Глазами социологов и гуманитариев

3 Глазами социологов и гуманитариев

В комплексе знаний о человечестве есть ряд стер­жневых проблем, связанных друг с другом многими, опосредованными, междисциплинарными связями. Весь этот комплекс необычайно сложен. И надо ска­зать, как это ни удивительно, относительно мало ис­следован. В нашей литературе высказывалось мнение о том, что из всех разделов современного человекознания, даже всей науки в целом, наименее разрабо­танным и наиболее трудным является вопрос о теоре­тическом статусе родового субъекта человечества (В. Г. Ананьев, 1968 г.).

Вокруг создания комплексной науки о человеке ныне сталкиваются многообразные мнения от сверхоп­тимистической уверенности, что вот-вот мы соорудим некое синтетическое человекознание, до разочарован­но пессимистических утверждений, что из отдельных кубиков (наук) стройная пирамида всеобщей антропо­логии не складывается. Стали появляться одна за другой публикации по социально-философской антропологии, социальной антропологии, культурной антропологии и т.д.

Но как бы ни конструировались интегрирующие схемы в изучении человека, почти у всех, кто выска­зывается по этому вопросу, как правило, речь идет об индивиде, личности, персоне. Нет слов, без осмысле­ния того, что есть личность, никакой теории челове­ка быть не может. Но сама-то личность (моя, ваша — читатель, любая другая) есть не только “самость”, “микрокосм”, но и действующий агент более широко­го образования — Человечества, наследник тех, кто был до них, современник сотен миллионов ныне жи­вущих и предтеча будущих поколений.

И поэтому общетеоретическая антропология (по пре­имуществу — философская) не может обойтись без представления человека как Рода.

При этом отстраивание ее концептуальной схемы должно опираться на достижения отдельных ветвей социально-гуманитарных наук.

И на первом месте здесь стоят те идеи, которые содержатся в системе исторического знания в общей (гражданской) истории.

Главным предметом истории является человек. По образному выражению французского историка Марка Блока, за самыми, казалось бы, сухими документами и инструментами, совершенно отчужденными от тех, кто их учредил, история хочет увидеть людей. Насто­ящий историк походит на сказочного людоеда: где пах­нет человечиной, там, он знает, его ждет добыча.

Но за термином “человек” скрываются разные реа­лии. И индивид, и группа, и класс, и нация. Собствен­но, история не сводится к ретроспективе отдельных стран и народов. Она призвана к воспроизведению де­яний всего Человечества.

Идея целостной истории Человечества возникла в Европе в эпоху Просвещения. Тогда возникли пред­ставления о том, что не может быть замкнутой, обо­собленной истории отдельных единиц Рода людей. Как подчеркнул это обстоятельство крупный представитель историософской мысли начала нашего столетия Эрнст Трёльч, история находит смысл целого и смысл от­дельных единиц лишь тогда, когда прорезывается, есть осмысленное единство Человечества.

Задача эта сверхтруднейшая, и многими историка­ми она отвергается со ссылкой на то, что развитие человечества в его целостности нам неведомо. В исто­рической литературе многие высказывали мнение о том, что Всемирный характер истории человечества фиксировать практически почти невозможно, и поэ­тому он не был еще никем осмыслен и понят.

В чем здесь главная трудность? Об огромном пери­оде исторической жизни Человечества мы можем го­ворить лишь на основании достаточно разрозненных источников, когда по отдельным деталям реконструи­руется далекое прошлое. История первобытного об­щества — доистория, отличается от гражданской ис­тории тем, что в первом случае отсутствуют так называемые документальные данные, а во втором ис­следователь опирается на тот или иной текст, сказан­ное и записанное слово, свидетельства очевидцев со­бытий.

Иногда говорят даже, что доисторический период так и назван потому, что “истории” в собственном смысле в нем не было. Время текло. Поколения сме­нялись, но события циклично воспроизводились. Все шло по схеме “белка в колесе”. Все что-то двигалось, но оставалось неподвижным. Были традиции, но поч­ти не ощущалось новаций. Внуки делали жизнь с ее обычаями точь-в-точь такую же, какая была у дедов. Заветы предков сакрализовались, были непреклонны, священны. А изменения в технике и технологии, в нравах и вкусах накапливались незаметно, исподволь и проявлялись лишь через череду поколений, через столетия. “История” началась лишь тогда, когда на глазах людей начали происходить разительные изме­нения в их жизни. И они стали фиксироваться.

Поэтому собственно исторические факты относятся лишь к 3000 г. до нашей эры. Это реально подтвер­жденная дата возникновения древнейших письменных Источников. Но то, что мы называем “доисторией”, было: еще раз скажем, что нарождались и уходили поколения, свершались те или иные события в хозяй­ственной или духовной области. Представление о ми­ровой истории только отчасти опирается на предпо­сылку о том, что объективное, сущностное единство людей имело место всегда со времени завершения ан-тропосоциогенеза, завершения становления человека как такового. Надо иметь в виду, что на древних сту­пенях истории конкретно-предметные контакты, обмен деятельностью между разными родами и племенами, различными частями Ойкумены или отсутствуют, или были случайными, спорадическими.

По предложенной Б. Поршневым модели (1986 г.), человечество как целое первоначально выступает в виде мелкоячеистой сети, нити которой (границы и контакты) несут преимущественно отрицательный за­ряд. Связь и взаимодействие отдельных групп с сосе­дями выступает главным образом в виде негативных соприкосновений, отталкивания, обособления друг от друга. Наряду с этим присутствовали формы диффу­зии и смешения, однако доминантной оставалась связь противопоставления. Тем не менее связь от одной об­щины до другой существовала всегда, так сказать “по цепочке”.

Нам, людям конца XX века, эту былую связь уло­вить и фиксировать почти невозможно. От века к веку торговые контакты, миграции, боевые стычки преодо­левали обособленность. Ее место занимает взаимосвязь формирующихся крупных ассоциаций стран — госу­дарств, этнических массивов. Реальность мало ведо­мой нам доистории сменяется историческим време­нем. Люди осознают сами себя, свое отличие от природного мира, от животного пребывания, осмыс­ливая идентичность друг с другом.

Конфронтации не исчезают (увы, вплоть до нашего времени), но утверждается все более и более понима­ние общей сопричастности к единому глобальному це­лому. Временная диахронная самотождественность сущностных характеристик человечества выявляется в единстве процесса всемирной истории.

О том, едина ли мировая история, спорили и спо­рят немало. Да и есть о чем спорить. Любые попытки реконструкции прошлого, взятого как история всего рода людей, наталкиваются на эмпирически конста­тируемое разнообразие множества историй отдельных народов, стран, регионов, континентов.

В ту пору, когда Геродот написал “Историю” в де­вяти книгах, карта мира ограничивалась теми про­странственными рубежами, до которых в VI веке до нашей эры доходили контакты обитателей Эллады. Все остальное для него было за пределами истории — Ойкумена тех времен была географически узкой.

Справедливости ради надо сказать, что среди напи­санных со времен Геродота тысяч и тысяч историчес­ких исследований книги о единости, Всемирной исто­рии и сейчас нет как нет. Книги популярного типа “Взгляд на Всемирную историю” Д. Неру или “Крат­кая история человечества” Г. Уэллса скорее исключе­ние, подтверждающее общее правило. Есть многие ис­тории, которые подобно отдельным сплетающимся нитям в пестром плане в своей совокупности рисуют картину всемирной истории. Все они предстают как фрагменты целого, которое еще надо создать.

Но если такое целое еще не отстроено исследовате­лями-историками, то это не значит, что оно не имело места. Многотомные Всемирные истории издавались в разных странах, в том числе и у нас- Все же они представляют собой скорее свод разных историй, а не реконструкции целого. Неравномерность и асинхронность реальной истории ставит в тупик тех, кто пыта­ется объединить вместе разные потоки исторических событий. Многие выдающиеся историки нашего века пытались построить здание Всемирной истории. Со­шлемся хотя бы на отечественного академика Н. Кон-Рада. В своей книге “Запад и Восток” (1972) он пи­сал, что фактов, свидетельствующих, что история человечества есть история целого человечества, а не отдельных изолированных стран и народов, что по­нять исторический процесс можно только обращаясь к истории человечества — таких фактов можно при­вести сколько угодно во всех областях.

И в его книге, пишет ли он о “восьми стансах об осени” китайского поэта Ду Фу, сравнивает ли исто­рические исследования грека Полибия и китайца Сыма Цяня, анализирует ли Средне-Восточное Возрождение или размышляет о смысле истории, — через все крас­ной нитью проходит мысль о единстве и целостности мировой истории. Будучи выдающимся ориенталис­том, он ставит перед собой цель: способствовать раз­работке общей теории, охватывающей все стороны ис­тории и культуры человечества, теории, построенной на истории всех народов, без разделения их на вос­точные и западные и проверяемые доступным нам ис­торическим опытом.

Он отнюдь не одинок среди тех, кто размышлял о смысле истории, судьбах человечества. К. Ясперс в книге “Истоки истории и ее цель” (1949 г.) подчер­кивает, что перед историческим сознанием постоянно стоят великие проблемы фундаментальной основы че­ловека, его основополагающей универсальной сущнос­ти. Всемирно-историческая точка зрения была той ис­ходной позицией, с которой он осмысливает “историю людей”, всю историю как процесс между истоками и целым, вычерчивает схему мировой истории, выпи­сывая путь, на котором локальные истории сливались воедино, положив подлинное начало мировой истории, взаимосвязанности всех людей.

К. Ясперсом было сформулировано представление об “осевом времени”, послужившем ферментом, со­единяющим человечество в рамках единой мировой истории. Понять историю как целое — это предпо­сылка к тому, чтобы понять нас сегодняшних, совре­менность, дальнейшие возможные пути.

Видимо, есть некоторые универсалии истории, вы­ражающие ее общий ход, причудливые модификации ее, зигзаги, взлеты, падения, ритмику событий и воз­никновение непонятных и непредвиденных обстоя­тельств. Каковы же они, эти универсалии? В нашей стране (и не только в ней) много десятилетий как ис­черпывающая истина, методологическая основа пони­мания связности и направленности истории принима­лась марксистская концепция формационного развития. Методология формационного анализа социальной ре­альности была единственно принятой, выражением официальной идеологии и отклонения от нее, мягко говоря, не поощрялись. В рамках этой концепции шли все исторические изыскания, писались учебники, ис­толковывались факты былого и настоящего.

Центральной идеей теории общественно-экономи­ческих формаций было положение о том, что в исто­рии действуют непреложные объективные законы и они предопределяют единое для всех народов земли неуклонное восхождение по ступеням социально-эко­номического прогресса. Могут быть те или иные спе­цифические особенности (не все народы проходят ста­дии феодализма и капитализма, не повсюду было рабство и т. п.).

