуршение, перепалки, еще пытался кто-то переместиться, но вот напряженная любострастным волнением толпа замерла, и наступило молчание.

Все поднимались на цыпочки, вытягивали шеи, пару человек сорвались бежать, а иные из бегавших возвращались обратно.

Что-то впереди происходило, доносились стоны Руды.

Два парня с пыхтением тащили бочку. Катить не получалось, несли на руках и возле Федьки бросили стоймя. Вскарабкались на бочку сразу трое, задранные подбородки, лица их озарил свет, полез еще один, и другие сюда же лезли, жались, цепляясь за стоявших.

Там, впереди, с Рудой что-то делали, там было напряженное молчание, а здесь не могли угомониться, шипели друг на друга. Потом целой гроздью с бочки сверзились, рухнули с шумом, криком, грохотом. Раздался смех. На задах толпы оглядывались и, предоставляя шалунам копошиться в темноте, снова обращались туда, где происходило главное.

Резаный вопль.

И после короткого промежутка снова – звериный вопль.

Руду положили на угли. Вибрирующий, неимоверно протяжный рев, не прекращаясь, отзывался в Федьке лихорадкой. Кровавый сгусток пламени лизнул под одеждой, покатился и на бедре сгорел. Новый огонь припал на спину, пламя занялось меж лопаток, Федька передернулась и сбросила с себя сгусток жара, но огонь сыпался на нее искрами, вызывая жгучий зуд, лохмотьями шелушилась горячая кожа, разламываясь, ошметки проскальзывали глубже под рубаху и пекли, куда попадали.

Содрогаясь всем своим существом, Федька сцепила зубы, чтобы не закричать. Порывами накатывались вопли Руды.

В чаду, охваченная пожаром, величайшим напряжением воли она сохраняла в себе остатки сознания и вопреки пожиравшему ее наваждению ясно видела: если не устоит, утратит над собой власть, то пропадет – сгорит вовсе, дотла. Жар перехватывал дыхание.

– Стойте! – пыталась Федька вскричать, никто не оглянулся. Она корчилась и звериным стоном ревела в голос один с Рудой – никто не слышал. – Стойте! – прохрипела она чудовищным усилием – в спины. И прорвала пелену немоты: – Остановитесь же! Довольно!

Факелом вспыхнула Федька, и только слепые не видели.

Они не видели. Но крик, искаженное Федькино лицо понуждали людей оборачиваться, когда рванулась она к Руде, все раздались.

– Снимите его с огня! – бесновалась Федька.

Руда лежал боком, распятый на дереве. Может быть, его сняли с огня еще до того, как Федька начала кричать, – жгли его поначалу на испытание, для острастки. Он стонал, прожженные тряпки на животе дымились. Опустившись на колени, голыми руками Федька принялась обрывать тлеющие лоскутья, то, что осталось от кафтана; щека под щетиной у него покраснела и припухла, и рот он не закрывал, испуская скрежещущие звуки.

Федька тушила разбойника, и пламя на ней спадало, бледнело и растворялось, обращаясь горячей водой. Одежда вся уцелела, прожженных дыр, как у Руды, не явилось, но под рубашкой, когда полотно касалось тела, Федька чувствовала ожоги.

– Не знаю мальчишки, – прошептал Руда, выдавливая по слову. – Не поджигал. Христом-богом молю...

– Это не тот! – сказала Федька. – Не уверен, что это тот. Мог обознаться. В темноте. Разобраться надо. Давайте его в съезжую.

– Не тот? – переспросил Варлам в угрожающем возбуждении. – Не тот, стало быть, – повторил он, словно бы сдерживая себя; казалось, нащупал он некое важное обстоятельство и только исключительная приверженность к истине заставляет его теперь медлить, выверяя свои умозаключения, прежде чем окончательно высказаться.

Федька оглядывалась и держалась настороже, она испытывала подозрение, что стоит оставить Руду без защиты, как они его растерзают.

– Не тот, – подтвердила она по возможности хладнокровно.

– А сам ты тот? – проревел целовальник, выдавая наконец заветную мысль. – Сам ты кто? Тот или не тот? Чей ты детина, сукин сын? – Кулаки его беспокойно гуляли.

Федька вскочила, чтобы не подмял брюхом.