Однако существует, как подчеркивал В. И. Ленин, тенденция к созданию единого, по общему плану ре­гулируемого пролетариатом всех наций, всемирного хозяйства как целого, каковая тенденция вполне яв­ственно обнаруживается уже при капитализме и без­условно подлежит дальнейшему развитию и полному завершению при социализме. И впереди человечество ждет коммунизм как истинное решение спора между индивидом и родом, как решение загадки мировой истории.

Экономоцентристская в своих основах формационная теория, фиксировавшая моменты повторяемости в истории, длительное время служила основной объ­яснительной парадигмой. И нельзя сказать, что она от начала до конца несостоятельна. Иначе бы на про­тяжении полутора столетий она не пользовалась бы определенным признанием во многих странах, не вхо­дящих в круг “Социалистического мира”. Эта теория ряд фактов вполне удовлетворительно интерпретировала, но, увы, многие другие факты в нее явно не вписывались. Весь феномен “Востока” не находил в ее категориальном составе вразумительного истолко­вания. Да и наша собственная история не послужила бы ее бесспорным подтверждением.

Оказалось, что хотя мир человека и целостен, но в нем, как это ни печально, нет единственной дороги, унифицированных всеобщих правил движения вверх и вверх к осуществлению идеала всеобщего счастья. Мир истории оказался сложнее и противоречивее, а извивы истории, что называется, хитрее и коварнее.

Гегель, например, полагал (а вслед за ним К. Маркс и его последователи), что внедрение и проникновение принципа свободы в мирские отношения являются дли­тельным процессом, который составляет саму исто­рию. Всемирная история, утверждал он, есть прогресс в сознании свободы. Вроде бы подходяще и вдохновляюще. И можно было бы принять этот тезис как фик­сацию главной универсалии истории. Но... Но свобо­да неотделима от зависимости. И рост свободы в одном отношении оборачивается запретом, подавлением, око­вами в другом отношении. Противоречив и коллизионен ход всеобщей истории.

И все же не прекращается поиск всеобщих универ­салий мировой истории. Во времени и пространстве человечество есть целостная система и принцип уни­версализма, есть единственно приемлемый исходный пункт для осмысления истории Рода людей.

Есть давняя диалектическая методологическая идея, которая не раз подтверждала свою продуктивность (от Гегеля до В. И. Ленина и до современных исследова­телей). Ее суть состоит в установке на то, что следует познать целое до определения его составляющих. Сис­темное, надындивидуальное рассмотрение, раскрытие закономерностей системного качества, теоретическое выявление субстанционального образа объекта — все эти моменты необходимо присущи рационалистичес­кой методологии.

Взять мысленно целое, выразив его как категори­альное определение объекта, чтобы потом выйти к анализу тех элементов, которые в совокупности состав­ляют это целое, — это путь специфический для тео­ретического рассмотрения. Помимо этого нельзя по­нять “части”, “элементы”, “аспекты”, “грани”, “стороны” того, что исследуется.

Это издавна понимали проницательные ученые. Еще Э. Тейлор — историк и теоретик культуры XIX в., подходя к сравнительному изучению отдаленных друг от друга культурно-исторических форм, подчеркивал, что характер и нравы человечества обнаруживают од­нообразие и постоянство явлений, заставляющее италь­янцев сказать: “Весь мир есть одна страна”. Он спра­ведливо полагал, что это наглядно и предметно фиксирует черты совпадения и сходства в материаль­ной культуре, способах деятельности, фольклоре — независимо от хронологической и географической от­даленности. Это дает, по его мнению, возможность пос­тавить рядом обитателей озерных жилищ древней Швейцарии о ацтеками, североамериканских оджибве с южноафриканскими зулусами, а английского земле­дельца со сред неафриканским негром. Идея единства человечества — это та идея, к которой постоянно об­ращаются историки и историософы каждого нового поколения.

Само понятие “всемирность” тоже сугубо историч­но. Одно дело понимание “всеобщей истории” у Полибия (около 200 г. до н. э.), иное дело — наши дни. Каждому размышляющему историку приходится стал­киваться с проблемой соотношения “всемирно-исто­рического” и “локально-исторического” (регионально­го, континентального, страноведческого и т. д.). Еще в 1789 г. Шиллер в лекции “Что такое и для каких Целей изучают всемирную историю”, подчеркивал, что ее изучение определяют те цели событий, которые могут быть выявлены лишь во всемирной перспекти­ве и которые в состоянии объяснить современный мир. Еще до него И. Г. Гердер в своем труде “Идеи к философии истории” подчеркнул, что история любого из народов — это и замкнутый круг (“своя история”) и звено во всемирном движении Рода.

Сама категория “всемирность”, как это отметил оте­чественный историк — методолог М. А. Барг, есть выражение познавательного принципа предельности. Она действительно очерчивает предел осмысления мно­жественности фактов в рамках достигнутого на каж­дый данный момент понимания прошлого и судеб всего человечества. Это мощная категория и результатив­ная идея.

Правда, она, эта идея, достаточно ясно прогляды­вается на эмпирическом уровне, легко принимается в исторической интуиции и гораздо более трудно выра­жается в абстрактных моделях. Тем более, что ей про­тивостоит историко-культурный релятивизм, предпри­нимающий усилия по разрыву единого поля мировой истории на обособленные части, плохо сочетающиеся друг с другом. Конечно, различия в историческом бы­тии разных регионов земли существуют. Несомненно, например, что “Европа и Запад” и “Восток” — это существенно отличные друг от друга структуры, несо­впадающие пути развития.

Однако размышлять о них в духе формулы Р. Кип­линга “Запад есть Запад. Восток есть Восток и вместе им не сойтись никогда” вряд ли продуктивно. Дихо­томия “Восток и Запад” не отменяет всечеловеческой целостности, того, что историко-культурные, социо-политические, цивилизационные различия суть оттен­ки, грани глубинных основ монолитной всепланетной цивилизации.

Молодые отечественные историософы сейчас лихо и размашисто пытаются найти такие части, “суперар­хетипы мировой истории”. Так, украинский философ А. М. Еременко (1995 г.) полагает, что таким супер­архетипом, конституирующим целостность всей, во всяком случае европейской и ближневосточной исто­рии, является борьба Востока и Запада. По его мне­нию еще Геродот видел в ней стержень происходя­щих событий. Однако многие нынешние мыслители (например, Л. Н. Гумилев) скептически относятся к подобным идеям.

Нет сомнения в том, что поток выявления “пос­ледних масштабов” и “единых ценностей” будет про­должаться. И эти поиски строятся с позиций полного отказа от “европоцентризма” и установления подлин­ного универсализма. Без истории “отдельных” куль­тур мировой истории быть не может. Нет “Хомо ев-ропикус”, “Хомо арабикус”, нет “Хомо африканус”. Есть повсеместно человек как выражающий мир наш как единый и возможный, весь, целиком и глобаль­но. Нельзя ниспровергать все, что не есть Европа или США, как незрелость, вырождение или инфантиль­ность. Культура ацтеков, равно как и культура Афин, пирамид Египта или Вавилона, Китайской Стены, Бурубудура или Аджанты, — все это моменты единого, но пестрого историко-культурного процесса.

В поисках исторических универсалий многие авто­ры обращаются к “мерцанию многозначных символов”, видя в них выражение общности, повторяемости. В мифологии, в теогониях и космогониях, в мировых религиях и эзотерических прозрениях единство исто­рии обозначается ярче и достойнее, чем в рациона­листически обоснованных моделях исторического про­цесса. Полагают, что объединение “в духе” доступнее пониманию, чем рационалистическое умствование.

В наши дни, может быть, как никогда в прошлом становится видно, что мировая история, универсаль­ная история земного шара действительно была и есть. И в конце XX века это ощутимо с предельной яс­ностью. Видно и то, что только сейчас она действи­тельно стала “земшарной”. Как сказал К. Ясперс: мы только начинаем, мы идем сейчас ко второму “осево­му времени”, находимся в историческом беге на ста­дии обретения “второго дыхания”. Так обстоит дело с видением человека в историческом знании.

Если для историков правомерно представление о человечестве как единстве с самых истоков (на основе сущностных связей), то для экономического сознания “всемирность” человечества как хозяйствующего субъекта есть явление не изначальное, а складывающееся поэтапно в ходе развития.

Экономисты имеют дело с хозяйственными едини­цами, производящими, вступающими в отношения об­мена и распределения, осуществляющими потребле­ние. Такие единицы дискретны. Это отдельные производства, их объединения, сообщества и т. п. Для того, чтобы производители, их сообщества, вышли за рамки стран и континентов и стали по отношению друг к другу выступать как органы целого, понадо­бился длительный путь хозяйственно-экономической истории.

Экономическая всемирность возникла вместе с ка­питализмом, создана им. Мировое хозяйство, всемир­ное хозяйство как единство — это продукт и резуль­тат утверждения капиталистических отношений и их распространения на все континенты. Никто и никог­да не возражает против тезиса К. Маркса о великом цивилизующем действии капитала, создания им та­кой общественной ступени, по сравнению с которой прежние выступают всего лишь как локальное разви­тие человечества.

Товарно-денежные отношения обеспечили “вселен­скую” связь вещей и людей, покрывающую всю пла­нету и интегрирующую ее острова и континенты, ре­гионы и анклавы в одно поле. Снятие, преодоление мелких, локальных способов хозяйственно-производ­ственной деятельности, ломка национальных перегоро­док — все это проложило путь к функционированию мирового рынка, предметной основе экономического единства человечества.

В наши дни глобализация хозяйственной жизни ста­ла наглядной. Сейчас уже фиксируются общие пока­затели мира, взятого как экономическое целое. Еще в б0-е годы Джон Бернал отметил, что одно из разли­чий между современным экономическим положением и прежним состоит в том, что ныне мы в состоянии определять потребности, производственные возможнос­ти и результаты всего мира в целом. И если эти слова были верны тридцать пять лет назад, когда они были написаны, то тем более справедлив такой вывод сей­час. Что же собой представляет современное всемир­ное хозяйство, как строится его теоретическая модель?

Еще недавно такая модель исходила из того, что в мире существуют две различные социально-экономи­ческие системы, находящиеся в отношениях конку­рентного соперничества по всем социальным парамет­рам, в том числе и хозяйственно-экономическому.

Соответственно этому рисовался хозяйственный пор­трет планеты. Сейчас ситуация изменилась. Крах со­циалистического проекта в СССР и европейских стра­нах “социалистического содружества” и упростил, и усложнил положение. Тем не менее нелишне заметить, что социалистический сектор мирового хозяйства пол­ностью не исчез,

Китайская Народная Республика, Северная Корея, Куба по-прежнему ориентируются на ведение эконо­мической жизни сообразно социалистическим целям с использованием соответствующих им средств. Прав­да, и они корректируют свой хозяйственный механизм, расширяя диапазон рыночных факторов. В целом же мирохозяйственные отношения сейчас стали более яв­ными. По сути дела хозяйственная автаркия — это вещь почти невозможная, имеющиеся исключения лишь подтверждают общее правило,

Тенденции к взаимопроникновению экономических потоков порождаются общественным характером со­временной технологической революции, сеткой ком­муникаций, покрывающих планету, информационной Шапкой всеохватывающего характера, массовизацией и стандартизацией производства и быта и т. д.

Для человечества как мирохозяйственной системы Характерно международное разделение труда, произ­водственная и коммерческая кооперация, глобальная оценка и использование ресурсов, взаимопроникнове­ние национальных экономик. В мире нарастает ин­тернационализация производства, определенная уни­фикация технологии, возникает всемирная финансовая инфраструктура, ширится межконтинентальная тран­спортная сеть (воздушная, водная, рельсовая, шоссей­ная), проводная, радиотелевизионная сеть, опирающа­яся на возможности искусственных спутников — все это связывает воедино любые, самые захолустные угол­ки планеты.

Идет унификация статистических оценок, обмен хо­зяйственной информацией и кадрами. Мощные миг­рационные волны породили типичную для ряда стран фигуру “гаст-арбайтера”, иностранного рабочего — вре­менного, сезонного, а иной раз и образующего устой­чивые анклавы.

Возник феномен мировых цен, на основе которых осуществляется обмен товарами. Разделение и специ­ализация труда дают возможность дополнить произ­водство отдельных стран и целых континентов до фор­мирующихся общемировых стандартов. Совокупная хозяйственная деятельность человека породила гло­бальные проблемы (о которых подробно пойдет речь в дальнейшем изложении). Все сказанное характеризу­ет, так сказать, концептуальную, идеальную модель мирового хозяйства. Но давно известно отличие иде­альных моделей от грешной действительности.

Экономика мира — это не картина идиллии и бла­женства, всеобщего удовлетворения и благостной эй­фории. Напротив, тенденция к хозяйственному еди­нению и глобальной интеграции связана с мощным сопротивлением. Противоречия и коллизии рыночно­го хозяйства порой жестоки и суровы. И сопротивля­ются глобализации тоже отнюдь не только дремучие перестраховщики, боящиеся крутых перемен, каки­ми бы они ни были. Нет, недоверчиво относятся к слиянию национальных хозяйств в неразличимое пла­нетарное поле те страны и народы, которые чувству­ют себя аутсайдерами, лишними на жизненном пире.

Самодовольное, сверхсытое, пресыщенное богатст­во с одной стороны, и мерзкая, унизительная, голод­ная нищета — присутствуют на планете, соотносятся друг с другом. Возникло то, что метко кем-то было названо — единство несовместимого. Стоит поставить рядом Швецию и Бангладеш, Канаду и Нигерию, Но­вую Зеландию и Сомали, чтобы воочию увидеть “узлы несовместимости”. Шкала вопиющих различий в обес­печенности, образе жизни непомерно велика.

И тем не менее “полюса различий” мощно стягива­ются друг к другу всем потенциалом мирохозяйствен­ной ситуации. Уже выросли те экономические обсто­ятельства, которые единят локальные хозяйственные субъекты.

Один из составных рычагов “планетизации” эконо­мики — это те структуры, которые именуют ТНК (транснациональные корпорации). Их воздействие на хозяйственную жизнь двойственно. Там, где они по­являются, вкладываются масштабные инвестиции, внедряются самые новейшие технологии и наивысший на данном этапе управленческий опыт, используются свежие теоретические разработки.

Наряду с этим ТНК отнюдь не случайно подчас на­зывают конквистадорами XX века. Имея огромные фи­нансовые и организационные возможности, они ста­вят под контроль экономику (да и политику) многих государств, полагающих себя суверенными. К началу 90-х годов XX века в мире действовало свыше 10 ты­сяч сверхкрупных транснациональных корпораций. Их имена звучны и нарицательны. “Дженерал-Моторс” (США), “Тойота” (Япония), “Бритиш Петролиум” (Ве­ликобритания), “Сименс” (ФРГ), “Нестле” (Швейца­рия), “Рено” (Франция), “Фиат” (Италия) и другие известны всепланетно. По данным ООН, ТНК в разви­вающихся странах имеют более 27 тысяч филиалов. Почти половина из них принадлежит США, четверть — Великобритании.

О размахе их деятельности можно судить хотя бы на примере швейцарской пищевой корпорации “Нестле”, которая имеет филиалы в 65 странах на всех континентах. Или, например, англо-голландская ком­пания “Ройял-детч-шелл”, которая контролирует зна­чительную часть всей мировой торговли нефтью и нефтепродуктами. О экономическом статусе ТНК можно судить по выразительной формуле Эрла Батца, быв­шего не так давно министром сельского хозяйства США. Он говорил, что в современном мире есть толь­ко два подлинных вида власти — власть нефти и власть продовольствия. Причем власть продовольствия еще более могущественная, чем власть нефти.

Конечно, мировая экономика пестра, неравновес­на, расчленена несимметрично, ее секторы нарезаны историей непропорционально. Но они существуют. Есть орбиты планетарной экономики, и по ним обращают­ся глобально люди, товары, деньги, технические ново­введения, хозяйственные авантюристы и расчетливые предприниматели. Да, в этой контрастной экономике есть полоса нищеты и богатства. В ней есть и центры экономических сил и притяжения. Их сейчас по край­ней мере три: США, Европа и Тихоокеанский регион, и прежде всего Япония.

Увы, наше Отечество в хозяйственном отношении сейчас что называется “выпало в осадок”. Мы еще не страна-побирушка, но уже не могучая держава. В ми­ровой экономике наш голос пока что становится сла­бее и слабее.

Свой угол зрения на человечество есть у социоло­гов. Социология изучает людей. Но людей, вступаю­щих друг с другом в те отношения, которые имену­ются общественными, людей, объединенных в группы разной размерности, уровня и модальности. Социоло­гический взгляд на общество — это как бы воззрение “изнутри”, со стороны его структуры, действий соци­альных субъектов. Социолога интересуют малые контактные общности, разного рода объединения, базовые социальные единицы, такие как трибальные группы (племя, род, этнос и т. д.) или такие как - страны — государства. В сложной и многоцветной иерархии групп вертикальным стержнем выступает все человечество как группа предельной общности.

Огюст Конт, один из основоположников социоло­гии, еще в прошлом веке представил ее как науку о человечестве. Такое толкование он дал в своем “Кур­се позитивной философии”, особенно в завершающем IV томе. Как отмечал впоследствии Н. Бердяев, Конт веру в Бога заменил верой в высшее существо — че­ловечество. Оно полагается им как Великое Сущест­во, сакрализуется. Предстает как предмет поклоне­ния. Любопытно, что Конт придает ему женственные черты, сближает с Культом Мадонны, даже строит ему алтарь в своей комнате.

Человечество, по Конту, есть существо нераздель­ное, сверхличное — лицо — идея. Оно становится аб­солютным через всеобщий прогресс, неотвратимое вос­хождение разума, представляется как история единого народа. Конт, делая шаг от философии к религии, назначает сам себя жрецом этого нового верования — религии человечества. Вся теоретико-философская эво­люция воззрений Конта служит объяснению и оправ­данию тезиса о единстве человечества. Как отмечал Раймон Арон в своей работе “Этапы развития социо­логической мысли”, Огюст Конт был социологом един­ства человечества, а ведь один из возможных, если не необходимых результатов этой социологии единства человечества — именно религия единства человечест­ва.

Какова же ситуация сегодня у социологов?

Как отмечает отечественный исследователь Г. П. Предвечный (1992) — глобальная социология еще весьма мало разработана, и человечеством как груп­пировкой ученые занимались до безобразия мало. По его мнению, человечество в социологическом видении — это так называемая “квалификационная группа”, то есть в какой-то мере условная, статистическая и она лишь движется по направлению к реальному ин­тегрированию. Ему, в плане социологии, еще пред­стоит быть подлинно единым. Во всяком случае это Можно полагать как реальную возможность.

Человечество — это глобальная, а не парциальная группа. В ней присутствует не механическая, а орга­ническая солидарность, она не орда, не клан, не толпа, а сложнейшее системное целое. По терминологии Питирима Сорокина оно выступает как кумулятив­ная группа предельной сложности, социальный агре­гат, выраженный некоторым идеальным понятием. Социолог изучает человечество не как одного Паскалевского Человека, а всматривается в его структуру, образующие его группы, взятые в их взаимодействии, в личностном общении. В этом основная специфичес­кая черта социологического направления при сопри­косновении с таким познавательным объектом, как весь род людей, причем взятый не столько в его исто­рии, сколько в его синхронном образе.

Среди историков, социологов, тяготеющих к гло­бальному охвату, можно назвать теорию “мировой сис­темы”, вышедшую из-под пера американца И. Валерстайна. Его позиция состоит в утверждении идеи о мировом единстве, стягиваемом свободными связями рыночного типа, объединении центра и периферии, взаимозависимых друг от друга.

А вообще говоря, глобальный обзор для социоло­гии не характерен. Социологи — люди деталей, их задача — “квантификация” социального целого, вы­деление, определение социальных параметров общес­твенного процесса, замер показателей и ранжирова­ние полученных данных соответственно той или иной избранной шкале оценок.

Одно из специфических определений человека за­дано демографической наукой, представляющей его как “народонаселение”. Под народонаселением в де­мографии понимается непрерывно воспроизводящая­ся совокупность людей, рассматривающихся прежде всего с точки зрения возобновляющихся человечес­ких поколений. Демографию интересует “приход” и “уход” людей, естественное воспроизведение их жиз­ни, численность, соотношение рождаемости и смер­тности, половозрастная и семейная структура конкрет­ных социальных субъектов.

Рассмотрение этой совокупности может идти на мно­гих уровнях, от мелкого населенного пункта, города, страны, до масштабов планеты. Народонаселение мира и есть демографическое определение человечества. Вряд ли надо скрупулезно доказывать самоочевидную истину, что от количества людей, одновременно жи­вущих на планете, во многом зависят характер их соб­ственной жизни, особенности материального производ­ства и сферы духовности, отношения с природой и т. д.

Реальное человечество — это динамичное состоя­ние, постоянно самообновляющееся, самовоспроизво­дящееся. “Род приходит — род уходит” — в этом биб­лейском выражении метко схвачен постоянный непреходящий процесс смены уходящих новыми по­колениями, предшествующих последующими. Превы­шение рождаемости над смертностью и создает то, что называют естественным возрастанием количества на­родонаселения .

Сколько людей жило на земле от завершения ан­тропогенеза до наших дней? Понятно, что сколько-нибудь точный ответ на этот вопрос дать трудно. Кро­маньонцы переписей населения не проводили. Да и вообще статистика населения насчитывает едва ли пол­тора столетия. Однако, используя методы косвенных свидетельств, историческое моделирование, многие де­мографы приходят к выводу, что через историю чело­веческую прошло что-то от 70 до 100 миллиардов ин­дивидов.