– Отец мой, – закричала она, впадая в исступление, – служилый, государев человек, подьячий Посольского приказа. Не тебе чета! Отец мой четырем царям служил!

– И прочь тогда! Прочь с дороги, сукин сын, коли отец твой подьячий! – наступал Варлам, опрокидывая в яростном натиске всякий смысл.

Косо надвинутая чалма, из-под которой сверкал единственный глаз, сообщала Варламу устрашающий вид, но едва ли могла что прибавить по части вразумительности. Брызгами летела с губ слюна. Непроизвольно отстраняясь, Федька вынуждена была переступить Руду и оставить его у себя между ног – тот сипел и ворочал зрачками.

– Сам ты зажигальщик! – внезапно прозрел Варлам. И запнулся, ошеломленный открытием.

– Одной веревочкой повязаны! – высказался кто-то в обобщающем смысле.

– Подьячий .....! Крапивное семя!

– Своих покрывать!

– Как же, глянь-ка: уже не тот!

Озлобление прорвалось, такой поднялся гвалт, что Федька голос посадила, пытаясь удержать толпу.

– Вяжи вора! – издал Варлам торжествующий вопль, схватил Федьку. Она рванулась высвободиться. Варлам крепко стиснул тонкое Федькино плечо, не под силу ей было отцепиться от толстого, с бычьей шеей мужика. Сам Варлам выпустил ее, чтоб ударить.

Замахнулся – ахнуть никто не успел – Прохор перехватил руку, вывернул, и Варлам прогнулся назад. А в довесок Прохор смазал его под самый тюрбан. Целовальник звучно плюхнулся наземь.

Прохор бешено оглянулся в расчете на возражения.

Возражения имелись, но никто не высказывался.

Через миг Прохор заметил достаточно хладнокровно:

– Он – не поджигатель. – В сторону Федьки указание. – Этого, – кивнул Прохор на Руду, – с дерева снять и сейчас в съезжую. Разберемся.

Толпа роптала. Не нравилась ей такое самовольство. Возражений не слышно было, а роптали враждебно.

– В съезжую, я сказал! В тюрьму то есть! Не на волю – в тюрьму. Колодки, рогатки, цепные стулья, железные наручи – тюрьма! Там людей смиряют, – Прохор убеждал руками, лицом, движением бровей ухитрялся указывать на изобилие смирительных средств, которые найдет в тюрьме поджигатель. Поразительно, что Прохор не злился, горячился так легко, что владел собой совершенно. И больше того – он смеялся, хотя не каждый это мог заметить. Прохор в душе потешался, укрощая буйную, но родную ему стихию толпы.

Молчали. Варлам, в значительной степени убежденный, сидел на земле, потряхивая головой, и решил погодить со вставанием.

– А что, в самом деле! – догадался наконец кто-то в толпе. – Право слово, кнут не бог, а правду сыщет!

– В тюрьму – не на волю, – заметил другой. – Все поведем, кто ни есть, все до одного поведем. Не уйдет небось!

Под утро, когда пришла пора расставаться, Федька не посмела приставать к Прохору с новой просьбой, а жутко ей стало возвращаться в опустелый дом. Прохор, однако, и сам задумался.

– Пошли ко мне? – предложил он.

– А Вешняк? Если придет.

Еще поразмыслив, Прохор махнул рукой: ладно, у тебе переночую.

Они заперлись в доме и сразу, не зажигая света, стали укладываться по лавкам.

– А ведь, – сказал Прохор сонно, – ведь тот был разбойник, из городни. Ты же его узнал.

Федька повернулась на голос и принялась оправдываться. Она стала объяснять свой крик у пылающего сруба, не поминая, однако, о самосожжении, она волновалась, а Прохор хранил молчание.

Прохор спал.

Опустошающее изнурение испытывала Федька, сон не приходил.

Ощупывая себя под рубашкой, она обнаружила болезненные следы: кожа зудела, словно обожженная горячей водой.

Это страшило.

Прохор спал, как спит здоровый уставший мужчина.

Глава тридцать шестая

В которой объясняется значение слова “приставить”

Поразмыслив, она стала собираться в приказ. Руда, верно, уж извлечен из тюрьмы и поставлен перед судьями. Следовало бы объясниться с Патрикеевым. Возбуждение прошедшей ночи опять захватывало Федьку, дожевывая на ходу ломоть хлеба, она заперла калитку и – несомненно – спрятала ключ.