Именно эта впечатляющая цифра приводится зна­менитым историком Фернаном Броделем. Цифра дей­ствительно фантастическая. И как в шутку говорят, “где поместятся вся эти миллиарды персонажей в день страшного суда?” И эти миллиарды людей прожили свою жизнь до нас, трудились, надеялись, любили, Радовались и печалились. Они ушли. Но они и оста­лись, оставив нам в наследие огромный мир матери­альной и духовной культуры. Они — ушедшие — то человечество, на плечах которого стоит нынешнее поколение 90-х годов XX века. Как однажды образно было сказано: каждому поколению бьет под ноги океан всемирной истории.

Демографическая обстановка на планете уже за ис­торический период существенно менялась. Назовем лишь три цифры.

Так, накануне возникновения земледелия (около 10 и тысяч лет назад) на всей планете жило людей меньше в два раза, чем сейчас живет в одной Москве — около 5 млн. (а Москва перевалила за 9 млн. жителей).

За пять тысяч лет до нашей эры на Земле жило где-то около 30 млн. человек. Это столько, сколько живет сейчас в пределах Украины.

К началу нашей эры народонаселение мира состав­ляло 250 млн. человек, то есть столько, сколько сей­час живет в СНГ (на территории бывшего Советского Союза). Сейчас на земле одних американцев в два раза больше, чем людей во времена Юлия Цезаря на всей планете. Ныне, перевалив за 5 миллиардов и прибли­жаясь к б миллиардам, человечество вовлекает свою планету в какой-то чудовищный эксперимент, не бу­дучи в состоянии как-то контролировать его результаты.

Нынешние темпы роста отнюдь не всегда были при­сущи человечеству. Если сейчас ежегодный прирост населения мира равен примерно двум процентам, то в эпоху палеолита численность населения на два про­цента возрастала лишь за тысячелетия, то есть в ты­сячу раз медленнее, чем сейчас. Изменчивость состоя­ния рождаемости и смертности, характеризующая тип воспроизводства населения, зависит от сложного ком­плекса обстоятельств, само это соотношение неравно­мерно в конкретных странах и в разные эпохи.

Отечественный демограф В. И. Козлов (1969 г.) вы­сказывает такие соображения: если распространить со­временные темпы естественного прироста населения мира (при которых оно может удваиваться каждые 35 лет) в прошлое, то окажется, что человечество могло произойти от одной пары людей — Адама и Евы, поя­вившихся лишь около тысячи лет назад, а все предшествующие тысячелетия история земли была безлюд­ной.

Напомним, кстати, что даже по ветхозаветному сче­ту 1995 год от Рождества Христова является 4693 го­дом от сотворения мира, в иной версии — 5576 го­дом!! Если предполагать, что такие темпы сохранятся в будущем, то уже к 2406 году человечество плечом к плечу заполнило бы всю поверхность суши. Эти сооб­ражения показывают абсурдность чисто арифметичес­кой экстраполяции нынешней ситуации как в про­шлое, так и в будущее.

Закономерности, определяющие рост мирового на­родонаселения, показатели рождаемости и смертнос­ти, его половозрастную структуру, состояние брачности, весь его демографический облик носят сугубо конкретно-исторический характер. Они различны в те или иные эпохи, связаны с цивилизационными осо­бенностями, зависят от состояния общественного про­изводства, от традиций и нравов.

В наши дни человечество переживает вторую де­мографическую революцию, прямой переход от одно­го типа воспроизводства к другому. Это своего рода поворот, охватывающий продолжение рода, производ­ство самого человека. Первая подобная революция про­изошла в эпоху неолита. Она была связана с новыми формами хозяйственной деятельности. Поворот от со­бирательства, охоты и рыболовства к земледелию и скотоводству повлек за собой резкое снижение смер­тности, становление нового воспроизводственного ме­ханизма. Тысячелетия и тысячелетия этот механизм в основе своей не менялся.

С XVII века берет свое начало новая демографичес­кая революция, длящаяся и развивающаяся и поны­не. Она тесно связана с промышленной революцией, проложившей путь к машинному производству и ка­питалистическим отношениям.

Преодоление традиционного уровня смертности, по­вышение экономической ценности человека (работника), известное, а в конце столетия резкое снижение рождаемости — эти моменты (как и ряд других) вы­ступают как слагаемые второй демографической рево­люции.

Демографические процессы, вплетаясь в общую со­вокупность общественных факторов, оказывают сущес­твенное воздействие на историю планеты. К середине нашего столетия выявилась ситуация “демографичес­кого взрыва” (о чем речь пойдет в третьей главе кни­ги). Так или иначе, но демографический портрет че­ловечества не может быть обойден при размышлениях о судьбах людей земли.

Не остается в стороне от проблемы рода и правовая теория. Как известно, любая правовая система имеет конкретно-историческую природу. В марксистской тра­диции право трактовалось как возведение в закон воли определенного класса, содержание которой в конеч­ном счете диктуется экономическими интересами. Есть и другие подходы к этой проблеме, дающие другие основания для ответа на вопрос: могут ли иметь мес­то правовые установления, относящиеся ко всем лю­дям земли, к любым экономическим и политическим системам?

Может быть, стоит рассмотреть этот вопрос на при­мере судьбы той системы, относящихся ко всем лю­дям правовых деклараций, которые принято называть “правами человека”, всякого человека, всех людей зем­ли.

Итак, отметим, что в духовной жизни современно­го мира, в противоборстве и взаимообогащении идей, которые характеризуют общественную мысль -конца XX столетия, одно из центральных мест занимает та целостная система юридически сформулированных те­зисов, которую называют “права человека”.

По своему концептуальному содержанию права че­ловека являются предметом рассмотрения прежде всего политико-юридических представлений, анализируют­ся через призму правовых категорий. Вместе с тем было бы неверным жестко замыкать эту проблему в кодификационные формализованные структуры международных пактов и внутригосударственных законо­дательных установлении.

Всякое право, несомненно, есть не только и не столь­ко основа деятельности, сколько итог, результат, фик­сация реальных социально-экономических процессов, политической ситуации, традиций и тенденций духов­ной жизни.

Право декларирует и закрепляет в качестве норм то, что вызвано противоречиями самой действитель­ности, потребностями и интересами социальных сил, прежде всего тех, которые стоят у власти.

То, что выражено в праве, не может быть лишь констатацией наличных обстоятельств. Содержание правовых норм необходимо требует идеологического оправдания, теоретического обоснования. Без этого нормы права останутся звонкой декларацией, пустым прокламированием. И даже в том случае, когда право подкреплено мощью государственной власти, аппара­том принуждения, прямым насилием, без должной под­держки мысли и духа оно рискует остаться бесплод­ным.

Для эффективного воздействия на социальную жизнь право должно быть представлено для массово­го сознания как должное и обоснованное, соответству­ющее идее правды человеческих отношений. И если оно по сути таким не является, враждебно интересам людей, тем не менее внешне оно обязательно должно быть привлекающим, вызывающим доверие и уваже­ние.

Именно поэтому в системе юридического знания воз­никают теоретические дисциплины, исследующие ос­нования правовых систем: теория, социология, энци­клопедия права, наконец, философия права — все это существенные предпосылки развития собственно тео­ретического поиска и законотворческой деятельнос­ти.

В полной мере это относится не только к нацио­нально-государственным правовым нормам, но и к Международному праву, и политико-юридическим пактам, признаваемым общественным мнением всего че­ловечества.

Не случайно поэтому Организация Объединенных Наций, другие международные ассоциации сейчас уде­ляют немало внимания анализу сущностных характе­ристик тех человеческих прав, которые сегодня при­знаются высшими ценностями, могущими стать подлинными регуляторами для всего мирового сооб­щества людей.

В 1986 г. ЮНЕСКО издало работу “Философские основы прав человека”, в которой сами эти права пред­ставлены как базисные характеристики человеческой экзистенции, своего рода высшие идеальные конструк­ции.

Подчеркивая глобальный, всеобщий характер “прав человека”, присущий всем региональным, этническим, социоструктурным и иным единицам рода людей, от­метим, что эти ценности не находятся в отношении конфронтации с ценностями национальными, местны­ми, самобытными. Поэтому любое их противопостав­ление несостоятельно. Подлинная любовь к своей От­чизне, Родине, земле отцов, наследию собственной истории не противоречит приверженности к движе­нию мировой истории, развитию всего человечества. Патриотизм русских людей никогда не пятнал себя узким изоляционизмом, не воздвигал барьеров на пути взаимодействия с другими составляющими всемирно исторического процесса. Это обстоятельство надо осо­бо оттенить, ибо сегодня подчас встречаются попытки отсечь патриотизм от “глобализма”.

Думается, что высказывания ряда авторов по пово­ду общечеловеческих ценностей, как явной акции “ми­ровой закулисы”, не имеет каких-либо достаточных оснований.

Идеальная конструкция, представленная как сис­тема прав человека, имеет давние корни. В ее основе лежат отобранные историей гуманистические ценнос­ти, восходящие к античности, эпохе Возрождения, со­единяющие в себе формулы философов, тезисы вольнодумцев всех разновидностей, постулаты религий раз­личных конфессиальных окрасок.

Первые юридические закрепления прав человека нашли в документах 200-летней давности, рожденных американской и французской революциями конца XVIII века.

Во второй половине нашего века был принят ряд важнейших международных документов, явившихся продуктом найденного идейно-теоретического согласия разных мировых социальных сил. Основные из них:

Всеобщая декларация прав человека (10 декабря 1948 г.). Международный пакт об экономических, со­циальных и политических правах (19 декабря 1966 г.) и примыкающие к ним конвенции.

Важнейшим вкладом в проблему прав человека ста­ли гуманитарные разделы Хельсинкского Заключи­тельного акта (1 августа 1978 г.). Делийская декла­рация (27 ноября 1986 г.) и, наконец, те разделы итогового документа Венской встречи, которые каса­ются человеческого измерения, совещания по безопас­ности и сотрудничеству в Европе (15 января 1989 г.).

Понятно, что достигнутое согласие в формулиров­ке и трактовке основополагающих документов по пра­вам человека не исключает серьезных различий в их осмыслении западной и восточной мыслью, противо­положности их рассмотрения в рамках наших отечес­твенных ценностей и истолковании идеологами запад­ного общества.

Сегодня, когда осознана наша взаимозависимость как взаимодействующих частей единой человеческой цивилизации, стоит сделать акцент на тех историчес­ких содержаниях, которыми обладают подходы, от­личающиеся друг от друга.

В 1989 г. президент Римского клуба А. Кинг и его генеральный секретарь Б. Шнейдер выдвинули идею о том, что пришла пора задуматься над “Декларацией прав человечества”. Именно — человечества, а не индивида.

Такая позиция побуждает к выходу за рамки политико-юридических представлений, более широкого ее осмысления, введения рассматриваемой проблемы в контекст философских идей.

Для философии проблема осмысления прав челове­ка предстает как необходимость теоретического выде­ления и ранжирования некоторой совокупности выс­ших ценностей, идеальных конструкций, лежащих в основе смыслообразуюшего слоя человеческого бытия. По сути дела эта задача формулировки коренных фун­даментальных понятий, декларирующих, говоря сло­вами И. Канта, каким надо быть, чтобы быть челове­ком. Об этом подробнее пойдет речь в IV главе.

Решение этих задач дает возможность теоретичес­кого обоснования тех концептов, которые выступают как политико-юридические каноны, признанные все­мирным обществом.

История мысли содержит в себе достаточно бога­тый материал для нахождения ценностей, которые ныне предстают перед нами как вечно живые призы­вы к поддержанию величия человеческого духа. Со­здание современного лексикона человеческих прав не­возможно без опоры на многовековую традицию. Несомненно, что в Ведах и Упанишадах, в буддийс­кой этике и Нагорной проповеди, в логических вы­кладках Аристотеля и размышлениях Николая Ку-занского, как и других мыслителей прошлого, содержалось немало положений, послуживших поч­вой для оформления в XVII — XVIII столетиях кон­цепции прав человека.

Одной из наиболее мощных опор в становлении сис­темы прав человека явилась концепция естественного права, истоки которой уходят во времена античности. Начало ее относят к творениям Софокла, выдвинув­шего представление о “извечном праве”, законе бо­гов, противополагавшемся “рукотворному” праву, про­возглашаемому государством. Для общественного правового истолкования проблемы прав человека, на­чиная от Цицерона и Лактанция, характерно утвер­ждение их извечности, универсальности, выраженности в них исконной “природности”, неотъемлемости от основ человеческой сущности.

Абстрактная идея “общего блага”, трактуемого вне времени и пространства, в отрыве от конкретно-исто­рических обстоятельств, представляется подчас как ос­нова основ прав человека. Надо сказать, что отмечая внеисторичность концепции естественного права, мы вместе с тем должны признать наличие в ней и пози­тивных моментов.

Концепция естественного права в наши дни доста­точно широко распространена в теоретическом мышле­нии. Она выступает как реакция на духовное подавле­ние тоталитарных диктатур, сохраняет заслуживающие внимания традиции либеральной и клерикальной мыс­ли.

Конечно, неверно было бы истолковывать права че­ловека как некоторые постулаты, абсолютные в своей неподвижности. С рационалистических позиций они есть результат социально-исторического развития. Тот результат, который несет в себе процессуальные ха­рактеристики противоречивой взаимосвязи преходя­щего и непреходящего. Те права человека, которые взяты сейчас на вооружение мировым сообществом, аккумулируют в себе опыт человеческой истории, цен­ности, проверенные многими столетиями.

Во Всеобщей декларации прав человека, принятой Генеральной Ассамблеей ООН 10 декабря 1948 года, имеется 29 содержательных статей. В них провозгла­шаются основные права всех живущих на планете как тот императив, к соблюдению которого призываются все народы и государства, все органы и организации, все сообщества и группы — все люди Земли.

Образ человечества присутствует во многих актах международного права, он выявляется во всех тех слу­чаях, которые так или иначе касались общечелове­ческих интересов.

Может быть, наиболее наглядно это обнаруживается в становлении современного космического права. Уже в одном из первых документов, конституирующих его, в резолюции Генеральной Ассамблеи ООН (1961 г.) так же, как и в Декларации соответствую­щих правовых принципов (1963 г.), отмечалось, что использование космического пространства должно осу­ществляться на благо и в интересах всего человечест­ва. В этих документах был подтвержден принцип, в соответствии с которым космическое пространство и небесные тела не подлежат национальному присвое­нию. Эти правовые идеи впоследствии обогащались и развивались во многих документах. Характерно, что в соглашении о помощи космонавтам, терпящим бед­ствие, они расцениваются как “посланцы человечест­ва в космосе”.

Надо сказать, что в интересах всего человечества принят ряд международных документов о сохранении биологических ресурсов Мирового океана, о разумном сочетании принципов свободы открытого моря с меж­дународно-правовым ограничением рыболовства и су­доходства. Принимается ряд актов по арктическим и антарктическим проблемам, по проблемам экономи­ческой безопасности и т. д. Понятие “человечество” вошло в юридическую практику, состоялось как пра­вовая категория.

Много места “всечеловеческие” вопросы занимаю в культурологических изысканиях, в частности в этнологии. Для выявления образа человечества в теории культуры и культур-философии обозначим ту концептуальную схему, по которой входит идея человечества в философию родовой культуры. Именно родовой постольку, поскольку основная масса культурологических изысканий ставит в центр внимании личность, индивида, отдельного человека. Нет такого человека, как бы он ни был темен, необразован, нрав­ственно беден, который бы был вне культуры. Инди­вид вне культуры — это уже не индивид, а объект, единица зоологического мира. Разумеется, обладание культурой у индивидов различно. Есть люди — свето­чи и творцы культурного богатства, а есть люди, вы­падающие из культурных норм, лишенные в своей жизни нравственности и высокой культуры. Что же она такое — культура?

Первое, что следует зафиксировать при рассмотре­нии понятия “культура” в том ее виде, в котором оно закреплено сегодня в сознании, это многозначность, размытость очертаний, использование и применение в различных отношениях. Не так уж много понятий, которые были бы столь неопределенны, доступны ис­пользованию в самых разных (иной раз противореча­щих друг другу) смыслах, чем то, которое нами рас­сматривается.

Все исследователи культуры с трогательным еди­нодушием констатируют это обстоятельство.

Еще в 60-е годы нашего века А. Кребер и К. Клакхон, анализируя только лишь американскую культу­рологию, приводили цифру — свыше 200 дефиниций (определений). Сейчас, в 90-е годы, эти подсчеты без­надежно устарели и повысившийся теоретический ин­терес к исследованию культуры повлек за собой лави­нообразный рост позиции по ее обозначению. Что ни автор, то собственное понимание культуры. Действи­тельно, “что ни город, то свой норов”.

Такое семантическое (языковое) и содержательно-теоретическое многообразие определений свидетель­ствует о полифункциональной емкости, многообразии мира культуры и выражающего его понятия. Само понятие о культуре подчас попадает в разряд тех, о Которых как-то едко было сказано, что их можно при­менять по той методе, к которой прибегают туземцы одного из тропических островов, передвигаясь по зы­бучим пескам. А ходят они там по правилу — ходить легко и быстро, чуть касаясь, не останавливаясь, ина­че начнешь тонуть в пучине.

И действительно, ряд общепринятых понятий, пока они используются, так сказать походя, выполняют свое функциональное назначение, в общем контексте раз­мышлений и не вызывают сомнений в их собственном содержании. Но стоит остановиться, задуматься, вгля­деться в них и к глубокому огорчению убеждаешься в том, насколько они размыты в своих очертаниях. И при попытке их анализа начинаешь погружаться в логическую пучину, в полном смысле слова — “зыбнуть” в расходящихся во все стороны связях и отно­шениях.

Стоит сказать, что в философии эта ситуация ско­рее правило, чем исключение. Философия не аксио­матична, и твердый грунт под ногами в ней не легко найти. Недаром мудрые люди говорили, что филосо­фия — это такая вещь, которой собаку из конуры не выманишь, и что когда читаешь философское сочине­ние, впечатление такое, что все время что-то жуешь, а глотать нечего. Это так, ибо философия — это крае­вое знание, оно устремлено к фундаментальным осно­ваниям бытия, самообращению (рефлектировано) к глубинам самосознания. И поэтому в ней арифмети­чески простенькими или коммерчески весомыми пред­ставлениями обойтись невозможно.

Но ведь надо. Надо. Надо понимать жизнь, видеть, куда влечет нас поток событий. Надо объяснять себе и другим наш мир, человеческий мир, всечеловечес­кую культуру. И поэтому, как ни сложно это заня­тие, все же приступим к анализу как понятия куль­туры, так и того, что оно выражает, углубимся в осмысление сути культуры.

Прежде всего фиксируем, что существуют два ра­курса рассмотрения этой проблемы: светский и рели­гиозный. В рамках богословской трактовки сам тер­мин “культура” восходит к “культу”, вере, традициям, высокому смыслу бытия, заданному Вседержителем. Известный современный религиозный мыслитель про­тоиерей А. Мень утверждал, что вера в высший смысл Вселенной сегодня, как в древности, является стерж­нем, который придает внутреннее единство любой культуре.

Адепты религии, ее ревностные защитники утвер­ждают, что те, кто забывает это, вообще не имеют права полагаться как культурные люди. Нет сомне­ния в том, что “культ” (по-латински — уход, почитание) отнюдь не случайно фонетически и содержатель­но соотносится с термином “культура”. История не фиксировала ни одного общества, в котором бы на­чисто отсутствовали в той или иной форме религиоз­ные воззрения. Появлявшиеся в печати утверждения о безрелигиозных сообществах не нашли фактическо­го подтверждения.

В культе как совокупности субъектов, предметов, способов религиозной деятельности всегда присутство­вал момент сакральности (священности), поклонения Божеству или Божествам. Вряд ли стоит сомневаться в том, что религиозная деятельность, религиозный опыт (включая культовые процедуры) — это одна из фундаментальных характеристик, знаменующих вы­ход предков человека из естественного состояния, воз­никновения собственного человеческого бытия. Поэ­тому вполне правомерно концептуальное сближение понятия “культ” и “культура”.

Однако история знала и знает не только религиоз­ное, но и светское отношение к действительности. И в мире немало атеистов или просто безверных людей. Отдавая должное религиозной культуре и ее огромно­му воздействию на судьбы человеческого рода, вместе с тем не стоит закрывать глаза на могучий ток свобо­домыслия, проникающий все историческое бытие лю­дей. Отношение к Абсолюту, Демиургу, Божеству, как считают богословы всех конфессий, это результат от­кровения, дело сугубо личное, в хорошем смысле ин­тимное, сокровенное. Религиозный опыт субъективен, он исходит из глубины личности.

Отвергая плоский и однолинейный атеизм, дадим все же право каждому персонально решать вопрос о своем месте в мироздании и отношении к так или иначе трактуемой надличной реальности или сверх­реальности. Пожалуй, стоит согласиться с теми мыс­лителями, которые сближают “Святыню”, “Божество” с представлением о тайне, об абсолютном, Непостижимом. Примем как данность, что есть рели-гиозная культура и светская — это та, которая строится вне и помимо “культа”, на основах рационалис­тического размышления, с опорой на продуктивные находки науки. И наше дальнейшее изложение ведет­ся в ключе рационалистического миропонимания. Фи­лософия вообще и даже религиозная философия от­лична от богословия, от теологии- Как полагали многие религиозно ориентированные философы, богословие выступает как истолкование положительного откро­вения, открытие доступного человеку смысла Слова Божия, постижение Логоса, вчитывание в строки Пи­сания. А философия даже с их позиции есть постиже­ние в мыслях (т. е. рационально) вечного и непрехо­дящего в бренных и ограниченных временем моментах действительности.