И только добравшись до Фроловских ворот, обнаружила неудобную железяку на ладони.

В нездоровых раздумьях Федька стояла, вперивши взор в предмет своих внутренних разногласий, и тут окружили ее стрельцы. Зыркнув по сторонам, Федька к безмерному удивлению обнаружила себя под стражей.

Пристав, печальный, больной человек лет пятидесяти, – Федька его признала: Еремей Болховитин из детей боярских, буднично объявил, что велено доставить Федора Посольского в съезжую избу ни малого часа не медля. Воевода гневается, добавил он, почему-то понизив голос.

– Я туда иду, в съезжую, – возразила Федька.

– Приказано препроводить, – настаивал на своем понимании событий пристав. О страже он не поминал, но стрельцы дело знали – стали с боков. Неопределенное выражение “препроводить” можно было толковать как угодно, после первого неприятно кольнувшего ее удивления мелькнула надежда.

– Я все равно туда иду, – упорствовала Федька.

В ответ послышалось не хорошо звучащее уточнение:

– Федор Иванов сын... Малыгин прозвище Посольский?

– Ну, – сказала Федька, с некоторым облегчением отметив, что ее назвали все ж таки сыном, а не дочерью – это разом снимало половину опасений. – Ну я...

– Евтюшка к тебе приставил, – закончил пристав.

Евтюшка, совсем поразилась Федька. Ключевое слово “приставил” многое объясняло, но еще больше запутывало. Приставил – значило, что Евтюшка, подав челобитную с обвинением против Федьки Малыгина получил право доставить ответчика в суд с помощью пристава. Но какого черта нужно было Евтюшке от Федьки, этого невозможно было вообразить.

Федька растерянно перекладывала в руках ключ, а пристав, старый седой служака, бдительно на этот ключ посматривал.

– Разумеется, я иду, – сказала Федька по возможности беспечно и сунула железяку в подвешенный к поясу карман.

Поймавши тут взгляд служилого, она обернулась и, едва не вздрогнув, обнаружила в двух шагах Евтюшку, который и не думал прятаться.

Забывшись в миг торжества, он согнулся, отчего откровенно обозначился горб. Блеклые губы залегли настороженной... выжидательной как бы чертой... В неуловимом лице площадного подьячего с этой тонкой до неправдоподобия, уже как бы и не нужной полоской усов над губами, с подбритой едва не до полного исчезновения бородкой – в этом странном лице, где лихорадочно блестящие глаза сочетались с высоким, внушающим уважение лбом, угадывалось не одно только торжество, но и нечто вроде сожаления. Угадывалась даже готовность высказать сожаление вслух и обняться. Не отменяя, впрочем, затеянную уже кляузу.

Обращало внимание, что Евтюшка и вырядился, как на праздник. Под распахнутой однорядкой вишневого сукна с серебряными нашивками, с лазоревым ожерельем можно было видеть еще светлый зипун. Черная, шитая шелком шапка с собольей опушкой и шитые же шелками сапоги.

Дорогой в съезжую Федька перебирала свои прегрешения, проступки и преступления. Итог получался неутешительный – где уж там невинность соблюсти! Одна бабка Богданка чего стоит. Правда, Евтюшку никак к Богданке нельзя было приложить, сколько ни ломай голову. Но Федька опасалась по-настоящему только обвинения в колдовстве. Нечистая совесть упорно возвращала ее к ведовству, и сжималось сердце. На теле своем несет Федька следы объявшего ее ночью пламени. Это как?

А еще Подрез. Если этот чего вспомнит, наскучив кандалами... э-э! тут уж не устоять.

Все отшатнутся. Ведьма в мужском обличье – куда уж больше! С негодованием отвернется Прохор – он честный человек. Дьяк Патрикеев посмотрит мимо – забывчив и стар.

Вешняк остается, мальчишка, братик... А этого и так нет.

На торгу крепко сложенная поленица, а на ней избушка, вспомнила Федька. Чуть побольше собачьей конуры избушка... А если он… тот… если заробеет в последний миг, если упрется? Как его туда всунут?.. В такую маленькую избушку.