В современном мире обществоведческого и гумани­тарного знания понятие культуры стоит в ряду фун­даментальных. Оно полагается столь же важным для анализа человеческой жизни, как понятие “гравита­ция” для физики или “эволюция” для биологии. У разных авторов в условиях плюралистической многоголосицы мелькают и разные определения. Они пест­ры и многолики. В них, однако, содержатся и некото­рые общие черты, выделяется сущностный стержень, вокруг которого группируются индивидуализирующие характеристики, выражающие мнения и предпочте­ния авторов. Так, например, Нейл Смелзер, один из выдающихся американских социологов и культуроло­гов последних десятилетий, в своем учебнике по об­щей социологии полагает, что современное определе­ние культуры символизирует убеждения, ценности и выразительные средства, которые являются общими для какой-то группы, они служат для упорядочения опыта и регулирования поведения членов этой груп­пы. Основными элементами культуры выступают по­нятия (концепты), содержащиеся в языке, отношения и взаимосвязи, ценности, сообразно которым люди характеризуют собственные цели и правила, опреде­ляющие, что и как можно делать и что нельзя. Та­ким образом, культура у него понимается как некоторая совокупность ценностей, норм, стандартов пове­дения. Она как бы регулятор поступков людей и их отношения друг к другу, к обществу и природе.

Примерно в таком же духе подходит к культуре современный английский социолог Энтони Гидденс, полагающий, что культура содержит ценности, создан­ные отдельными группами, нормы, которым они сле­дуют в жизни, и материальные вещи, которые произ­водят люди. В качестве ценностей выступают абстрактные идеалы, в то время как нормы, отражая дозволенное и недозволенное, являются определенны­ми принципами или правилами, которые люди долж­ны выполнять в течение своей жизни.

В нашей отечественной литературе представлен широкий спектр подходов к культуре и, следователь­но, ее определений. Нельзя не сказать, что отечес­твенные культурологи последних десятилетий твори­ли в относительно благоприятной ситуации. Они не были связаны жесткими дефинициями, вышедшими из-под пера классиков марксизма. Дело в том, что на­пример, у К. Маркса и Ф. Энгельса термин “культу­ра” встречается отнюдь не часто. Они чаще говорили об “образованности”, “просвещении”. В. И. Ленин же много говорил о культуре и культурной политике. Несомненно, что основоположники марксизма исхо­дили из собственной позиции по проблеме культуры, однако в систематическом виде она не была высказа­на, ими не оставлено ни развернутого, ни лапидарно­го определения того, что есть культура. Отсутствие такого определения (наподобие марксова определения товара или ленинского определения класса) развяза­ло руки теоретикам для самостоятельного поиска. На­чиная с 60-х годов, да и по сегодня, не прекращаются оживленные дебаты вокруг самой дефиниции культу­ры, ее логической структуры, сущности и формы про­явления.

Эти дискуссии, многие капитальные исследования отечественных авторов позволили достигнуть некото­рой определенности по кардинальным вопросам. Очень много дало в сфере осмысления культуры возвраще­ние в актуальную жизнь и прочтение содержащих цен­ные идеи трудов российских философов “серебряного века” (Н. Бердяев, А. Белый, В. Иванов, В. Розанов, П. Флоренский и др.). В их творениях сформулирова­но самобытное понимание культуры, богатое и про­дуктивное.

В результате признана ограниченность широко рас­пространенных в прошлом чисто суммативных опре­делений (культура — лишь сумма, итог, счетная со­вокупность творений человека). Достигнуто согласие в том, что чисто аксиологические (ценностные) под­ходы к культуре явно ограничены, ибо они замыкают культуру в сравнительно узкую сферу. Ценность, це­нимое, предпочитаемое, желаемое, ожидаемое, благосодержащее — все это указывает на нечто позитивное для человека и человеческой жизни. И если принять, что культура — это по сути своей есть только и толь­ко совокупность положительных ценностей, а все то, что негативно, деструктивно, угрожающе, выносится “за скобку” и полагается как “не-культура”, то в этом случае само воззрение на культуру становится до край­ности релятивным (относительным).

Разумеется, аксиологический (ценностный) подход не исключается из теоретического рассмотрения. Бо­лее того, в социологии культуры, при решении вос­питательно-дидактических задач, в рамках политичес­кой культуры он выявляет свою эвристичность и результативность. И тогда оппозиции типа “культура — варварство”, “культура — хамство”, “культура — невежество” и т. п. вполне оправданны и необходи­мы. Безапелляционное отбрасывание ценностного под­хода столь же неправомерно, как и его одностороннее раздувание.

Дискуссии приводят к убеждению, что в дезаксиологическом (ценностно-нейтральном) определении культуры должны быть выделены ее субстанциональ­ные основы, указан субстрат культуры, а сама культура в целом должна полагаться процессуально, как динамичное целое в единстве объективных и субъек­тивных моментов, предпосылок и результатов, хода и исхода.

Для разграничения дезаксиологического и аксиологического подходов заметим для примера, что в пер­вом случае гильотина и компьютер одинаково полага­ются как факторы культуры, во втором — гильотина оценивается как антикультура.

Общее признание возможности, продуктивности (а в ряде случаев настоятельной необходимости) функци­онального, системно-структурного и семиотического подходов вместе с тем укрепило уверенность в том, что недопустимо устранять из определения культуры самого человека как активного начала, источника культуры, ее творца и творения. Полагать культуру главным образом как чистое самодвижение глубин­ных структур, знаковых систем вряд ли правомерно.

Было признано, что само понятие культуры кон­текстуально. Многое в его понимании зависит от того, каково его место в контексте, в какое смысловое поле оно включено, в какой понятийной системе функцио­нирует и на какую познавательную цель ориентиро­вана. Встретив слово, термин, лексему “культура”, стоит прежде всего выявить, каково его наполнение, к какой сфере знания оно относится. Многие опреде­ления культуры, которые присутствуют в литерату­ре, большей частью не являются собственно философ­скими. Они скорее звучат как общенаучные. А философия полностью не редуцируется к науке. Поэ­тому многие определения не достигают сущностных характеристик культуры, не проникают к ним. Их применение вполне правомерно, но на определенном уровне (этнографическом или археологическом, соци­ологическом или государственно-правовом и т. д.). Емкость и универсальность понятия “культура” поз­воляет полагать ее поливариантно, многоаспектно: как срез общественной жизни, социальный институт, характеристики уровня развития личности, систему об­щественных регулятивных норм, механизм трансля­ции опыта, феномен самодетерминации и так далее и так далее. Но и, конечно, как атрибут Рода людей, всех нас.

В исторической и современной литературе по про­блемам культуры, мировой и отечественной (академи­чески строгой и популярно впечатляющей) представлен веер концептуальных подходов и к осмыслению куль­туры: ценностный (аксиологический), дезаксиологический, семиотический, информационный, гуманисти­ческий, технологический и иные. “Незамкнутость”, “ситуационность”, “открытость” в истолковании куль­туры налицо. Построение объемной, сферической мо­дели культуры, в которой Гармонично соотносились бы все аспекты ее рассмотрения, еще впереди. Это задача, с которой еще не справилась теоретическая мысль. Поэтому в ходу определения ситуативные, опе­рациональные, те, которые называют латинским тер­мином “ад хок” (“к этому”, для данного случая, для конкретной цели).

И все же, все же... стоит попытаться проникнуть в глубь букета дефиниций, разворошить листочки и ле­пестки и пробиться к корням. Думается, что наибо­лее перспективен при схватывании сущности (именно сущности) технологический (деятельностный) подход. Он не отрицает того, что при рассмотрении феномено­логии культуры (ее форм, проявлений, граней) хоро­шо работает “гуманистический” подход, полагание культуры как “меры человека”, мерила его восхож­дения к идеалу, способа формирования духовного бо­гатства и реализации сущностных социальных сил и прочая.

Что привлекает в “технологическом” (деятельностном) подходе? То, что с опорой на него можно что называется “пальцем указать” на то, что есть культу­ра и что не есть культура.

Чем уязвимы другие подходы? (Еще раз оговоримся, что они не могут быть отброшены, а пригодны для тех или иных аспектов анализа культурных яв­лений). Они уязвимы именно своей “частичностью”, высвечиванием грани, иной раз они навязчиво рито­ричны, беллетристичны. Разумеется, радостно слы­шать, что культура лучше варварства, что она есть нечто возвышающее человека, она единит людей и позволяет взращивать человека в человеке, она во­площение творческой потенции... Кто же будет возра­жать против подобных од в честь культуры. Все это так. Однако такие реляции, на наш взгляд, не позво­ляют увидеть ее корни, ее глубины.

В адрес деятельностной концепции сущности куль­туры (подчеркнем — именно сущности) высказыва­лись разного рода замечания. Например, говорилось, что постулаты типа “Действие есть подлинная стихия человеческого духа” (П. Гольбах) или “В деянии на­чало бытия” (Гете), “Человек является деятельным природным существом” (К. Маркс) — это порождение европейского духа, западной истории. А вот принцип отношения к миру на Востоке иной, он предписывает человеку недеяние (“у-вей”). И поэтому-де подход к культуре с позиций принципа деятельности ограни­чен и не может быть распространен на восточные мо­дификации общечеловеческой родовой культуры. Но такое противопоставление по меньшей мере неточно. “У-вей” не есть отрицание любой активности. Оно предполагает специфическую активность, невмеша­тельство в естественный порядок вещей и ход собы­тий, активность в виде “осуществления недеяния”. Это, так сказать, не преобразовательная, а гармони­зирующая активность, не переделка, а вписывание в естественные процессы. Но все же это тоже “деятель­ность”. Поэтому деятельностный (технологический) подход вполне применим не только к Западу, но и к Востоку, разумеется, с учетом его специфичности.

Как же смотрится этот подход к сущности культу­ры? Вглядываясь в культурологические сюжеты, убеждаешься в том, что в них явно или скрыто обнаружи­вается указание на человека, его жизнь, его дейст­вия. Человек — это основа всей культурологической проблематики. Ввиду этого можно сказать, что поня­тие “культура” так или иначе выражает родовую имен­но — всечеловеческую специфику деятельности, по­лагаемой как способ бытия людей вообще. Можно утверждать, что понять культуру можно лишь через понимание человеческой деятельности.

Однако просто определить культуру как выраже­ние деятельности означало бы произвести впечатле­ние некоторой глубокомысленности. И только! Поэто­му надо вглядеться в то, что же скрывается за термином “деятельность”. Не вдаваясь во все ее тон­кости и споры, идущие вокруг этого понятия (а они не прекращаются), отметим, что деятельность — это определенный тип отношения человека и мира. Он, этот тип, задан не столько генетически, сколько исто­рически и социально. Он выражает ориентированность человека как на адаптацию к условиям бытия, так и изменение самих этих условий, их адаптацию к це­лям, стремлениям человека. Полная и абсолютная без­деятельность равноценна смерти. Насыщенная, актив­ная, целеполагающая, преобразующая деятельность — это и есть жизнь, человеческая жизнь, а не гаснущее прозябание, бессилие, деструкция, распад.