Черт, выбросить все из головы. Хватает у нее и собственных забот, чтобы забивать себе голову всякой дурью.

Как они ее обличат? Нет у нее ни корешков, ни трав, ни отреченных книг. Ни в чем ее нельзя уличить, только в разуме. И значит, будет она сопротивляться. Истинный крест, не даст себя живьем жечь и ломать клещами ребра. Убежит. Из-под всех замков уйдет, не найдут они запоров, чтобы удержать Федьку.

Когда назовут ее ведьмой – ведьмой она и обернется.

Истинный крест, это вам не Родька-колдун!

Федька шагала яростно, пристав не поспевал, Евтюшка где-то сзади пыхтел, ковылял, но не просил пощады – никто не пытался ее придерживать. Все к тому, что в съезжую они и летят.

Возле приказа голос воеводы слышен был уже у крыльца – он буйствовал. Оконницы вынуты, далеко разносится крик и брань. И можно было уловить общий смысл: упрек, когда голос взлетал, угроза – когда падал, обращаясь рыком.

Побросав работу, подьячие повернулись в сторону воеводской комнаты. Из-за прикрытой двери доносились не только брань, но и хлопки твердого по мягкому, частый топот, будто туда, к судьям, наведались бесноватые.

Внезапно дверь распахнулась с треском, вывалился человек в красном кафтане, сам красный, с багровой ссадиной через бровь и щеку, на боку его громыхала сабля. Служилый в красном кафтане пытался уклониться от настигающей его палки, и потому вышел у него нелепо огромный, скользящий шаг – едва не растянулся. В этот миг и достал его князь Василий – палкой перешиб пальцы на взметнувшейся вверх руке. Пляшущим прыжком беглец попал затем в расщелину между скамьями и вспрыгнул на лавку, лягнув попутно приказного, на стол, громыхнув каблуками, сбил горшок с перьями – князь Василий, изрыгая брань, вытянул его палкой по голени. Красный кафтан пробежал стол и прыгнул к выходу, толпившиеся здесь стрельцы раздались, он прянул на крыльцо и оттуда выкрикнул:

– В сраку!

Слышался затихающий топот – сбегал по ступенькам.

На этом князь Василий прекратил погоню: хоть и сделал попытку вскарабкаться на стол – не хватило прыти. Да и то сказать: чернила разлиты, подьячие грабастают бумаги спасти хоть что-то. Воевода плюнул.

– Блядун! Вор! Страдник! – прокричал он, обращаясь к одверью, что вело на крытое крыльцо.

У входа в судейскую комнату все это время ожидал чего-то не старый мужик с перевязанной головой – на полотне проступала кровь. К мужику жались две женщины, одна пожилая, а другая молоденькая, востроглазая да худенькая, девка, судя по тому, что распущенные волосы ее стягивала одна только лента. Несмотря на испуг, молоденькая зорко наблюдала погром, каждый вопль, удар, бранный выкрик впитывала в себе с каким-то страстным любопытством. Одетая в длинную синюю рубаху, она придерживала разодранный едва не до колена подол.

– Мишка Спыльной гусей перерезал, – сказал раненый мужик, показав на крыльцо, куда скрылся служилый в красном кафтане. – Как я его унимать стал, да говорю, дескать...

– Подотрись своими гусями! – взрычал воевода, замахнувшись палкой. Пушечно бабахнула за ним дверь.

Подьячие посмеивались, собирали перья на столе и под столом. Только Жила Булгак смотрел удрученно: поерзав пятерней в седых космах, отчего остались там грязные разводы, он поднял за краешек исписанный и залитый чернилами лист. С бумаги капало.

– А чего ради, скажи пожалуйста, торопился? – проговорил он всем на потеху. – Меньше написал –меньше переписывать.

– Пошли, Жила, в кабак, – утешил его Иван Зверев, – водочки выпьем.

– Мишка-то Спыльной мой сотник, гусей порезал, – обращался перевязанный мужик ко всем, кто согласен был слушать. – Как поставился на двор, денег ни за что не платит. Напился пьян да в клеть к девке. Покажи, Танька.

Приказные, замечавшие унылого мужика не больше, чем какую жужелицу, повернулись тут смотреть.

– Покажи, покажи! – повторил отец, выпихивая девку от стены.

Молодая повела глазами, хитро улыбнулась, отчего на задорном круглом лице ее разбежались ямочки, улыбнулась, пожалуй, развязно, а потом, словно опомнившись, покраснела и краснеть начала неудержимо.

И Полукарпик, полный далеко идущих замыслов юноша, что глядел на девку жадными и жалкими глазами, тоже порозовел.

Молодая медленно развела руки – под разорванным швом белела нога.

– Во, – пояснила она неожиданно густым голосом, – как сильничать лез, что сделал. Двадцать алтын рубахе.

– Зачинить-то не штука, – вставила для чего-то пожилая.

Приказные рыскали глазами, обшаривая все, что поддавалось исследованию, но, кажется, испытывали некоторое разочарование.

– Отвернись только, под подол руку запустит, – сказал отец. – Испортит мне девку Мишка Спыльной! Пьян напьется и под подол лезет.

Молодая смутилась уже непритворно. А Полукарпик привстал, он надеялся, еще чего-нибудь покажут.

– Сколько я должен Мишку терпеть, где срок? – возмущался мужик. Пострадавший, из стрельцов, был тоже при сабле, как сотник его Мишка Спыльной, но вид имел отнюдь не воинственный – обиженный.

– А на меня ночью лез! – заявила старуха. – Скажи! – Мужик отмахнулся. – Нет, скажи, на меня лез! – старуха настаивала. В грубом лице ее сказывалось раздражение. – Я ему говорю: ты ж пощупай сначала, на кого взобрался, ты ж пощупай, срамник, на кого лезешь! А он: что мне щупать, ты не курица, мне из тебя не суп варить!

Сдавленный хохот – здесь помнили воеводу – приглушил последние слова.

– Э, бабушка, грех! – гоготали мужики. – Ишь, пощупай ее! Мало тебя щупали!

Разговор необычайно возмущал Федьку – кровь в ней возмущалась. Непонятное любопытство заставляло ее посматривать на Таньку, невзрачную, но ерепенистую, похоже, девчонку с детской, едва приметной грудью. Молодая возмущала Федьку своим распутством – каким-то трудно определимым, девственным что ли, не сознающим себя распутством, которое угадывалось в быстром шарящем взгляде, в странных, беглых ухмылках; и однако вот, вопреки острому, на грани досады возмущению, испытывала Федька нелепую ревность. Словно завидовала она той беззаботной простоте, с какой относилась Танька к своему срамному приключению.

Мужики смеялись, награждая Таньку проницательными взглядами, а девка защищалась от них смущением. Мужики мысленно задирали ей платье, не особенно осуждая, по видимости, Мишку Спыльного, а она мысленно позволяла им это делать. Мужики продолжали хихикать совсем как будто бы уж беспредметно, а Танька и хихикать забыла. Распаленная пыльным и жарким воздухом съезжей, она подняла взгляд, перебирая мужчин. Взгляд ее задержался на Федьке.

Федька отвернулась – обозначились напряженные челюсти, раздувались ноздри. Она презирала девку и злилась.

Федька привыкла к мужскому обществу. Без заминки, одобрительно, хотя и застыло улыбаясь, выслушивала она блудливые, часто грязные бывальщины и побасенки. Она знала подробности постельных отношений мужчин и женщин, знала об отношениях на сеновале, в огороде, в лесу, в навозном хлеву, на мешках, в поле, на борозде – везде, где эти существа сходились между собой, но при всей своей чрезмерной, тягостной даже осведомленности Федька терялась, не зная, чему верить. Она подозревала, что обширный кругозор не избавляет ее от невежества, что-то самое главное она упустила. Что-то как будто бы выпадало в развязных байках мужиков, на которых основывалось ее образование. Но так или иначе, в мужском платье была Федька неуязвима для любых разговоров. Неуязвимость порой томительно ее нудила – ни один парень не схватил Федьку за руку, чтобы придержать даже в шутку, не сидела она ни у кого на коленях и терялась в предположениях, что же в действительности значат любовные подночевки неженатых хлопцев и девушек, которые никого в целом свете, кроме Федьки, не удивляли. Перегруженная подробностями, она не знала поцелуя.