Один из современных фантастов как-то обронил фра­зу, что человек — это “активная протоплазма”. Да, это так. Деятельность — это фундаментальная харак­теристика человеческого бытия, субстанция истории, всего человеческого мира, она движитель и мотор, ко­торый обеспечивает беспрестанное, уходящее в беско­нечность развитие человечества как материальной и духовной системы, составляющей реального мира. Де­ятельность не может быть беспредметной, безадрес­ной, всем и никому. Она, выражаясь математическим языком, не векторна, а скалярна, то есть направлена, ориентирована, целеполагающа.

Ее формы и внутренняя расчлененность многораз­личны. В современных теоретических поисках пред­ставлены различные модели ее морфологического раз­вертывания. В ней усматриваются неодинаковые уровни проявления — от жестко фиксированных пос­тупков “по правилам” до творческого взлета, энтузи­азма, преодоления застывших рамок. Целенаправлен­ность и продуманность, рациональный расчет и внерационально интуитивные прозрения, всеобщность и привязанность к конкретно-историческим реалиям — все это присутствует в деятельности.

И, пожалуй, глубоко прав академик М. С. Каган, предложивший именовать человека не “хомо сапиенс” (человек разумный), не “хомо фабер” (человек созда­ющий), не “хомо луденс” (человек играющий) и т. д. — а “хомо агенс” (человек действующий). По его ут­верждению, это определение интегрирует все приве­денные, вскрывая односторонность каждого из них и поэтому его правильность и неправильность в одно и то же время.

Содержательный срез человеческой жизни настоя­тельно требует своего осмысления, прежде всего че­рез деятельные характеристики. Понятие “деятель­ность” предельно. Оно предельно в том смысле, что сопряжено напрямую с реальностью, его не нужно до­полнять другими определениями. В нем и через него выявляется в самой общей форме тот контур реаль­ности, который очерчивает бытие человеческое.

Эта позиция разделяется и светской, и религиоз­ной мыслью. Один из наиболее видных философов и теологов нашего века католик Пьер Тейяр де Шарден в книге “Божественная среда” подчеркивает, что с точ­ки зрения догматики нет ничего более несомненного, чем возможность освящения человеческой деятельности активных усилий, устремленности.

Можно было бы еще многое сказать об эвристичес­ких и объяснительных возможностях понятия чело­веческой деятельности и значимости самой деятельности в бытии рода людей. Однако применительно к нашему рассмотрению можно утверждать, что куль­тура в глубокой сути своей есть то, что обеспечивает реализацию самой деятельности, ее имманентный ме­ханизм, способ ее осуществления.

Такая трактовка как бы отвечает на вопрос: как система человеческой деятельности осуществляется? Утверждение культуры как механизма (технологии) деятельности дает возможность “взять” культуру в ее сущностном бытии, не ограничиваясь описательной (феноменологической) констатацией. На уровне соци­ально-философского анализа утверждение культуры как искусственной (а не “естественной”) технологии деятельности дает нам ее всеобщую характеристику. Взятая в широком общетеоретическом смысле катего­рия “технология” помогает понять саму суть культу­ры. Технологичность культуры, полагание ее как спо­соба деятельности как раз и предполагает то, что культура предстает как исторически изменяющаяся и исторически конкретная совокупность тех приемов, процедур, норм, которые характеризуют уровень и направленность человеческой деятельности, взятой во всех ее измерениях и отношениях. С этих позиций культура выступает как способ регуляции, сохране­ния, воспроизводства и развития всей человеческой жизни, родовой и индивидуальной.

Личная культура — это своего рода принцип связи человека с предметом, способ его вхождения в общес­твенную жизнь, механизм самосознания, осмысливание своей неотделимости от других и собственной автоном­ности, уникальности. Культура — это характеристика ментальности (установки сознания, его нацеленности вовне — на мир, и внутрь себя, на собственные глуби­ны духа). Культура — это то, что позволяет внести в мир и личность смысл, человеческое значение. Она вбирает в себя способность пользоваться тем, что на­копило многовековое развитие человечества. Быть культурным — это “уметь””. Уметь пользоваться множеством вещей, собственно технологией (от обработ­ки земли до обработки ума), представлять (репрезентовать) в себе и через себя то, что создано веками и то, что актуально присутствует в настоящем.

При любых индивидуальных и групповых разли­чиях каждый факт культуры включает в себя момент универсализма, присутствие в единичных культурных проявлениях черт и образов, рассчитанных на весь маршрут истории. Есть всеобщие архетипы культу­ры, есть ее вечные схемы. Сеть целого охватывает и включает в себя несчетное множество кунштюков, фортелей, оригинальничаней, уникальностей.

Следует отметить и тот подход, который широко представлен в мировой и отечественной культуроло­гии и основан на идее диалога культур (от Мартина Бубера до Михаила Бахтина, Владимира Библера и Юрия Лотмана). Дело в том, что культура, замыкаясь в частном субъекте (единичном или даже групповом), тоже скисает, гаснет, сникает. Она всегда нуждается в партнере, адресате, собеседнике, воспреемнике. Раз­витие культуры всегда требует акта обмена ценностя­ми. Быть в культуре означает вступать в общение с прошлым и с будущим, с актуальными “другими”. Для личности ощущать себя пребывающим в культу­ре и быть культурным означает подняться над соб­ственным ограниченным бытием, репрезентовать (пред­ставить) в своей биографии Космос, Природу, Историю — все человечество как можно более полно. И чем более полно, тем более личность обладает правом счи­тать себя культурной, приобщаться к культуре Рода и Народа. И, конечно, “впитывать” — это одна сторо­на, а другая — это “излучать”, накладывать на Уни­версум печать своей индивидуальности.

При анализе проблем соотношения культуры Рода и индивида ответим на два вопроса.

Первый из них: что именно определяет, обосновы­вает способ человеческой деятельности? И отвечаем: выросший в ходе собственной истории конкретный облик наличного общества (личности, “среды”, харак­тера социальной культуры, региона, страны, континен­та, всего человечества). Унаследованная деятельность вкупе с индивидуальной и групповой генетической де­терминацией характеризует облик и формы наличной культуры человека.

И второй вопрос: в каких сферах и в какой мере специфически обнаруживается культура? И тут мы видим наличие веера культурных феноменов. Есть культура производства и экономическая культура, ор­ганизационная, политическая, правовая, нравственная, научная, религиозная, экологическая, педагогическая и иные формы, зависящие от специфики того сегмен­та общественной жизни, в котором она функциониру­ет. И не случайно в практике словоупотребления до­статочно часто приходится сталкиваться с редукцией (сведением) целостной многоаспектной культуры к одной Из форм ее функционирования. Для одних куль­тура предстает прежде всего как овладение богатст­вом художественных ценностей, для других она пред­стает как нравственность (напомним формулу А. Швейцера “Культура — это этика”), для третьих — не культурен тот, кто не имеет религиозного опыта, для четвертых находящимся вне культуры представ­ляется человек, не знакомый с высшими достижени­ями науки.

В ином ракурсе выявляется вхождение культуры в общественную горизонталь, в собственную социальную структуру. Тут возникает вопрос о субъекте деятель­ности. Кто действует? Уже не где, не в какой сфере и не как действует, а кто?

Понятие о субъекте деятельности трактуется в фи­лософии в определениях различного уровня. От гносе­ологической пары западной философии “субъект-объ­ект”, представляющей в абстрактном виде практическое отношение родового человека к миру до индивида, дей­ствующего в обществе отдельного человека (личнос­ти).

Дело в том, что в целостном организме общества существуют отдельные (горизонтальные) подсистемы, социально-исторические общности разного типа. Их наличие и взаимодействие характеризуют возникно­вение и развитие собственно социальной структуры.

С этих позиций социальный субъект предстает в виде группы (сообщества) людей, объединяемых объ­ективными свойствами и связанных в качественно оп­ределенное социальное образование. Надо отметить, что субъектами социальной общности выступают не только общности (классы, этносы, субэтносы, профес­сиональные группы, поколения и т. д.), но и учреж­дения, организации, объединения (государства, пар­тии, союзы, коммерческие группы и т. п.).

В самом общем виде можно было бы развернуть такую цепочку субъектов деятельности: индивид (лич­ность), малая (контактная) группа, социальные инсти­туты, организации и объединения, классы, иные субъ­екты социального расслоения (стратификации), этносы, страны-государства, региональные сообщества, чело­вечество (родовой субъект). Каждое из этих образова­ний выступает и может выступать как субъект куль­туры.

Поэтому правомерно говорить о культуре личнос­ти, о национальной культуре, о молодежной культу­ре, о культуре Запада или Востока, о родовой (обще­человеческой) культуре.

В рамках хронологического (пространственного) и темпорального (временного) рассмотрения мировой культуры в последнее время стимулирована идея о бытии культуры в планетарных процессах (С. Я. Сущий, А. Г. Дружинин, 1994, С. Я. Сущий, 1995). Ис­тория становления геопланетарной культурной систе­мы представлена в виде ряда последовательных стадий. Предложена концепция “хронотопа” культуры как в региональных, так и в глобальных масштабах, гло­бальная геоэтнокультурная система рассматривается как метасистемная единица, мировая система, вбирающая в себя все межрегиональные, региональные и локальные культурные образования. Планетарная сис­тема культуры видится как иерархично построенная, сложноструктурированная, динамическая. Мир куль­туры сегодня полицентричен, полярно разведен по по­зициям: “развитие — отсталость”.

Культурная антропология, этнология рассматрива­ют Род людей под углом своих специфических ориен­тации. Так, в рамках идей Л. Н. Гумилева, ставших ныне популярными, ярких, впечатляющих и спорных, человечество есть единый вид с огромным количест­вом вариаций, распространяющийся в послеледнико­вую эпоху по всей поверхности земли. Этот единый вид (антропосфера) мозаичен, делим прежде всего на сообщества, которые именуют этносами. Поэтому че­ловечество предстает как система этносферы. Этнос по схеме Л. Н. Гумилева очень пригоден для того, чтобы обозначить сообщества, на которые разделяет­ся все человечество. Этносы — единицы двойствен­ные, в них взаимопроникает природное и социальное. Они не раса, не биологическая популяция, а скорее явление географическое, ибо включают в себя особен­ности тех природных ландшафтов, которые стали их родиной.

В этом видении история человечества есть не “все­мирно-историческая” данность, где выявляется про­грессивное и единое освоенное людьми пространство, расширение ойкумены до планетарных масштабов, но и не “культурно-исторические”, где каждая локаль­ная общность имеет свой “особый” путь развития, ни­как не дублирующий другие.

Всемирная история (по Л. Н. Гумилеву) есть про­цесс порождения этносов, появления в их бытии фак­тора “пассионарности” (озаряющего толчка, всплеска энергии, во многом вызванного космическими факто­рами), прохождение возрастных фаз (подъема, пере­грева, смещения, надлома, инерции, обскурации, пе­рехода в никуда).

В ином плане рисует этнокультурный “портрет че­ловечества” известный культуролог Г. Померанц. Он пишет, что при формировании такого образа надо учесть, что между человечеством и нациями (субэтно­сами) встают так называемые “субэйкумены”, паннациональные общности. По его мнению, между обще­человеческим (интернациональным) и национальным есть целая лестница этнических уровней. Так, в пред­ложенном им примере — человек, живущий в г. Мад­расе (Индия), может представлять и осознавать себя: 1) тамилом; 2) дравидом; 3) индуистом; 4) граждани­ном Индии; 5) азиатом; 6) представителем мировой культуры. И эти его ипостаси с одной стороны могут вступить в коллизии друг с другом, но и объединять­ся, ибо они взаимопроницаемы. Наряду с этим все они кристаллизуются в целостном национальном са­мосознании.

Так же как человек, живущий в Южной России, на Дону, может полагать себя славянином (метаэтнос), русским (этнос), донским казаком (субэтнос). Г. По­меранц утверждает, что здесь активно сплетаются свя­зи между “субэйкуменационными узлами”, те связи, в которых идет процесс формирования мировой куль­туры. Культура мира, в его взглядах, это устойчивая коалиция разноликих культур.

Определяя методологически мировую культуру, го­ворят часто о “цветке со множеством лепестков” или о “розе мира” (Д. Андреев). В таком многолепестко­вом “земшарном” единстве сохраняется и уникаль­ность каждого “лепестка”, и их целостность, совме­щаясь в одной чашечке, питаясь от общих корней.

Д. Андреев и Г. Померанц видят путь к единству Человечества через всемирную духовную федерацию мировых религий. И только это, согласно их- пози­ции, проложит путь к этнической консолидации, со­циально-политической федерации, хозяйственному единству.

Несомненно одно, что этническое многообразие человечества — это не столько его минус (эффект “ва­вилонской башни”), многоголосие, непонимание, вза­имное отчуждение, стычки, непроницаемость культур. Нет. Это огромное благо для Рода людей, дающее воз­можность обогащать и дополнять друг друга и про­должать вышивать неповторимыми узорами ковер все­мирной истории.

Еще в прошлом веке В. Г. Белинский говорил, что все народы, потому только и образуют своей жизнью один общий аккорд всемирно-исторической жизни че­ловечества, что каждый из них представляет свой осо­бенный звук в этом аккорде, ибо из совершенно оди­наковых звуков не может получиться аккорд.

Конечно, этнологию интересует не столько общее между народами (этносами), сколько специфическое, самобытное, то, что отличает один этнос от другого. И все же этнологи не могут не замечать, что челове­чество — это народы, что весь мир одинаков, что мно­гие различия — это грани общего. Все отличия, как бы они ни были своеобразны, даже экзотичны, мерк­нут перед родовыми скрепами, единящими всех в род людской. Мир земной должен и может быть поистине — миром миров.

Идея человечества присутствует в явном или скры­том виде во всех научных дисциплинах цикла соци­ально-гуманитарного знания. Даже в социальной пси­хологии, обращенной в основном к рассмотрению психологических моментов групповых отношений, тех или иных доминант их психологической общности, самоидентичности, находят себе место концепты, от­ражающие бытие человечества в целом.

Так, Т. Шибутани (1969) отмечает, что существуют определенные повторяющиеся шаблоны межличност­ных отношений. Общечеловеческая природа обнаружи­вается в типических чувствах, которые формируются постольку, поскольку каждый человек вырабатывает ус­тойчивую ориентацию по отношению к тому, что его окружает. Эта ориентация имеет общечеловеческие корни.

Типичность чувств дает возможность идентифици­ровать себя с любым из других людей — единым ро­дом. Такие типические чувства суть эмоциональные всечеловеческие универсалии. Для всех людей земли страх есть страх, восторг есть восторг и никто не спу­тает светлую надежду с мрачным разочарованием. В какой бы форме (этно-культурной, поколенческой, по­ловозрастной) эти эмоции ни были бы выражены. Мы можем не понять язык “другого”, но легко ощутим гримасу брезгливости или лучезарность восхищения. Включение в разнородную символическую коммуни­кацию все же имеет общечеловеческую основу.

Лик враждебности или открытость благорасполо­женности внятны, они всечеловечны. В историческую науку, в социальную психологию широко вошло по­нятие “ментальность”. Оно было введено школой “Ан­налов” (Л. Февром и М. Блоком). На русский язык оно переводится неоднозначно. Но, пожалуй, наибо­лее приемлема его трактовка как “установка созна­ния”, ориентированности, господствующих умонастро­ений.

Ментальность характеризует прежде всего группо­вое сознание, оно, как правило, не индивидуализиро­вано, выражает измерение духа макромасс. В истори­ческой психологии последних лет (В. Шкуратов, 1994) ментальность характеризуется применительно к исто­рическим эпохам и периодам человеческого мира (Пер­вобытность, Античность, Средневековье, Новое время, Современность, Постсовременность). И хотя эти сю­жеты отстраиваются на европейском, западном мате­риале, они вполне могут быть интерпретированы гло­бально. Поэтому, когда речь идет о духовной атмосфере эпохи как целостном состоянии сознания, духе вре­мени, эмоциональной и идейной доминанте, преобла­дающем состоянии общественной воли — то все эти понятия призваны охарактеризовать историческое или актуальное сознание человечества, вплетенное в непосредственное бытие его нелегкой жизни. Когда в прессе или иных средствах массовой информации го­ворится о воле народов к миру, об осуждении общес­твенным мнением актов агрессии и т. п., то все это можно рассматривать не просто как публицистичес­кие звонкие фразы, а как социально-психологическую характеристику общественного сознания человечест­ва.

Групповая психология прошла долгий историчес­кий путь. Она возникла и длится, увы, поныне в оп­позиции “мы” и “они”. Противостояние разных групп и сообществ (этносов, классов, поколений, властей и подчиненных и т. д.) проходит через всю историю до наших дней. Соответственно формировалось и кон-фронтационное сознание, его направленность на про­тивостояние и отторжение “своих” от “чужих”.

Ксенофобия (нетерпимость к иным, не таким, как мы) — это устойчивость стереотипов сознания. Но ис­тория идет к преодолению ненависти и неприязни (так хочется на это всегда надеяться). Б. Ф. Поршнев (1979 г.) когда-то высказал тезис о том, что прошли долгие тысячелетия, прежде чем пробудилась мысль, что “мы” может совпадать со всем человечеством и, следовательно, не противостоять никакому “они”. Одна из духовных сверхзадач нашего времени состоит в том, чтобы выделять и укреплять эту мысль, сделать ее достоянием и позицией максимально большого коли­чества людей. Надо идти от локальных “мы” (не устра­няя и самобытности и уникальности) к включению в “сверх-мы”, к ощущению всех нас “всемирными” дея­телями, участниками и творцами всемирной истории.

Свой подход к проблеме человечества имеет и по­литологическая мысль. Она рассматривает человека в спектре понятий хроно- и геополитики. Отрешившись от резко идеологизированного, безапелляционного трактования теоретической геополитики, наша отечес­твенная политология пристально всматривается в мо­дели X. Маккиндера. Р. Челлена. К. Грея, С. Хантингтона, Ст. У. Ларсена и других. Особенно положитель­ны в этом отношении идеи А. С. Панарина (1994) и аналитические публикации П. А- Сорокина (1994— 1995).

Геополитическая теория исследует глобальную и ре­гиональные политические ситуации, связанные с про­странственным (географическим) расположением, и со­отношение политических сил. Это анализ поля сопряжения внешнеполитических интересов госу­дарств, их региональных и континентальных групп, мозаики политической картины земного шара. В этих моделях политического миропорядка выдвигаются представления о делении мирового политического про­странства на “геократическое” — “теллурическое”, что связано с господством над массивами суши и “талас-сократическое” — то, что неотделимо от владычества над океанами и морями. Отсюда и идея “атлантизма” и “Азиатско-тихоокеанского региона” и т. д.

Политические “центры” и “периферийные узлы”, атлантическое и евразийское поле интересов, представ­ление о географической оси истории с ее “хартлен-дом” — осевым регионом и “полумесяцами”, “дугами нестабильности” — все это активно применялось по­литологической мыслью для лепки политического об­раза человечества. Геополитика вникает в глобальную игру интересов государств, оперируя понятиями “эк­спансии” , “ государственной мощи ”, “сдерживания ”, “противостояния”, “коалиционности” и т. п. В. В. Ильин (1995) говорит, по аналогии с биосферой, о “по-литосфере земли”, ее структуировании и выделении базисных типов планетарного, политогеополитической (пространственной) неоднородности человечества, пес­троте таксонов политосферы.

Объективно обусловленное нарастание интересов к общепланетарным вопросам вызвало к жизни новое междисциплинарное направление научного поиска. В 70-е годы возникло глобальное моделирование (глобалистика). Оно появилось на стыке естествознания и социально-гуманитарных наук. Его возникновению способствовало бурное развитие вычислительной тех­ники, компьютерной технологии.

Начиная от доклада Римского клуба “Пределы ро­ста” до работ российского академика Никиты Моисе­ева по проблемам “ядерной зимы”, от анализа Д. Габора и У. Коломбо “За пределами века расточительства” до исследования Аурелио Печчеи “Человеческие ка­чества” с размышлениями об изменении положения человечества в мире — вышли уже десятки и сотни исследований, в которых концентрируются системные модели человеческого бытия в глобальном масштабе. Эти исследования проясняли общую мировую ситуа­цию, ресурсную базу современной цивилизации, фик­сировали уязвимые точки, намечали возможные пути преодоления планетарных кризисов и оптимизации энергетических и иных значимых факторов в глобаль­ной целостности.

О содержательном наполнении диагнозов и прогно­зов глобального моделирования, их оценке речь пой­дет в последующих главах.

Здесь надо подчеркнуть, что методы математичес­кого моделирования и общенаучного системного ана­лиза явились той методической и методологической основой, на которой выросло все здание планетарных моделей, показывающих состояние рода людей, воз­можностей гибели и спасения, жизни и выживания, прозябания и развития.

Исчисление физических параметров, представление количественных характеристик, формализация инди­каторов мировой динамики — все это сделало гло­бальное моделирование мощной силой с широкими эв­ристическими и прогностическими возможностями.

Разумеется, далеко не все в этих моделях подтвер­ждается, да они и не претендуют на выражение еди­ной абсолютной истины. Но они обозначили спектр проблем, которые привлекают к себе внимание взвол­нованного и встревоженного человечества. Благодаря им есть возможность работать в рамках ООН между­народной комиссии по окружающей среде и развитию {комиссия Брунтланд), намечены подходы к глобаль­ной программе изменений. Компьютерная имитация возможных направлений глобальных средств делает более основательным выбор стратегии человечества, того выбора, перед которым сегодня стоит мир всех людей.

Таковы концептуальные “портреты” человечества через оптику социально-гуманитарного знания и гло­бального моделирования.